ЧАСТЬ I
Глава 6,
где Не Минцзюэ дает Лань Сичпню прозвище
Известие о юбилейной ночной охоте Не Минцзюэ принял без всяких иллюзий.
Тягаться с Жоханем на этом поле Не Минцзюэ не мог. Вэнь Жохань, погубивший его отца, не собирался останавливаться, выдавливая орден Не в зону ненадежности, импульсивности, инакомыслия, безответственности и прочих предосудительных качеств. Советы кланов проводились на территории каждого ордена по очередности. В год смерти прежнего главы Не Совет должен был проходить в Цинхэ. Разумеется, заклинатели взяли передышку. В последующие два года Вэнь Жохань, словно выражая общее мнение, настаивал на снисхождении и необходимости поддержать траур, не давая заклинателям собраться где-либо еще. Ведь это могло вызывать обиду в необузданных северных соседях!
Необходимость правильно интриговать вызывала тошноту.
Между тем окрестности наполнились лихими людьми. Ширились слухи, что по новым законам бестолкового или нелояльного главу клана можно сместить, и тогда народ вздохнет свободно. Пришло известие, что малые кланы на границе Цишаня примкнули к Цишаню (разумеется, недобровольно — но язык дипломатии все еще был корректным). Клан Синьду Го — родина матери Минцзюэ — оборвал прежние договоренности до поры, «пока все не прояснится». Смирение и горячность равно били по репутации. А между Не Минцзюэ и будущим его ордена стоял только мелкий Хуайсан.
Хуайсан был ласковым избалованным ребенком, и никакой преемственности в нем Не Минцзюэ не ощущал. Словно в доме живет бесполезная райская птица. С восьми до одиннадцати лет Хуайсан только раз взялся за клинок, что теперь следовало объяснить детским любопытством. Любопытство удовлетворилось, и впредь заставить Хуайсана заниматься боевыми искусствами не выходило. Хуайсан убегал и прятался, убегал и заболевал, убегал и рыдал, действуя не только слезами, но и подкупом: сладкой улыбкой, надутыми губами, декламацией взрослых длинных поэм, выученных наизусть. Еще он демонстрировал пять видов каллиграфии и сносные рисунки тушью. Кроме классических пейзажей на мокрой бумаге, веточек, птичек и бамбуковых листьев, Хуайсан осваивал портреты. С каждым годом они получались все тверже и лучше. Хуайсан не был ленивым — хотя Минцзюэ в сердцах именно так его и называл. Он просто был из другого теста.
Из такого теста делают очаровательных женщин. Они точно так же любят дорогие шелка и новые наряды, красивые пояса, веера, фаянс и безделушки, умеют изысканно уложить волосы и визжат, когда увидят мышь.
Это было недопустимо, позорно, ни на что не похоже.
Комната Хуайсана вызывала у Не Минцзюэ зубовный скрежет. Она была затоплена мелким пестрым хламом, тщательно расставленным там и тут по всем правилам фэншуя: какие-то фитюльки и мотульки, блестяшки и стекляшки, ширмы с журавлями и пионами, коврики, прозрачные занавески, чайные доски. Не сказать, чтобы это было сорочьим складом, как бандитская пещера. Но это совершенно точно было лишним паскудством в жизни воина, будущего Главы Не.
Не Минцзюэ сто раз говорил себе, что не будет лезть в личную жизнь брата, пусть живет счастливо, лишь бы не болел. Но Хуайсан болел. Он не любил солнце, морские прогулки, плаванье и верховую езду. Он не закалялся. Он не занимался своим телом. Он не держал удар. Не выносил мороз и ветер. Эта оранжерея должна была выйти замуж в хороший дом на Янцзы.
…Минцзюэ знал, что несправедлив, пристрастен и, вероятно, груб. Но вопрос стоял так: либо Хуайсан возьмется за ум и начнет хоть немного соответствовать фамильным стандартам, либо Не Минцзюэ должен планировать свою жизнь, словно брата у него нет.
Перед отъездом на вэньскую охоту Минцзюэ зашел к брату, потому что так всегда делал его собственный отец. Заходил и говорил родные, добрые слова. Оставлял дом на младшего. Обещал привезти трофей.
Хуайсана в комнате не оказалось, что было скорее хорошо, чем плохо. Может, носится где-то, дышит горным воздухом, развивает навыки бега и прыжков. Минцзюэ машинально разгреб рисунки на столе, поднял снизу пару листов к глазам — и первое время не понимал, что видит.
То есть он сразу понял, что видит, но осознание, что это находится рядом с Хуайсаном — а может и его собственных рук дело — никак не желало вставать на место. Так и болталось по поверхности ума, словно чужая клевета.
Листы представляли копии популярных картинок похабного содержания, но это полбеды. Картинки были улучшены: все женщины на них превратились в лиц мужского пола, так что картинки являли собой самый черный свальный грех, тщательно прорисованный и — что наиболее отвратительно — небесталанный. То есть разврат был ужасным, а качество исполнения отличным.
Не Минцзюэ сжал кулак — и вместе с ним сжались в ком картинки. Но если бы их было лишь две! И на всех одно и то же: «изящный ученый» (надо полагать, сам Хуайсан в будущем, каким он себя представлял) так и эдак присовокуплялся к суровому мужлану с бычьей шеей и огромными причиндалами. «Изящный ученый» был приятней глазу, так как при большой слепоте и душевной слабости его можно было принять за барышню. Но художник явно старался, чтобы этого не произошло. Поэтому позы были разными, а ракурсы смелыми, вплоть до неестественных — чтобы всё нужное виднелось получше и само прыгало в глаза.
…Когда Минцзюэ попустило, он обнаружил в столешнице огромную трещину — а на полу рваную бумагу. Оставлять такое после себя было стыдно, но прятать следы расправы стыдно вдвойне. Так поступают только дети.
Итак, жизнь нанесла Минцзюэ очередной удар в спину. И дала понять, что сам он удар не держит. Поэтому к вэньской охоте следовало подготовиться более серьезно. А не как всегда.
Первым пунктом надлежало прибыть в Цишань с опозданием, чтобы не успеть ни с кем повздорить во время предварительной толкотни.
Вторым пунктом Минцзюэ взял с собой рисовой водки, которая хороша уже тем, что с ней на многое делается плевать.
Третьим и последним пунктом состоялось совещание с генералами ордена. Все жаждали победы и умыть белоручек из Ланьлиня и Гусу, а Вэням не оставить даже паршивого гуля. Но при том все соглашались, что дразнить гусей дурно, а люди чести ценят не успех, а доблесть. Поэтому каждый заклинатель получил на руки лишь десять сигнальных амулетов. Это значило, что надо не зарываться, а блюсти свой норматив.
Ристалище и охотничьи угодья ничем не озадачили молодого правителя Цинхэ, яд в его сторону был сцежен в ожидаемом количестве, а принятая заранее рисовая водка сгладила все углы.
Потом целый час Минцзюэ сидел на судейской платформе, стараясь не слушать Глав великих орденов. Самым безобидным был Цзян Фенмянь, немолодой мужчина с разбитым сердцем. Он казался наилучшим собутыльником, так как явно знал жизнь и ничего от нее более не хотел. Говорил он мало и лишь тогда, когда отмолчаться не выходило.
Лань Цижэнь был очень напряжен, и не без причины. Его любимый племянник, которому едва исполнилось шестнадцать лет, блуждал во тьме по лесу, полному опасностей и чудовищ. И хотя он был там не один — невроз взрослого за юнца Не Минцзюэ понимал лучше, чем хотел бы. Это была не обычная охота, а кичливо заявленные монстры, как выяснилось, даже у судей вызвали разночтения в способах своего уничтожения. Вэнь Жохань, Лань Цижэнь и Цзинь Гуаньшань довольно горячо обсуждали, как каждый из них расправился бы с тем и с этим.
— А вы что думаете, глава ордена Не? — спросил Цзинь Гуаньшань, когда разговор зашел в тупик.
— Я думаю, противника надо сперва увидеть, — мрачно ответил Минцзюэ.
— Свежо, — отозвался Гуаншань без всякого интереса. — Интересно, сколько добычи сегодня забьет орден Не.
Минцзюэ отвернулся и приложился к фляге.
— Как твои дети? — тихо спросил меж тем Лань Цижэнь Цзян Фенмяня. Они сидели рядом.
— В следующем году сдам тебе, — погладил колено Фенмянь. — Всех троих с глаз долой.
— Как же быстро они растут, — вздохнул Цижэнь.
— О! — воскликнул Вэнь Жохань. — Я вижу, солнце сегодня превращает ночь в день!
Он имел в виду обилие сигнальных амулетов Вэнь, которые поминутно взмывали в небо.
— Сегодня и лотос не уступает, — сладко произнес Гуаньшань. — Хотя, думается, первенство все же за пионом.
— Вздор, — процедил Лань Цижэнь.
— Кто-нибудь ведет подсчет побед? — обратился к Жоханю Гуаньшань.
— Да, — ответил Лань Цижэнь. Фенмянь просто кивнул.
— И кто по мнению уважаемого наставника Лань лидирует?
— Пока трудно сказать, — сдал назад Цижэнь.
— Отчего же трудно? — медленно произнес Вэнь Жохань. — Солнечный символ появляется почти вдвое чаще.
— Судя по расположению огней, — деликатно вставил Фенмянь, — адепты Гусу Лань накрыли наибольшую территорию.
— Какие-то мелкие призраки, — хмыкнул Жохань. — Судя по яркости, основная битва идет к югу от нас.
— Судя по частотности и разбросу, — сухо сказал Цижэнь, — каждый из адептов Гусу добился успеха не единожды. Облака были в небе сорок три раза. Никто еще не вернулся за новыми амулетами.
— Интересная математика, — вяло раскрыл веер Гуаньшань.
— Вам тоже следует знать свой лимит, — пробормотал Цижэнь.
Гуаньшань не смог услышать его, так как поспешил выразить восхищение адептам Вэнь. Зато Минцзюэ сложил два и два. Лань Цижэнь поступил точно так же, как и Цинхэ: выдал на руки ограниченное количество сигнальных огней.
В этот момент почти из-за спин сидящих на трибуне в небо взлетел сноп искр, расцветая лазурью. Свет был таким сильным, что все головы повернулись. Около тридцати вспышек с облаками одновременно раскрылись над лесом, и Вэнь Жохань издал разочарованный стон.
— Что это за иллюминация? — спросил Гуаньшань, переводя взгляд на белое лицо Цижэня. — У кого-то сдали нервы?.. Или правила, наконец, нарушены? В делегации из Гусу, помнится, не более двадцати человек!
Лань Цижэнь с такой силой сжал свою поясную подвеску, что суставы хрустнули.
— Если это нарушение, — ответил он, не меняясь в лице, — виновные понесут наказание. Нет нужды делать поспешные выводы.
Цзянь Фенмянь встал и поклонился: «С позволения присутствующих, пойду к жене». Его супруга находилась на противоположной стороне турнирного поля вместе с другими зрителями.
Вэнь Жохань осуждающе цокнул языком, но все еще щурился на гаснущие облака. Голубой свет беспощадно выдавал его возраст, который при обычном освещении не определялся. Никто не смотрел на Лань Цижэня, кроме Не Минцзюэ. Теперь их разделяло пустое сиденье, и состояние Цижэня виделось как на ладони. Спина наставника Лань все еще была прямой, но глаза остекленели. Минцзюэ четко увидел, как его губы сложились в короткое «Хуань».
— Наставник Лань? — нагнулся к нему Минцзюэ.
— Мой мальчик в беде, — прошептал Цижэнь.
Вряд ли он мог на что-то надеяться и тем более о чем-то просить. Но этого и не требовалось. Лань Хуань, нефритовый наследник Гусу, не подпадал под ограничения. Цижэнь отсыпал ему амулетов без счета, потому что иначе не мог выразить свою любовь. Но никому об этом не сказал, чтобы не создавать прецедент. Гуаньшань оказался прав. Это было нарушение. И зная адептов Гусу, причина могла быть только очень серьезной.
Не Минцзюэ вскочил на саблю и помчался, потому что только так и следовало поступить.
Битва с Санлю ничем не отличалась от всех прочих битв. Но если бы Лань Сичень вовремя не подал голос флейты — хаоса в ней было бы больше. Противное, острое чувство в груди — словно ее проткнули навылет — трудно игнорировать. А именно это Минцзюэ почувствовал в первый миг, когда решил, что опоздал.
Стрелы Вэней на этом фоне были ерундой. Удивительно, что примчались лишь они, учитывая облачный салют на всю округу.
Зато слепое бешенство от покушения подавить не получилось. Это бешенство сопровождало Не Минцзюэ с детства, появляясь то в семейных россказнях, то в обмолвках патрульных, то во вспышках гнева тех, кто рядом. А сильнее всего — в родовой легенде. С недавних пор оно плясало и в собственной крови. От него все тело делалось намагниченным, судорожным, готовым к рывку, и зудело, как сжатая пружина. Челюсти стискивались, словно двери в ад, даже скрип был тот самый. Но уши его не слышали, затопленные кровяной волной. Зрачки сужались так, что не различали свет. Все каналы набухали, и по ним на бешеной скорости неслась темная, густая ци. И не было счастья выше и слаще, чем отпустить эту пружину, вырваться, поддаться инстинкту, пусть волна разольется! Чтобы ощутить, наконец, полет, парение и освобождение.
После этого обычно приходят в чувство посреди мясорубки. А вновь обретенная твердь скользит под красными подошвами вязким и липким.
Минцзюэ лежал в траве, и глаза ему заливало алым. Он был в сознании, но почти не шевелился, полностью концентрируясь на дыхании. Вдох, выдох и пауза между ними должны быть одинаковыми. Дышать надо на счет.
Но счет не помогал, зато очень пришлась рисовая водка.
Фляга крепилась к поясу на стальной панцирной цепи. Способ был надежный и проверенный, такую цепь на расплавить с одного плевка, не перерубить. Правда, фляга под раненым бедром оказалась жестковата.
Когда Лань Сичень подошел к нему, Минцзюэ машинально протянул выпивку, так как Сичень имел бледный вид и слегка шатался.
Сичень без разговоров выпил, и в этом согласии было так много простого, обещанного в будущем счастья, что Минцзюэ расхохотался. Сичень поддержал, и от его смеха раздражение на жизнь стало отступать.
Сичень разумно рассудил, что надо смыть кровь в реке неподалеку. И подлататься. Минцзюэ прихватил его за плечо, потому что наследник Лань еле стоял на ногах, спотыкался и явно был очень измучен. По дороге он запутался в каких-то ветках, так что пришлось рубить их саблей. Преграды раздражали, поэтому к фляге пришлось приложиться еще пару раз.
…Только окончательно придя в себя посреди реки, Минцзюэ понял, что Сичень пьян.
Он был настолько пьян, что не понимал, что происходит. Стоял в воде, как потерянный горный дух, ни вперед, ни назад. Зачем пить, если не умеешь?.. Но одновременно это значило, что Сичень настолько доверяет Минцзюэ, что готов взять из его рук любую отраву во вред себе.
В призрачном свете звезд было трудно рассмотреть, на что стал похож подросший наследник Гусу, кроме очевидного. Он был фантастически красив. Тот самый типаж «изящного ученого», до которого мазне Хуайсана расти и расти. Мазня Хуайсана под рисовой водкой казалась нелепой и безобидной, а сам Хуайсан не таким уж преступником. Паскудником, конечно, но не более того.
Не Минцзюэ считал себя человеком, не чувствительным к красоте. Это было правдой, и будь Сичень безобразным, горбатым или рябым — отношения к нему Минцзюэ бы не поменял. Потому что главным в Сичене была его деловитая четкость. Он был смелым. Легким. Решительным. И очень чистым.
Разумеется, Минцзюэ знал об алкогольных ограничениях ордена Гусу, но, как большинство людей, считал, что дело тут в обычном поддержании лица. Кто же знал, что все куда серьезней. Представители клана Гусу, вероятно, просто не переносили алкоголь. Потому что никто не давал им вовремя попробовать, чтобы научить справляться с последствиями.
Ситуация могла стать забавной, если бы не бледный Лань Цижэнь на трибуне, и не данное слово сохранить наследника Лань в наилучшем виде.
Наследник Лань, однако, ничего такого не подозревал, и объяснить ему положение дел было невозможно. Единственное, что следовало сделать — довести его до пологого берега, где он обсохнет и протрезвеет (пока сам Минцзюэ лечится).
Не тут-то было. На пологом берегу Лань Сичень почувствовал себя увереннее во всех смыслах, а его опьянение перешло со вторую фазу: категоричную. Он сбросил испорченные верхние одежды и принялся энергично раздевать Не Минцзюэ.
— Чего ты хочешь? — спросил Не Минцзюэ.
— Надо обмыть твои раны и вылечить их, — обнял его Лань Сичень. — Я буду о тебе заботиться.
Сопротивляться было неразумно, так что Минцзюэ вошел в воду, где Сичень утянул его лечь в ил. И лег рядом. В целом самым правильным было пока не спешить, а изучить противника. Недаром говорят, что когда человек пьян — он полностью раскрывает свою натуру.
Натура Лань Сиченя оказалась невинной и бесхитростной. Он умело использовал ци и медицинские навыки, словно перед ним не живое тело, а труп или деревянный истукан. Тревога, возникшая было на фоне хуайсановой мазни, оказалась ложной. Пока раны затягивались, Лань Сичень осваивал лежащее перед ним тело, играя с ним, как с сонным зверем. Потом снова лечил. Это было мило. Пару раз Не Минцзюэ пришлось сжать кулаки и челюсти, чтобы не дергаться и не стонать. Какое-то время Сичень перебирал его волосы, расплетал, расчесывал их пальцами, возил мокрыми кончиками по груди. Потом снял свою ленту и пристраивал ее тут и там. Раскачивал белый шелк над животом, словно дразня невидимого кота. Потом, казалось, задремал. Его кожа от воды стала блестящей и холодной, как шкура карпа. Но при любой попытке вынести его на берег Сичень начинал возиться, возмущаться и обвивать Минцзюэ руками, прибивая к дну.
В бледном зареве утра Не Минцюэ, со всем смирившийся и усталый, словно он всю ночь чинил крепостные ворота, смотрел на влажные плечи Сиченя и думал, как разнообразна жизнь. Хуайсан был младше Лань Сиченя на четыре года, совсем ребенок — но его сознание уже сейчас шло иным путем. Хуайсан был порочным, но достаточно ловким, чтобы это скрывать. Сичень ничего не мог скрыть, кроме своего одиночества.
…Когда солнце взошло и Лань Сичень заговорил о парном самосовершенствовании, Не Минцзюэ с горечью констатировал, что водка оказалась крепковата. Никто не станет говорить подобные вещи в здравом уме на первой же встрече. То есть, формально не первой — но на самом деле первой. Протрезвев, Лань Сичень будет в ужасе и возненавидит Не Минцзюэ. Порядочные люди всегда ненавидят тех, кто стал причиной их стыда.
Однако, клятве о побратимстве нельзя было не придавать значения. В утренних лучах серые глаза Сиченя мерцали голубыми и желтыми искрами. В Гусу они отражали бесцветные облака. Здесь они отражали речной тростник и походили на все источники, ручьи и озера, которые пронизывает свет. И слова, которые говорил Лань Сичень, были полны света. Но дело было не в них, а в сабле Басе.
Духовное оружие Не Минцзюэ — именное дадао — всю ночь грозно вибрировало, будучи воткнутым в береговой грунт. Это было типичным проявлением ревности, весь клан Не так или иначе сталкивался с подобным. По земле звуки расходятся далеко и гулко, так что Минцзюэ ощущал вибрацию не только головой, но и спиной. И вот в момент скрепления клятвы гул Баси и достиг предела. Он стал слышен и простым ухом, словно в недрах началось землетрясение или демоны прорвали барьер Преисподней. В металлическом лязге, гневном и опасном, теперь слышалось ликование.
Не нужно обманывать себя, что сабля радуется за хозяина. Сабля радовалась за саму себя — теперь у Минцзюэ появилось слабое место, угроза которому будет разжигать его ярость и жажду смерти. А значит, власть Баси над ним будет куда сильней.
Тем не менее, гул полностью стих, как только лбы Минцзюэ и Сиченя разомкнулись. Сытость и благодать наполнили воздух. И абсолютная тишина.
— Теперь ты можешь называть меня личным именем, когда мы наедине, — сказал Лань Сичень, опуская ресницы. — Ты же его знаешь?..
— Знаю, А-Хуань, — кивнул Минцзюэ. — Но для меня ты будешь господином озерных трав*. Это имя годится и для публичного использования.
Сичень засмеялся.
Их одежда на берегу толком не просохла. Сичень продолжал смотреть на Минцзюэ сияющими светлыми глазами.
— Нам нужно вернуться порознь, — сказал Минцзюэ, застегивая пояс, — чтобы избежать слухов. Ты можешь стоять на мече?
— Я в полном порядке, пусть дагэ не тревожится, — ответил Сичень.
— Хорошо, — Минцзюэ размотал белую ленту с кулака. — А теперь иди сюда!
Сичень подошел медленно, словно подозревал худшее. Его походка была ровной, но не очень твердой.
— Ты чист сердцем и горяч, — взял его за плечи Не Минцзюэ. — Эти качества мне по душе. Не знаю, что за практики связаны в твоем клане с этими лентами, но никто на моей памяти ни разу не видел заклинателя из Гусу без нее. Как старший брат я должен блюсти твою репутацию. Поэтому повяжи ее, прежде чем встать на меч.
— Но я отдал ее тебе, — возразил Сичень. — Это доказательство того, что я ни о чем не забуду!
— Я оставлю тебе напоминание, — Минцзюэ привлек его и поцеловал в лоб. Потом накрыл это место лентой, прижав ее к вискам Сиченя. — Теперь ты все будешь помнить, а лента сохранит твой секрет. Разве не хорошо?..
Сичень улыбнулся, опустив глаза. Выражение его лица Не Минцзюэ не разобрал.
Этот теплый солнечный день начался в Юньпине нехорошо. На рынке было мало покупателей. Заклинатели клана Юньмэн Цзян, обычно наводнявшие лавки, не показывались. У старика Му украли лодку. Вино в веселом квартале оказалось кислым и дурным, так что там, чуть свет, возникла драка. Издали слышались хамские голоса и брань, а цветочные девы из борделя фальшиво плакали.
Среди бордельной склоки было трудно разглядеть чернявого мальчика под лестницей, за складом плетеных корзин. Он сжался в комок, хотя и так казался слишком щуплым. Сегодня жирный торгаш впервые избил его гордую, беззащитную мать. «Не лезь, А-Яо!» — крикнула она ему. Но он все равно влез. Разбитые в кровь кулаки и синяк на скуле говорили, что да, лезть было не нужно. Во всяком случае до тех пор, пока Яо не исполнится тринадцать.
Сегодня хозяйка борделя впервые сказала, что его мать глупая колода, чья молодость прошла, а житейской мудрости не прибавилось. И если она не отработает долги — Яо ее заменит. Будет ублажать вместо нее жирных клиентов.
Захребетник Мэн Яо должен понимать свое положение, и поскорей привыкнуть к этой мысли.
Мысль сама по себе была обычной, но совершенно не вязалась с солнцем, голубым небом и вкусными запахами с кухни. Под лестницей пахло кошачьей мочой, тленом, кровью и гнилыми овощами — наверное, что-то застряло в соломе, спеклось на плетеном дне. А может быть, это и есть запах настоящей жизни, выше которой не прыгнешь.
Яо знал, что отдаст душу демонам, чтобы вырваться отсюда. Его бил запоздалый озноб — словно сотня муравьев бежит по венам. Тихо саднила под кожей непонятная, тревожная ци.
_________________________________________________
Комментарий:
*Господин Озерных трав — 泽芜君 Цзэу-цзюнь. Используется в значении «Податель милостей».
泽 zé (цзэ) — озеро, болото, пруд, топь; благоволение, милость; блестящий, сверкающий; оказывать благодеяние.
Здесь прослеживается связь с именем Хуань (и там, и там одинаковый корень «вода»), и с именем Сичень: одно из старых толкований этого знака — «дождь и роса» — обычно соотносится с утром/рассветом.
芜 wú (у) — основное значение: густая поросль трав, буйные заросли травы.
君 jūn (цзюнь) — господин; показатель почтительного обращения.
* * *
*Бася - 霸下 bàxià - Держащая твердыню. Это имя первого из так называемых «девяти сыновей дракона» (龙生九子) - мифических созданий, используемых в китайском декоративно-прикладном искусстве.
Бася (второй вариант написания 赑屃 - bìxì) внешне похожа на большую зубастую черепаху. Считается, что она настолько любит поднимать тяжести, что «способна поднять пять великих пиков Китая». Поэтому каменные черепахи, изображающие Биси, ставятся в основание стел, колонн, различных подпорок и т.д. Если разбирать иероглифы по одному, получается «под властью тирана/деспота (поддержка захватчика)», но отсылка к функции Биси важнее. То есть это символ преодоления тягот и невзгод, которые приходится тащить на своих плечах.