ЧАСТЬ II
Глава 15,
где назревают перемены и отказывает память
Ночью пошел последний за эту зиму снег. Он был медленным и крупным, словно зрелый хлопок. Низкие сырые тучи затянули горизонт, и все головы налились тяжестью.
Во дворе крепости Цинхэ застыли в безветрии флаги. Влажные хлопья скользили по их шелку, застревали в бахроме. Света на башнях не было. Белый траур одел цитадель, как мягкая вата. Он сладковато пах трупами, проталинами и дымом благовоний.
Не Минцзюэ сидел на пороге Нижнего Зала, между красными столбами входа. Погребальное пролитое вино под его ногами темнело неровной дугой. За спиной Не Минцзюэ в сумраке лежали тела. А в верхнем Большом Зале при свете ламп сидел Лань Сичень и утешал Мэн Яо.
Вчера ночью Мэн Яо тоже там был, обсчитывал бюджет похорон. Когда Минцзюэ зашел, Яо по обыкновению вскочил с намерением отчитаться. Слушать его глава Не не собирался, день был долгим и давно прошел, но сведения не выбирают, когда поступать.
Мэн Яо показал смету: амулеты, погребальные деньги, белые метелки для отпугивания злых духов, бумажные ленты, фонари и флаги, конопляная одежда. В соответствии с реестром, записанном в клановой Книге Обрядов, количество бумаги для этого почти вдвое превышало обычный расход. Но основной вопрос вызывали гробы. В реестре каждому клановому заклинателю полагалось два гроба. Может быть, в связи с военными расходами, простые члены клана не будут столь затратны?..
— Это не связано с положением в клане, — мрачно бросил Не Минцзюэ. — Не лезь в этот вопрос.
— Этот слуга просит главу объяснить ему, в чем причина такого обычая, — настаивал Яо, игнорируя прямой отказ. — Тогда этот слуга найдет, на чем сэкономить. Генерал наверняка не обращал внимания на такие вопросы, между тем…
— Мы обнищали? — взорвался Минцзюэ, и запоздало пожалел. Яо отшатнулся от грозного рыка, и Не Минцзюэ схватил его за руку, чтобы предотвратить падение. Яо с ужасом уставился на захват.
…Минцзюэ понимал, что его помощник имел право знать, как обстоит дело с похоронами в клане Не. Потому что вскоре он обнаружит, что каждому покойнику нужны и два кладбища: одно для тела, второе для оружия. С другой стороны, информация эта была внутренней, частной. Лишней для неподготовленных ушей. Не стоит объяснять подобное в суматохе.
— У нас перерасход, — между тем шипел Яо, отдирая от себя руку Минцзюэ. — Потому что глава Не не стал продавать громовое железо, а просто подарил его первому встречному. А если бы он принял предложенную сумму, теперь не пришлось бы изыскивать способы…
— Громовое железо не статья дохода! — отрезал Не Минцзюэ сквозь звон в ушах. — Это дар Южному фронту!
— У нас сейчас только статьи расхода, — процедил Яо, — чтобы что-то получать, надо что-то продавать! А великодушный генерал даже услуги заклинателя оказывает в полцены…
Минцзюэ в сердцах встряхнул помощника, чтоб до того дошло:
— Цинхэ Не не станет наживаться на войне!
— Но командующий Южным фронтом Лань Сичень, — не унимался Яо, — тем не менее, готов был заплатить. Если не компенсировать траты, ваша армия…
Минцзюэ так опешил, что разжал хватку — и помощник, отскочив, налетел на скамью.
Даже в полутьме было видно, как по его лицу разливается меловая бледность. «Бедный мальчонка, — сквозь гнев думал Минцзюэ. — Так хочет быть важным и необходимым, что лезет под кожу?.. Нет бы спать десятым сном… Надо быть с ним мягче».
— Нужды моей армии — не твоя забота, — наклонился к нему Минцзюэ. — Никто не ждет, что твоя работа обогатит клан. Думаешь, до тебя тут никто не умирал, не торговал и не воевал?..
Губы Яо затряслись, и он рухнул на колени.
— Слуга просит прощения… он не хотел рассердить генерала… Этот подданный так виноват…
— Уходи, — отступил Минцзюэ. — Время позднее. Твои извинения излишни.
Яо неожиданно склонился еще больше, в пол.
— Этот слуга умоляет генерала не гнать его… он готов искупить свою вину, пусть генерал накажет его, как сочтет нужным… — плечи Яо, обтянутые шерстяной фланелью, мелко дрожали. — Пусть снизойдет до последней возможности доказать свою верность… этот подданный полон сожалений…
Видимо, несчастный помощник решил, что отказ от его извинений означает отставку. Это было так глупо и надумано, что Минцзюэ смутился. Другого человека он бы просто со смехом поднял с пола — но Яо сторонился и его рук, и его веселья. Теперь нужные слова застревали в горле, словно каждое из них уже взято в тиски.
— А-Цзюэ? — раздался со спины мягкий, тревожный голос. Оказалось, Лань Сичень уже давно пришел и наблюдает за странной сценой.
— Мэн Яо! — обратился к помощнику Минцзюэ. — Оставь нас.
— А-Яо! — подошел Лань Сичень и тут же склонился к помощнику. — Что тут произошло?..
— Ничего, — тихо сказал Яо, пряча глаза.
— Ничего, — отвернулся Минцзюэ, упав на стул.
Сичень поддержал Яо, пока тот вставал, и проводил его спину печальным взглядом.
— Думаешь, я жесток с ним? — прямо спросил Минцзюэ, когда зал опустел. — Видал, как он делает из меня деспота и самодура?..
— Он лежал перед тобой на полу, брат, — коснулся стола Сичень. — Умолял простить его за тщательно исполненную работу. Он просил, а ты просто стоял, словно тебе приятно чужое унижение.
Минцзюэ не помнил, как расколотил столешницу, потому что глаза заволокло золотом и кровью. А когда проморгался — под кулаком темнел глубокий разлом.
— Тоже решил научить меня жизни? — поднял на Сиченя воспаленные глаза Минцзюэ. — Тогда назови свою цену. Мэн Яо считает, я продешевил. Считает, нельзя дарить стратегические материалы союзникам. А то гробы нынче дороговаты. Итак, сколько ты заплатишь мне за громовое железо?
— Какое железо, брат? — дрогнувшим голосом переспросил Сичень.
— Громовое, — повторил Минцзюэ. — От вашей армии приходил гонец. Или у вас там правая рука не знает, что делает левая?
Вот и все совещание. Ссора не ссора, а разговора не получилось.
______________
Утром Минцзюэ вместе с отрядом поехал на Синлу запечатывать клинки. Лошади везли пустые гробы. Лань Сичень предложил свои услуги: его флейта могла привлекать и усмирять нежить. Минцзюэ ощущал досаду за вчерашнее, так что не видел смысла усугублять разлад.
На хребет ехали молча. В некрополь Сичень входить не стал, проявив деликатность; поставил снаружи звуковой барьер. Флейта приманила десяток мертвяков и сделала их такими вялыми, что с задачей все справились быстро. Хотя всё равно перевалило за полдень.
Назад двигались не спеша, души оттаяли. От отряда отделился один из командиров, свернул в деревню за второй партией гробов. Лань Сичень казался рассеянным и понурым.
— Не стоило брать тебя с собой, брат, — направил к нему лошадь Минцзюэ. — Знаю, наши обычаи тебе не по сердцу.
— Нет, — отмахнулся Лань Сичень. — Я знал, что увижу… Меня заботит совсем не это.
— А что? Опять Мэн Яо?
— Нет, — остановил коня Сичень. — Ты вчера сказал о громовом железе. Я невольно услышал часть разговора, речь шла о железе, которое у тебя кто-то взял от моего имени.
— Да, — развернул коня Минцзюэ. — От твоей армии приходил гонец. У него было прошение с печатью санзуву.
— Когда? — напрягся Сичень. — Когда приходил?..
— Дней десять назад, — натянул повод Минцзюэ. — В знаках Лаолинь Цинь.
— Лаолинь Цинь подчиняется лично Гуаньшаню, — зрачок Сиченя расширился. — В Южной армии нет ни одного адепта Цинь. Это значит…
— Меня ограбил Гуаньшань, — упавшим голосом закончил Минцзюэ.
Недалеко от крепости Лань Сичень снова остановился. Минцзюэ подъехал и взял его коня за узду.
— Это был не Гуаньшань, верно? — глухо спросил он.
— Верно, — тихо отозвался Сичень. — Громовое железо используется для длительного удержания барьеров и формаций. Из него делают краеугольные опоры. Цишань Вэнь строит непроходимую оборону. Так что это нужно Жоханю, как никому.
— Думаешь, Гуаньшаня легко провести?.. Не веришь, что это он снабжает Жоханя?
— Он это или Жохань — кто-то действует через нашу голову.
— У тебя в армии шпион, — закончил Минцзюэ.
…К ночи на шахту с громовым железом вылетел разъезд для перехвата ложного союзника, кем бы он ни был. Но времени прошло достаточно, так что надежда на поимку была слаба.
Дотошный Мэн Яо, как оказалось, принес значительную пользу! Если б не его ночное крохоборство — никто бы и не заподозрил неладное. Лань Сичень решил, что сам передаст ему благодарность от себя и генерала.
И вот стояла глухая ночь, падал снег, Лань Сичень обнадеживал Яо, а Минцзюэ пил за упокой с мертвецами. Что ж, каждому свое.
* * *
Каждый раз, думая о Мэн Яо — а случалось это чаще, чем хотелось — Не Минцзюэ ощущал, как в сердце разливается жар, связанный с раздражением и горечью, вечным недопониманием. Мэн Яо был как заноза, которую не вынуть. Но если ее не трогать, приходило умиротворение и даже торжество.
Очень правильно, что Минцзюэ нашел этого парнишку, вырвал из безвестности, приблизил и наделил полномочиями. Мэн Яо казался слабым, но упрямым и, судя по всему, стремился к справедливости.
Страх постепенно уйдет. Мэн Яо окрепнет и поймет, что Минцзюэ никогда не воспользуется его подчиненным положением, не подставит и не унизит. Разглядит почти отеческие чувства к себе. Станет более искренним. Время все исправит.
Ну, а если и не рассмотрит и не поймет — что с того? В ордене Цинхэ Не молодые люди подчиняются своим семьям, копируют отцов; за них отвечают родители. Как бы не ершились дурные подростки, у каждого есть близкий человек, советчик и защитник. У Мэн Яо же нет никого, ему не на кого опереться. Следовательно, задачу по формированию его характера должен взять на себя Не Минцзюэ.
Но на деле это давно случилось. Удивительно, как быстро и легко Минцзюэ поднял этот груз, наверное еще в пещере, когда сделал публичную ставку на Мэн Яо. Гнев был причиной этого, но сердце радостно подхватило инициативу. Покорность и аккуратность Мэн Яо давали иллюзию гармонии.
Но гармонии не было, и душа болела, окатывалась жаром. Наверное тот, в кого вложено много надежд и радушия, всегда будет лишать тебя брони. Всегда сможет оцарапать беззащитную изнанку, даже без умысла. Его в этом даже не обвинишь. Может быть, надо просто перестать считать Мэн Яо особенным, ослабить внимание. Не винить себя постоянно за топорную нежность, которую даже выразить доступно не получается. Не трогать помощника, не думать, что возиться с ним на плацу, в шутку дубасить друг друга, глотать морозный воздух, толкать в снег, хватать за ноги и за руки — что бывало с Хуайсаном — хорошая идея.
Даже прижимать его к стене, как Сиченя — плохая идея. Сичень обладал великолепным хладнокровием и мог ощутимо засветить под дых. Это бодрило и сигналило, что все идет верно. Сичень отлично видел разницу между действительностью и игрой. Мог мгновенно пресечь вторую, перейдя к суровой реальности, но столь же легко мог нарушить серьезность момента. Даже запах Сиченя при этом менялся, вся его аура вмиг перестраивалась.
Сичень был гибким, и это позволяло понимать друг друга без слов. У самого Минцзюэ психика обычно опережала телесные реакции. Тогда тело все еще кричало или угрюмо бычилось, но дух уже перешел в иное состояние. И Сичень умел это различать.
А Мэн Яо нет. Он принимал телесные реакции за чистую монету и не верил в хороших людей. Не мог сразу останавливать свой ум. И, подчиняясь неизбежному, был вынужден изображать то, чего нет.
Фальшиво смиряться; показывать ложный энтузиазм; игриво надувать губы не ко времени; а главное — воспринимать шутки как трагедию.
Неудивительно, что гибкий Сичень, которому Мэн Яо ничего не должен, куда лучше подобрал ключи к его характеру.
* * *
Накануне похорон Минцзюэ отправил Мэн Яо в Хэцзян. Лагерь следовало подготовить к приезду гарнизона Цинхэ, а Яо нуждался в кредите доверия. Пусть видит свою значимость на деле, заслуженно.
Двор заливал рассеянный серебристый свет. Облака обмелели, как пустые бурдюки. Небо затянула тонкая сморщенная пленка, под которой траурные фонари приобрели нездешний перламутровый тон. В этом рассеянном свете плавился и истлевал снег, тут и там обнажая землю. Ее илистый влажный запах перебивал дух смерти, нес тревогу и новизну.
Яо смотрел на Минцзюэ преданными черными глазами, полными решимости. Его спина выпрямилась, легкий румянец заливал лицо. Слушая напутствие, он даже улыбнулся. Ясно, что общение с Лань Сиченем благотворно сказалось на нем.
Улыбчивые ямочки на щеках сделали лицо Яо дерзким и светлым, как и пристало воину Цинхэ Не. Во дворе Не Минцзюэ подсадил его на лошадь, так как помощник не вышел ростом. Было бы жестоко смотреть на его потуги, особенно на глазах гарнизона, что всегда готов поржать над чьей-то неловкостью. Никакого смятения или неприязни помощник не проявил. Напротив — с благодарностью оперся на плечо.
Терпкий ветер с холмов играл рукавами и фонарями под кровлей; звенела сбруя, обещая радость завтрашнего дня.
— Никому не позволяй принижать себя, — сказал Минцзюэ помощнику напоследок. — Твое слово — мое слово. Помни об этом!
— Генералу ни о чем не придется сожалеть, — сжал ткань его на плече Мэн Яо.
— Не сомневаюсь, — ударил по крупу его лошади глава Не.
* * *
Похороны прошли неторопливо и чинно. Дорога к горному кладбищу была живописна, но крута. Местами подтаявший наст застыл ледяной коркой. Хуайсан ехал в хвосте колонны и следил, хорошо ли разбросаны бумажные деньги. Задумчивый Лань Сичень следил за Хуайсаном и его полусонным конем. То есть беременной кобылой. Отчего-то каждый думал, что всякая другая лошадь непременно сорвется вскачь или сбросит седока. Правды ради, будь хуайсанова воля — он остался бы скорбеть дома. Отъезд Яо болезненно сказался на нем.
Вечером клан Не обильно пил в общем зале, и в темпе этого застолья хорошо ощущалось, как люди стремятся оставить скорбь в прошлом, запомнив покойников как можно хлебосольней и славней.
Сичень тоже пил, потому что жизнь — сплошной обман и боль. Он знал, что молод для командования фронтом, знал, что старейшины в его армии имеют свое мнение по всем поводам, и каждый вещает от своей школы. Что убеждать их трудно, а игнорировать опасно, и вот хаос налицо. Шпионы, утечки, двойная игра. Армии нужен один Главнокомандующий. Такой, перед которым сдуется и Гуаньшань, и молодой Цзян Чэн, и дядя.
Дядя Цижень собирался прибыть на Ланью, чтобы его племянники не наворотили дел.
В открытые окна зала валил наружу пар и запах жареной еды. А врывался почти весенний сквозняк, полный промозглости и тайны.
Сумеречные окна комнат были распахнуты в свежую тьму. Масляная лампа в спальне Чифэн-цзюня упала со стола, растеклась и погасла.
— Поклянись мне, — хватал за плечи Минцзюэ нетрезвый Сичень с разметавшимися волосами, — поклянись мне, что примешь общее командование! Ты должен! Иначе все зря!..
— После победы под Ланьлином! — глотал вино Минцзюэ. — Это возможно только после победы!
— Нет, это нужно сейчас! — толкал его Сичень на кроватную опору, так что резное дерево скрипело и трещало.
Нефритовая флейта Лебин, брошенная вместе с саблей на стол, застряла выступом в стальных обкладках Баси. Сытая сабля издевательски гудела. Вызывала в пустотах флейты ответный стон, неслышный для уха, но внятный камню и металлу.
* * *
Мэн Яо с детства знал, что легкой жизни у таких как он, не бывает. Заметный прогресс лишь означал, что вся картина пока не видна. И Яо что-то упускает. Как было в Юньпине с той девушкой. Теперь показываться в Юньпине ближайшие десять лет не стоило и думать.
Но главное — по-настоящему благие перемены не приходят быстро. Очень радовал чуткий и все еще благодарный Лань Сичень. Рядом с ним Яо ощущал себя фигурой, на которую готовы потратить время. Чьи границы уважают. Это дорого в шестнадцать лет.
Лань Сичень был уязвим перед чужой бедой. Несчастный вид или болезнь сразу обращали на себя его внимание. Завладеть душой Лань Сиченя хотя бы на время не составляло труда. По сравнению с ним Не Хуайсан, больше подходящий для дружбы или опоры в будущем, выглядел поверхностным. Хуайсан избегал несчастий, особенно чужих, и не имел веса. Прислушиваться к его «мнению» никто бы не стал.
А мнение Лань Сиченя меняло погоду по всем Великим Равнинам. Не Минцзюэ, например, очень его ценил.
Сам Не Минцзюэ оказался не так прост, как казалось вначале. Обычно подобные люди, горячие головы, не знающие поражений, быстро совершают глупость под действием чувств. Либо наваливают сотни беззащитных тел в могилу ради репутации, либо ломают кого-то об колено, рушат жизнь. Либо походя творят желанные, но неприглядные вещи — которые потом можно припомнить. У всякого главы Великого Клана есть позорные тайны. Да что там — у всякого сильного и знаменитого заклинателя они есть.
Только владея позорной тайной человека, можно заставить его делать то, что ты хочешь.
Казалось, Мэн Яо почти нащупал эту тайну, тайну всего клана Не — странные погребальные обряды и запрет их обсуждать. Причем не только сам генерал, никто в Цинхэ не проговорился ни словом, не пожелал дать пояснения. Тут явно скрывалось нечто большее, чем священные установления предков. Однако генерал Не, которого Яо провоцировал явить свое истинное лицо — лицо мужлана, насильника и злодея — сумел удержаться в рамках воли. Очень жаль, побои были бы Яо к лицу.
С генералом Не вообще многое шло не так. Он осторожничал, не вымещал раздражение самым простым способом — в ухо; не собирался рвать весенние бутоны, хотя было ясно: препятствий нет. Яо видел, что он нравится генералу и как удобная бытовая подпорка, и как зависимый объект для хорошего времяпрепровождения. Он знал, что зацепил главу Не во время купания, а может и раньше. В глазах Не Минцзюэ часто было удовлетворение, порой старая тоска, а то и шальная искра. Личные границы он перешагивал так же просто, как и разрубленные тела.
Конечно, титул «сына шлюхи» сильно снижал ценность Яо, но зато делал добычу доступной, избавлял от моральных мук. Природа, когда ее прижмет, не выбирает.
Был миг, когда Яо решил, что Минцзюэ не обрезает рукавов по склонности натуры. Но стоило увидеть, как они с Лань Сиченем смотрят друг на друга — и сомнения рассеялись.
Если бы Яо был полегковерней, посчастливей и поглупей — он без труда исполнил бы при Минцзюэ роль стального ребенка, который льнет к сильным рукам, так как полностью уверен: ничего с ним не сделается.
Но Яо знал, что с ним сделается. Он утратит право на жалость Лань Сиченя, навсегда застрянет в Цинхэ Не, никто за него не вступится и не походатайствует. А когда ему стукнет двадцать пять — генерал избавится от него, нелепого головастика-переростка. Яо будет до смерти приглядывать за лошадьми или простынями. Обслуживать скуку Хуайсана. И закончит, как собственная мать.
Значит, нужно было строить и укреплять стену между собой и главой Цинхэ Не. Яо не должен производить впечатление счастливого человека. Глядя на его жертвы, все, кто надо, должны видеть: не так Не Минцзюэ и справедлив, как о нем говорят.
И, положа руку на сердце, Яо не был счастлив. Даже сто раз понимая умом, где он, а где небожители Лань Сичень и Не Минцзюэ. Направление ума можно изменить, другое дело сердечная обида.
Половины дня хватило, чтобы Лань Сичень полностью подпал под обаяние дагэ, даже не вышел проводить. Мог хотя бы посмотреть в окно. Пел накануне хвалу своему названному брату, не верил, что тот груб просто потому, что может. Но самое главное — мыслями Лань Сичень был не с Яо. Его слова ободрения были пустыми, как и его глаза, в каждом из которых кружила горная метель.
В отместку Яо выразил благодарную приязнь Не Минцзюэ во время расставания во дворе — приязнь, которую глава Не легко поддержал и усилил, как ему и свойственно.
Пусть Лань Сичень видит, насколько Яо хороший ученик.
Но Сичень, конечно, ничего не увидел.
* * *
Военный лагерь в Хэцзяне встретил Яо без всякого радушия, словно пробежала полевка. Шатер генерала Не использовался начальниками частей как штаб. Там было грязно и захламлено, по центру заваленный почтой стол, в углу пустые винные кувшины, частью битые. И хоть всякий гордый командир понимал, что надо сворачиваться, вынести барахло в другое место — готовности никто не выразил. Напротив, каждый мимоходом покрыл Яо руганью, словно это он виноват.
До заката Яо чистил шатер, переносил почту и мусор, хорошо хоть двигать стол получалось теперь с помощью ци. Все одеяла на походной кровати генерала стали за зиму волглыми и негодными. Должно быть, какая-то сволочь во время снегопада не закрыла вход.
За новыми одеялами пришлось идти на другой конец лагеря за холм. Там находился войсковой склад. Рядом со складами отирались рядовые чины и пехота, от которой Яо в очередной раз услышал, что шлюхе тут не рады, если только та не решила наградить настоящих воинов с покорностью, как и подобает. Нужда в одеялах ожидаемо распалила злые языки, Яо советовали греть генерала телом, если оно останется в целости к приезду главы Не.
Жетон, который Яо высокомерно показал, так как имел на это право, лишь подтвердил скабрезные домыслы. Хорошо, стало быть, постарался Яо в услужении, если наработал на целый жетон.
Опыт прошлого сказал Яо, что такие вещи сами не заканчиваются, их нужно пресекать своими руками. Поэтому он спокойно записал все имена пехотинцев и нижних чинов, которые помнил по совместному проживанию на выселках Северной Армии. И некоторые из их реплик.
Ночь Яо провел на полковой кухне, где нагретые за день чаны давали тепло и скрывали маленького помощника от лишних глаз. Ночевать в генеральском шатре даже на полу было невозможно. Ясно дело, ни в один из пустующих шатров, ждущих воинов из цитадели, его не пустили.
Утром Яо еще до прихода водоносов заявился к начальнику «подразделения по формациям», заклинателю средних лет и редких талантов. Благодаря им он мнил себя выше склок и не опускался до зубоскальства. Этому начальнику, едва тот показался, Яо предъявил список имен неблагонадежной солдатни, которая чернит высокое имя генерала Не похабными сплетнями о мужеложестве. Вот записи их разговоров от вчерашнего дня, а вот полугодовой давности — о могучей сабле, крепких задах и порванных поддонах. Благодаря такому отношению главе Великого ордена Не даже отказали в одеялах, так как по мнению предателей мужеложец обойдется и так, пусть накроется любым подчиненным. Не кажется ли командиру Северной Армии, что это сознательная диверсия, призванная подорвать доверие к главнокомандующему и ущемить его честь, и руки такой диверсии тянутся из Цишань Вэнь?.. А кто чернит главнокомандующего — тот оскорбляет и всю армию.
Начальник подразделения по формациям выкатил глаза, так что они на миг показались совершенно круглыми. И долго не мог найти слов в ответ, только губы шлепали. Видно было, что человек его лет и положения давно не общался с простым народом и не привык смотреть на вещи с предложенного угла. Так что Яо зашел куда надо.
К середине дня Яо получил одеяла, а похабников взяли под стражу, заперев в клетке для пленных.
Ближе к вечеру Яо выдали тюк сукна и тюк цветной конопляной ткани для постройки собственного жилища. Учитывая настрой, от генерала теперь следовало отселять любого подчиненного, даже собственного брата, если тот заявится. За четыре серебряных слитка — что очень дорого! — Яо нанял для постройки шатра гражданский персонал, подвозящий зерно и воду. Для гражданских Яо был достойным и красивым заклинателем, хотя халтуры избежать не удалось. Вместо суконной перегородки в двухместном шатре повесили тонкую из конопли, так что прямо от входа было видно, чем человек занят. Особенно ночью, при свете лампы. Зато это была первая ночь, проведенная Яо в тепле и комфорте.
На третий день при обходе дальних позиций — в основном на предмет содержания пустых шатров — с Яо случилось страшное. Два детины подскочили к нему из-за спины, резонно обвинили в фискальстве и напраслине на своих родичей, назвали дырявой подстилкой и сильно избили. Одного Яо сумел ранить, но нападение было таким внезапным и наглым, что Яо не сумел сгруппироваться.
Его били ногами и желали сдохнуть, потому что поделом, а защитникам правды ничего не будет, их никто не узнает и не найдет. А если Яо тут появится еще раз — его просто прикончат, разрубят на куски и скормят свиньям.
Год назад Яо остался бы лежать лицом в грязь, глотая непролитые слезы. Но теперь он умел пользоваться ци. Прижав локти к животу, он сумел сунуть руку в поясной мешок цянь-кунь и призвать три иглы. Их было всего три, что теперь выглядело как упущение. Иглы были взяты в госпитале Цинхэ с умирающего, которого тщились поднять на ноги иглоукалыванием. А яд, пропитавший их, из экзотических запасов Хуайсана. Никто не знал, как работает этот яд, потому что верят продавцам только идиоты.
Эти иглы Яо со всей силы вогнал в ногу самого ретивого детины. Две вонзились, одна улетела в траву. Детина ничего не заметил.
Когда довольные мстители ушли, Яо доковылял до перелеска и до вечера зализывал раны. Уже впотьмах, потратив на себя обезболивающий талисман и отчистив одежду, он вернулся на место избиения. Там он призвал свою потерянную иглу. И проходя мимо клетки с дремавшими пленными, бросил иглу под ноги заключенным.
…Кажется, начала вырисовываться вся картина, еще недавно казавшаяся неплохой. Яо никогда не сможет получить уважение среди этих людей, даже спокойно жить рядом они ему не дадут. Замолкнут одни — заговорят другие. Как бы глава Не его ни возвысил, все равно он будет подстилкой и доносчиком.
Будь он на самом деле подстилкой главы Не — его статус и то был бы прочней.
Он должен умнее и тщательней себя защищать. Надо лучше вооружаться и всегда быть начеку.
Неизвестно, как проявит себя яд из игл. Яо желал, чтобы он подействовал, причем быстро и насмерть. Недельный понос — слишком неравноценная плата, кто-то докопается до правды. К тому же один из детин не поврежден, он может рассказать свою версию событий. Конечно, Яо себя обезопасил, но таким, как он, обычно не везет.
В целом, самым надежным и верным, хотя и печальным, было решение уйти. Уйти сейчас, пока во всех смыслах не стало поздно. Теперь у Яо есть определенный багаж, он может попросить рекомендацию. На войне всякие руки полезны.
Может быть, удастся поехать на юг с Лань Сиченем?..
…Весенние звезды над головой окружали растущую Луну, благоволящую всяким начинаниям и переменам.
* * *
Лань Сичень привык вставать рано, в час Кролика (не последняя причина, отчего кролики так почитаемы в Гусу). Даже бессонная или бурная ночь накануне не оправдывает нарушение распорядка!
И вот Сичень проснулся затемно как по тревоге, встрепенулся встать — и тут же об этом пожалел. Он был не один. Прямо под его грудью располагался голый упругий торс дагэ.
Ужас налетел погребальным покрывалом — липкий, холодный, бьющий по ногам. Как такое могло произойти? И что вообще произошло? И отчего он ничего не помнит?..
Сичень много раз ночевал в Цинхэ, и порой засыпал рядом с Минцзюэ. Но всегда просыпался один, одетый, неприкосновенный. В собственной комнате.
…Дагэ спал настолько глубоким сном, что казалось — он без сознания. Вино ли тому причиной? Сам Сичень помнил лишь, что желал напиться и избавиться от всякого контроля, а заодно и от душевной смуты. Ожидаемо алкоголь ничему не помог, смута снова была здесь, а обстоятельства в сто раз хуже.
Если бы Сичень был юн, как в довоенные времена, никогда не сомневался в Минцзюэ и ни за что не отвечал — он опустился бы на теплую грудь дагэ снова, пока тот не проснется и что-либо не объяснит. Все равно случившегося не изменить. Но по холоду в своих костях и ватной неге во всех каналах Сичень хорошо видел, что времена невинности кончились, сомнения дали глубокие корни, а объяснение с Минцзюэ вызывает страх.
Страх был иррациональным. Если Минцзюэ подтвердит самые греховные подозрения, облапает Сиченя и заявит на него права — это будет значить новый период жизни с разрушенной субординацией. Их отношения не удастся скрыть, неопытность Сиченя более не будет его защитой, чистая репутация рухнет под градом сплетен. Уважение к нему на фронте сведется к нулю. Но однажды выбитые ворота не закроешь. Как он объяснит дагэ, что повторение нежелательно?.. Он даже не понимает, что между ними было.
Как он станет это выяснять?..
Пошло разыгрывать невинность дважды. Ужас, как до такого дошло.
А если Минцзюэ начнет подтрунивать или предложит не придавать значения — значит, чувства Сиченя для него ничего не значат; сама жизнь Сиченя не более чем фон для боевых побед. Еще одно весеннее приключение в шатре. Конечно, можно сохранить дружбу. Но горький вкус обесценивания подточит близость. Трудно иметь душевную близость с тем, кому на тебя плевать.
Был и самый мучительный вариант. Дагэ просто не захочет разговаривать, насупится и уйдет в молчанку. Может оттого, что ему «все ясно». В то время как ничего не ясно!
Кроме одного: все это следует по возможности оттянуть. Сичень быстро поднялся и стал одеваться в темноте. С надеждой он отметил, что дагэ спит в штанах. Может, не всё так плохо.
Застегнув пояс и, наконец, собрав на затылке растрепанные волосы, Сичень ощутил, что недостает самого важного. Его лобная лента испарилась. Разоренная кровать в темноте не позволяла понять, где что затерялось. На счастье, за годы вне обители, на бегу, Сичень выработал полезную привычку прятать ленту в поясной мешок. Кроме того, с лентой на боевой полосе могло случиться что угодно: она уже пару раз оказывалась прожженной, в крови и копоти, ее разрубал вражеский меч. Так что у Сиченя была запасная.
Призвав из бездонного мешочка цянь-кунь ленту, Сичень наощупь повязал ее и отправился к себе.
* * *
В комнате Сиченя тоже были раскрыты окна. Местная траурная традиция предписывала оставлять духам умерших право на свободный вход и выход в течение нескольких дней.
На подоконнике сидел крупный почтовый сокол. Таким образом, все начало дня Сичень посвятил переписке.
В сообщении от Лань Ванцзы находилась печать, скрывающая предмет. При вскрытии там обнаружились две изящные кисти из полевого шпата, набранные плоским бисером «чжуцзы». Обе были сине-зелеными, из смешанного разнородного камня — одна более блеклая, словно выцветшая; другая потемней, с янтарным отливом. Ванцзы писал, что эти парные предметы сделаны по его просьбе для брата и его друга-генерала, чтобы поддерживать связь.
Ванцзы понимал в происходящем куда больше Сиченя. Может быть потому, что его жизнь не так запутана?..
Вскоре за дверью раздалась весомая, быстрая походка — так умел ходить лишь один человек. Шаги пронеслись мимо, потом вернулись. Когда дагэ вошел, на ходу отжимая волосы (наверняка облился из ковша!), Сичень сидел в пол-оборота с прямой спиной и строгим лицом.
— Снег во дворе растаял! — радостно оповестил дагэ. — Выходи на спарринг!
— Ты ничего не хочешь мне сказать, брат? — замогильным голосом выдавил Сичень.
— Надо меньше пить?
— Я много выпил вчера? — встал Сичень, впиваясь глазами в довольное лицо.
— Не передать! Настолько, что кое-что забыл.
Сичень понял, что лучше выслушает свой приговор сидя, и снова опустился на стул. Довольство Минцзюэ могло иметь лишь одну причину. Что ж.
— Не томи, — выдохнул он.
— Ты забыл у меня свою флейту, — расслабленная походка Минцзюэ говорила лишь о хорошем отдыхе. — Они там с моей Басей на столе сплелись, еле разодрал. Мне кажется, что-то сломалось. Пойди забери от греха.
— Может и сломалось, — пробормотал Сичень. — Хотелось бы и про грех узнать подробней.
— Грех трогать чужое оружие, — поправил Минцзюэ пояс. — Но мне не нравится, брат, твое лицо. Неужели похмелье?..
— Я проснулся в твоей кровати, — поднялся Сичень и приблизился вплотную. — Ты был раздет. Скажи мне сам, что случилось.
Брови Минцзюэ комично поднялись, словно он услышал невероятные новости. «Да он лжец похлеще моего!» — отметил Сичень.
— Я проснулся на тебе, — процедил Сичень, отказавшись от умолчаний. — Что между нами было ночью?
— Ну, прости дурака, — развел руками Минцзюэ. — Я проспал.
— Ты что?.. — Сичень помотал головой, хотя был уверен, что являет образец невозмутимости. — Проспал… всю ночь?.. То есть ты хотел, чтобы мы… но уснул?
— Ладно, — сдался Минцзюэ. — Знаю, ты не умеешь пить. Я не животное, чтобы пользоваться чужим телом в подобном состоянии, ясно?
— То есть… мы просто спали… но ты был голый, а я без штанов?
— Конечно, — в глазах Минцзюэ плясали золотистые искры. — Я тебя раздел. Ты б еще в сапогах заснул. Знаешь, брат, как важен ночной отдых?..
— И ты именно потому так бодр и весел?
— Разумеется. Мы так ночуем не в первый раз.
— Я никогда не просыпался в твоей постели, — отстранился Сичень, безуспешно перебирая память. — Ты мне что-то не договариваешь, А-Цзюэ.
— Ну да, — снова легко сдался Минцзюэ. — Так ты отдашься мне? Хочешь, чтобы все было по-настоящему? Только скажи!
— Да чтоб тебя! — в сердцах ударил его в грудь Сичень, скрывая краску на щеках. — Дагэ бесстыдник!
— Не с тобой, — притянул его за плечи Минцзюэ, чмокнул в волосы. — Не надо тревожиться.
…В это прекрасное серебристое утро не стоило объяснять, что значит «проспал». Проспал — это не успел отнести эрди в его комнату, пока он дремлет; вернуть под защиту привычных стен. Но брат и сам нашел свой ответ.
* * *
На ветреном дворе тренировались две пары заклинателей и раненые, которым здоровье позволило встать на ноги. Кто-то держался за бок, кто-то разминал колени, кто-то упирался в стену, отпуская едкие замечания. Перед входом на ступенях сидел Хуайсан, кутаясь в меховой воротник.
— Брат! Цзэу-цзюнь! — вскочил он. — Я не помню, куда запропастилась моя сабля…
— Плохо! — рявкнул Минцзюэ, — Пять кругов на тренировочное поле! Командир Не Божэнь! Сопроводить второго господина!
— Ну дагэ… — привычно заканючил Хуайсан. — А вы с Цзэу-цзюнем поедете?.. У Цзюу-цзюня сегодня такая яркая лента… Это потому что надо на войну?..
— Обычная лента, — улыбнулся глазами Сичень, но по лицу Минцзюэ понял: не обычная. Нахмурясь, он перекинул край ленты со спины, уставился на синий шелк.
Да, по наущению демонов это оказалась не белая лента Гусу, а старая лента Мэн Яо, оставшаяся после побега в поясном мешке. Он давно забыл про нее. Руки не дошли навести ревизию в мешочке цянь-кунь, где образовался целый склад «вещей первой необходимости».
— Как глава клана, чья духовная школа сожжена, — на ходу сочинил Сичень, — я имею право на особые знаки отличия. Эта лента — знак главы Гусу Лань в изгнании.
— Хороший шелк со среднего течения Янцзы, должно быть из Хубэя, — безошибочно определил Хуайсан. — Покупали на ярмарке в Лояне, глава Лань?
— Нет, та ярмарка…
— Да отстань от человека! — вмешался Минцзюэ. — Лишь бы языком молоть о чепухе! Марш переодеваться!
Хуайсан потоптался еще, поискал в Лань Сичене союзника, но в конечном итоге поплелся наверх.
Из окна своей комнаты он привычно наблюдал, как кружатся в блеске стали по стенному настилу его брат и невыносимый глава Лань, которого Хуайсан так и не стал называть А-Ченем. Сичень ему не брат. И дагэ он, само собой, давно не брат. Вон как оба красуются!
Сичень приехал и все испортил. Выдавил отсюда единственного друга — Мэн Яо. Завладел дагэ. Теперь еще тащиться на тренировочное поле.
Дагэ сегодня был в ударе. Он много уклонялся, словно решил выбесить противника, потом резко пошел в атаку, применил незаконный маневр, повалил Лань Сиченя — только рукава взметнулись.
Время шло, а эти двое все лежали на стене, подсушенной рассеянным солнцем. Должно быть целовались. Сам Хуайсан, будь он автором пьесы, так бы и написал.
* * *
Двое на стене между тем вели серьезный разговор.
— Ты не знаешь, где моя лента, брат? — перекатился через плечо Сичень и навис над дагэ. Так выходило лучше рассмотреть, что у Минцзюэ на уме. — Она у тебя?
— У меня, вот тут, — Минцзюэ со смехом ударил себя в грудь кулаком. — Хочешь потребовать назад?..
— Ты знаешь, что это значит? — гнул свое Сичень.
— Теперь знаю, — прикрыл глаза Минцзюэ. Счастье на его лице, видимое с утра, стало почти болезненным. Разумеется, все подозрения Сиченя вмиг ожили и забили тревогу.
— Это я своей рукой тебе ее отдал? Снова? — сжал он губы. — Или ты забрал ее сам?
— Все было по закону, глава Лань, — ухмыльнулся Минцзюэ. — То есть, глава Гусу Лань в изгнании.
— Только не говори, что поверил в эту байку.
— Отчего не поверить хорошему человеку? — возразил Минцзюэ. — Кроме того, эрди не способен лгать по Уставу. Стало быть, теперь этот случай станет правилом. Синяя лента тебе к лицу.
— В твоем военном лагере, где каждый знает форму Гусу, возникнут неудобные вопросы. Глупо, чтобы из-за такой мелочи, как новая лента, о моем визите к тебе узнали в Цишане.
— То есть ты хочешь забрать у меня свою прежнюю ленту, исходя из военной необходимости?
Сичень молчал.
— Вот что, брат, — раскинул руки Минцзюэ. — Забрать у меня свою ленту ты сможешь лишь тем способом, каким я ее получил.
— Переночевать с тобой в одной постели без одежды? — сощурился Сичень.
— Эрди очень умен.
* * *
После обеда гарнизон Цинхэ выехал на границу с рекой, чтобы поставить там новые посты взамен прежних; часть людей осталась, а зимовавшие там вернулись. Людям требовался отдых перед отправкой в Хэцзянь. Если же враг снова решится на нападение — свежие силы его остановят.
Вся крепость готовилась к выдвижению на позиции. Вечером снова было дымно и шумно, причем котлы в этот раз чадили во дворе. Лань Сичень благоразумно не вышел. Он отмок в бадье за ширмой, вымыл волосы и остался медитировать в комнате. К тому же давно пора было разгрести цянь-кунь.
К ночи резко похолодало, пришлось надеть плащ. Ветер разогнал облака, над крепостью показалась растущая Луна во второй четверти. Ее света хватало, чтобы всякий рассмотрел, как тщательно и официально одет Лань Сичень, словно идет на клановый совет.
Комната Минцзюэ тоже просматривалась хорошо — и сабля на его столе, и винный кувшин, и одежда на доспешной крестовине, и тело на кровати.
Сичень положил рядом с саблей кисть от Ванцзы, предназначенную дагэ — сверкнули блики на темных нитях. И с прямой спиной сел на край кровати. Тронул Минцзюэ за плечо.
— А-Хуань? — развернулся тот. — Думал, ты не придешь.
— Я пришел извиниться, — сложил перед собой руки Сичень. — Я нашел свою ленту. Теперь нет смысла возвращать ту, что у тебя.
— То есть, ты пришел сказать, что не придешь, — хриплый со сна голос Минцзюэ уронил слова без всякого выражения.
— Да, в этом нет нужды.
— И верно.
Жасминовый запах от тела Сиченя и его одежд — им особенно пропитались его волосы — казался слишком сильным, настырным, лишним. Сичень всегда пах так, и никогда этого не замечал, как и остальные. Правила Гусу запрещали любую избыточность, особенно в отношении запахов и звуков. Но сейчас, при открытых окнах в горную ночь, цветочный аромат перестал быть нейтральным.
Особенно это чувствовалось на фоне молчаливого дагэ, который не шевелился и чего-то ждал.
— Я оставил на столе амулет в виде кисти, — продолжил Сичень, — это средство связи. Ее можно носить на оружии или на поясной подвеске. У меня будет вторая. Так мы сможем обмениваться сигналами на расстоянии без посредников.
— Да, в этом есть нужда, — после паузы произнес Минцзюэ, будто скопировал и вернул удар.
— Завтра тяжелый день, — подлая Луна светила Сиченю прямо в лицо, оставляя Минцзюэ в тени. — Нам обоим стоит хорошо отдохнуть.
— Пожалуй.
Надо было пожелать доброй ночи и уйти, но в воздухе зависла тяжесть. Словно Сичень совершил ошибку, хотя он все сделал правильно. Минцзюэ мог бы ему помочь, отшутиться, хотя бы привстать на прощание. Или, на худой конец, отвернуться, показать, что разговор закончен. Поставить какую-то точку.
Но Минцзюэ однозначно выжидал. Лежал неподвижно и гипнотизировал взглядом, как хищник на охоте. Наблюдал за Сиченем.
— Стало быть, до утра, брат, — разгладил одежду Сичень.
— До утра, — повторил Минцзюэ.
Трусливая мысль кинуться к столу и выпить залпом весь кувшин почти завладела Сиченем. Может, это и есть то, чего дагэ ждет?.. Сичень выпьет без использования техник ядра, чтобы не было так муторно — и начнет драться, и все вернется в привычную колею?..
Нет, нельзя. Не зря он медитировал пять часов.
— Я очень ценю нашу близость, — опустил голову Сичень, подбирая слова. — Но у брата горячий темперамент. В последнее время он повел откровенные речи и стал предлагать… и я не сумел донести…
Минцзюэ молчал, и Сичень в сердцах сжал пальцами покрывало.
— Я знаю, что ты давно живешь свободной жизнью, я это уважаю. Понимаю, что сам дал тебе повод… Но обстоятельства, в которых мы сегодня находимся, требуют осторожности.
— Я тебя не держу, — тихо сказал Минцзюэ.
— Очень плохо! — с трудом понизил голос Сичень. — Ты мой старший брат и должен как-то разрешить это недоразумение! Я ощущаю вину, и не могу просто встать и уйти.
— Ты мог просто не приходить, — заметил Минцзюэ. — Я пошутил. Там, на стене. Но рад, что ты воспринял мои слова всерьез.
— То есть, Чифэн-цзюнь не ждал меня сегодня для порочных услад?
— Я же сказал: думал, ты не придешь.
Сичень ощутил, как как ледяная оглобля внутри, которую он проращивал весь день, постепенно тает и растекается по венам талой водой. А всего-то и надо было услышать в ответ пару бесхитростных фраз.
— Выходит, я ничем тебя не обидел? — уточнил Сичень.
— Не обидел, — густой голос Минцзюэ налился мягкостью. И повторил, как утром: — Не надо тревожиться.
— Тогда доброй ночи, брат, — улыбка облегчения осветила лицо Сиченя, такое хрупкое в свете Луны. Он встал и церемонно поклонился.
— И тебе доброй ночи, эрди, — взмахнул рукой Минцзюэ. — Ступай отдыхать.
Дверь беззвучно закрылась.
…Не надо тревожиться, эрди. Не нужно искать за словами скрытый смысл, бояться правды и бесконечно выяснять ее, чтобы опровергнуть. Не нужно помнить то, что отрицает ум. Что началось в лесной реке и повторяется всякий раз, когда мы вместе.
Что возникло под действием вина, и длится лишь под ним.
Ты ничего не помнишь, эрди, потому что не хочешь знать другую сторону себя. Она для тебя невыносимый груз. Так устроен мир, живущий по трем тысячам правил. Тебя воспитывал унылый сухарь, твой отец заперся от тебя в келье. Твоя мать убила свое будущее из-за мщения, сделав материнскую любовь незаконной. Теперь всякая любовь незаконна. Она жива в тебе лишь как мечта подростка. Ты монах.
Но когда ты даешь себе волю от глотка гаоляна, заранее зная, что «все забудешь» — ты совсем другой.
Твое сознание — лебин, треснувший лед.
Пусть для тебя это так и остается.
_____________________________________________________
Примечания:
Аналогичный трехногий ворон Ятагарасу в культуре Японии, символ солнца: