ЧАСТЬ I
Глава 7,
где Лань Сичень знакомится с Цинхэ
— Он трогал тебя? — чайная чашка Лань Цижэня звякнула о столешницу. — Ответь мне!
Лань Сичень стоял на коленях и не знал, как исправить разговор, который сразу пошел не туда. Лань Цижэнь наедине с родственниками не любил долгих предисловий. Поэтому, едва члены делегации разошлись по кельям, начал с главного:
— Где ты был всю ночь? Не лги мне, ложь запрещена правилами Гусу!
…Словно Сичень сделал что-то преступное и намерен юлить.
— Ученик отвечает дяде. Орден Вэнь коварно напал на главу Не, ранив его стрелами, и захватил Санлю. После этого следовало залечить раны и привести себя в подобающий вид.
— Я не спрашивал тебя, что ты делал. Я спросил тебя, где ты был! Пятеро адептов Гусу вернулись за тобой на место, где был взят Санлю. Трое по собственной инициативе, двоих я послал лично. Все время до рассвета я ждал известий, ни одна из групп на месте побоища тебя не нашла. Итак?
— Отвечаю дяде. Мы с главой Не спустились к реке.
— Твои соученики обыскали берег и окрестности, поскольку не глупее тебя. Скажи мне правду!
— Это правда. Мы спустились к реке, смыли кровь и переночевали на берегу.
— Так забылись в обществе друг друга, что никому не пришло в голову дать знать, жив ты или нет? Я воспитывал тебя без снисхождения, прививал основы правильного мышления и ответственности. Что ж, ты очень меня разочаровал. Пускай ты испугался или растерялся, и у тебя закончились сигнальные огни. Но Не Минцзюэ… Неужели правду говорят, что он куда вздорней и порочнее, чем кажется?
— Дядя!.. — вскинулся Сичень, и понял, что оплошал. Дядя впился в него холодными глазами, чашка дрожала в руке.
— Да, расскажи своему дяде, А-Хуань, что делал с тобой ночью глава Не. Куда он тебя увел после спасения? Почему вы оба не появились передо мной сразу же, как все закончилось?
— Никто ничего со мной не делал, — шепотом сказал в пол Лань Сичень. — Не Минцзюэ отрубил Санлю голову, надо было смыть кровь и слизь… Вынуть стрелы…
— Вынимать стрелы всю ночь может только тот, кто не хочет их вынуть! — отрезал дядя. — Может быть, ты был пьян?.. Вы пили?..
У Лань Сиченя перед глазами снова все расплылось, как в прошедшую ночь. Что за вопросы?
— Не знаю, — честно ответил он. — Я выпил укрепляющей настойки. Может быть, в ней было что-то еще…
— От Не Минцзюэ пахло алкоголем уже на трибуне, ты хочешь сказать, что не способен был это понять? Ты повредил себе чутье? Или не захотел ничего заметить?..
— Да как бы я мог, — свел брови Сичень. — Я ведь каждый день вижу пьяных и отлично разбираюсь в алкоголе.
— Не паясничай, — хлопнул по столу Цижэнь. — Стоило лишь раз отпустить тебя — как ты тут же проявил все черты своей матери! Сразу побежал за приключениями, геройством и весельем! Забыл, кто ты! Это моя вина. Я должен был предвидеть…
— Дядя, я не сделал ничего дурного, — дрожащим голосом сказал Сичень. — Не вините себя… Этот ученик впредь будет помнить, что незначительно, а что важно…
— Что могло быть важнее, чем тревога всего клана Лань за твою безопасность? — завелся по второму кругу Лань Цижэнь. — Из-за тебя было потеряно время, Облачные Глубины не взяли ни одного приза, показав себя хуже всех! Мне стыдно смотреть в глаза главам других орденов! Даже скандальные дети Жоханя оказались послушнее тебя! Ты думаешь, никто не заметил, что глава Не бросился за тобой? И чем дольше вас не было, тем кривее были усмешки? Что прикажешь думать? Что вас обоих растерзали призраки? Ты полагаешь, я сделан из железа?.. Ты же сам умолял меня взять тебя на эту охоту, ты клялся здесь, на этом полу, что будешь бдителен, осторожен и не вызовешь беспокойства! Ты нарушил свое слово, как изволишь верить тебе с этих пор?
…Лань Сичень не мог вклиниться с ответом, поток слов лился и лился, перескакивая с одного на другое. Ясно было, что дядя переживал и теперь изливает досаду, бьет по всем больным местам. Отыгрывается за ночные страхи. Однако его подозрительность царапала душу, словно во все слова подсыпали шипов.
— Не надо думать, что все, кто носит имя Не, одинаково бесхитростны, порядочны и надежны! Люди редко оказываются теми, за кого себя выдают! Ты — будущий глава клана! Неужели многим было бы дело до тебя, будь ты рядовым адептом? Глава Не сделал так, что теперь ты обязан ему жизнью! Наш клан обязан его клану! Как будешь оплачивать долг?..
Сичень ждал, когда в дядиных речах наступит просвет, чтобы рассказать все, как есть. О прямодушном Не Минцзюэ, о клятве, дружбе и перспективах. Но с каждым новым словом радовался, что промолчал. Что-то подсказывало: любой звук будет истолкован наихудшим образом, усилив обвинительный поток.
— Раньше я говорил тебе, что был дружен с отцом Не Минцзюэ, — понизил голос дядя. — Мне хорошо известен этот темперамент, глупая отвага, недальновидность и упрямство! Эти люди всегда думают после того, как сделают непоправимое! Они не способны договариваться! Их жизни им не принадлежат! Они бывают очень убедительны и энергичны, но их энергия разрушительна! Для тебя, не достигшего заметных уровней совершенствования, не способного отвечать за себя, это самое худшее знакомство! Я закрывал глаза на вашу толкотню в Гусу, поскольку ты был ребенком, и вокруг достаточно бдительных глаз! Но пора повзрослеть! Теперь вы двое мужчин, что презрели долг и регламент, скрылись от чужих глаз, ваши имена стоят рядом во всех разговорах! Самое громкое событие последней охоты! Никто не поверит, что вы до утра музицировали! Тебе есть, что сказать?..
— Прошу дядю о наказании, — склонился Лань Сичень.
— Не сомневайся, ты его получишь. И сто раз перепишешь правила Гусу. А теперь скажи, чем вы занимались!
…Лань Сичень уже понял, что говорить правду нельзя. Даже если это нарушает устав и пятнает сердечную чистоту. Дядя был непоследователен, прежде он хвалил Не Минцзюэ, теперь все наоборот. Может быть, перестраховывается, дует на воду. На похороны отца Не Минцзюэ Лань Цижэнь не поехал, закрылся у себя… Но кто теперь узнает, в чем причина.
— Отвечаю дяде, — сказал Сичень. — Я помог Не Минцзюэ с ранением, после чего мы разговаривали о будущей войне и восстанавливали ци. Нас не смогли найти, так как мы поднялись по течению. Вэнь Сюй дал понять, что хочет смерти главы Не, и встречаться с ним, не восстановившись, было бы глупо.
— Думаю, ты ослышался, — мрачно ответил Цижэнь, провернул в пальцах чашку. — В любом случае, нельзя относиться серьезно к сказанным в запале словам. И к слухам о войне тоже.
— Дядя мудр, — снова склонился Сичень. — Приношу извинения за бездумное поведение.
В результате Лань Сичень был оправлен на месяц в затвор. Никто не поинтересовался, каково ему пришлось в столкновении с монстром, никто не сказал доброго слова о его навыках или о том, что помогать друзьям — правильно и хорошо. Это разумелось само собой, а лишняя похвала портит характер.
Затвор способствовал размышлением. Мыслей у Лань Сиченя было много, но все в хаосе. Например, как в людях возникают ростки бунта. На что похожи они, на вот эту ядовитую зелень в его меридианах, что делает слюну кислой, а кости неподатливыми?.. Или отчего в обществе других заклинателей Сичень чувствует себя решительным, хладнокровным и взрослым, порассудительнее многих, а рядом с Не Минцзюэ превращается в безмозглый аморфный туман?
В общих чертах последнее объяснялось качествами ян, которого у Минцзюэ в таком избытке, что единственная возможная позиция рядом с ним оказывалась иньской. Все остальное было обречено на вражду и заранее проигрышное соперничество. Прежде Лань Сиченя никогда так не перекидывало, словно он не хозяин собственному ци. Но опыт был не противный. С привкусом новизны.
Противно было, что рядом с дядей он все еще лепечет, как ребенок. Вот если бы это было отточенным навыком, что оставляет сердце нетронутым — другое дело. Безупречное поведение без всяких усилий. Но нет. Давление чужого авторитета ощущалось физически, слова задевали, и сделать Сичень с этим пока ничего не мог.
Ему нужно стать сильнее. Остаться посредственностью, «не достигшей заметных уровней совершенствования», не только унизительно, но и непрактично. Он знал, что способен на многое, потому что ему много дано. Он научится разбираться в алкоголе и пить, не пьянея. Научится рубить головы чудовищам, сформирует огромное золотое ядро, освоит новые техники, выучит множество мелодий — чарующих, оживляющих и убивающих. Его пресс будет стальным, а руки поднимут вес в два раза больше собственного. Он научится скрывать свои чувства и симпатии, чтобы никто по ним больше не топтался. Он станет недостижимым образцом, никто не захочет повышать на него голос. Он будет неуязвим!.. И когда Не Минцзюэ увидит его в следующий раз — он восхитится.
…Дядя с его поучениями ничего не понимал. У всех страстей и достижений в мире была движущая сила, и даже у бесстрастия она была.
Глупец тот, что назвал бы ее моралью!
Впервые Лань Сичень по-настоящему задумался о своем отце. Что движет им?.. Действительно ли тот закрылся от мира из-за чувства вины? В чем его вина?..
История родителей давно была причесана и приведена в приличный вид: мать болела, болела и умерла, а отец занят самосовершенствованием в дальнем павильоне, куда все подступы заросли бамбуком. Зачем же жениться, если хотел был один?.. Женился от сильной любви, а в Гусу запер, чтобы спасти от внешних врагов. Матушка кого-то настроила против себя. Но головоломка не сходилась.
Сутками Сичень стоял на руках, читал, концентрировался на дяньтяне и совершал все необходимые даосские упражнения. Иногда приходил брат Лань Чжань. Молча вставал на руки рядом, чтобы поддержать. Или молча играл на гуцине. Слова были не нужны.
А-Чжаню исполнилось тринадцать, но он все еще был хмур и прилежен. Вот у кого не существовало проблемы с сокрытием своих чувств и симпатий.
— Дядя сказал, ты бился с Санлю, — как-то сказал Лань Чжань. — Было страшно?
— Не успел испугаться, — улыбнулся Сичень. — Никогда не лезь к чудовищам, если не можешь победить.
— Но ты победил?..
— Нет, — признался Сичень. — Мой друг победил.
— А.
…Лань Чжань не отличался многословностью.
— Наверное, ты слышал про Вэнь Сюя, что одержал великую победу, — продолжил за него Сичень.
— Мгм.
— Это не правда. Он отнял победу у другого. Вэнь Сюй не хороший человек.
— Мгм.
С Лань Чжанем играли на двух гуцинях. Брат играл на порядок лучше, следовало заниматься больше и усердней. Жаркие дни наполняла духота, мечты и боль в мышцах.
* * *
Зимой состоялся Совет Кланов в Цинхэ. Сичень принудительно остался дома. Он написал очередное письмо, но, видимо, письма в Цинхэ из Гусу не доходили.
Новости с Совета были такими. Крепость Цинхэ оказалась на диво хорошо укреплена, рядом с ней возникли две новые сторожевые башни, а ворота покрыли зачарованным железом. Кормили на Совете плотно, поили местным вином из гаоляна, в нижней деревне вся чернь широка в плечах, тепло одета и с сытыми лицами. Громкий сельский колокол не давал медитировать ни на рассвете, ни на закате. Сразу видно, куда пошли духовные камни.
Обсуждали, в основном, предложение Вэнь Жоханя о Верховном Заклинателе. Мол, как в Поднебесной всем управляет один Император — так и в мире дзянху должна быть одна направляющая рука. Наступит централизованное распределение благ, справедливое и практичное. Станут возможными быстрая мобилизация сил на борьбу с бедствиями, надежное планирование, придет стабильность. Слабые кланы будут чувствовать себя значимыми и защищенными. А главное — возникнет разумный контроль за артефактами и тайными техниками, которыми сейчас кое-кто торгует для личной выгоды, готовя за спинами других убойное оружие, столь опасное в недостойных и случайных руках.
Мнения разделились. Орден Ланьлин Цзинь поддержал Вэнь Жоханя, орден Не резко выступил против. Аргументы главы Не были не блестящи и сводились к тому, что Вэнь Жохань в качестве Верховного Заклинателя — это как раздутый гуль на флаге Дао (слова были другие, но смысл тот самый), а любая иная кандидатура тут будет управляемой куклой.
На саркастический вопрос, не желает ли сам глава Не стать Верховным Заклинателем, Минцзюэ ответил, что даже в страшном сне такого не увидит. Поскольку лишь полный дурак полагает, что справится со всеми тайными техниками, артефактами и оружием мира боевых искусств. Так что, видно, настоящая цель предложения — сократить все, что нельзя контролировать. Еще он сказал, что уверен — с клановыми саблями Цинхэ не совладает никто, в ком нет крови Не. Их можно только испортить или уничтожить, не так ли?..
…Это был прямой некрасивый намек, и обсуждение свернули. Кланы Гусу Лань и Юньмэн Цзян встали на позицию нейтралитета. В конце концов, даже Небесами правит единый Нефритовый Император. Возможно, и миру заклинателей следует пойти этим путем.
До лета никто не пришел к соглашению, летали письма и гонцы, приезжали Цзянь Фенмянь и Цзинь Гуаншань, и с каждым из них дядя Сиченя говорил по-разному. Сичень сидел в стороне за чайной доской и молча внимал. Такое у него было послушание.
Шел год Огненного Быка — четырнадцатый год шестидесятилетнего цикла. Браки и союзы, заключенные в этот период, считались самыми крепкими и счастливыми, полными энергии. Многие семьи, истолковав это наилучшим для себя образом, пошли под руку Цишань Вэнь. Союз Сиченя и Не Минцзюэ тоже обещал быть удачным. Но мир лихорадило, хотя все уверяли, что это ненадолго.
В Гусу в этот год никого не привезли.
К зиме стало ясно, что разлад в заклинательской среде сам собой не утихнет. Какие-то мелкие общины упрямились, пав жертвой кликуш и бродячих заклинателей. Защиты им никто не давал в силу размытого нейтралитета и надежд на мирное развитие событий. На островном архипелаге в провинции Чжэцзян, южнее Гусу, находился клан Чжоушань Чжао, который никогда ни во что не вмешивался. Он стоял вдали от больших путей и известность приобрел лишь благодаря уникальным техникам семьи Чжао. Эти заклинатели умели плавить, сжигать и трансформировать золотые ядра. Никто не хотел иметь с ними дела, благо и не приходилось, если не лезть на рожон. К первому снегу стало известно, что этого клана больше нет.
На этом месте, в стратегически выгодной южной точке, защищенной морем, теперь был сторожевой пост Вэнь.
Еще политика Вэнь Жоханя почти полностью истребила клан Пинъян Яо, стоящий в Шанси. Это была область между Цишанем и Цинхэ, так что лезть туда представлялось лишним и неумным. В этой провинции также находился клан Хэдун Фу; жизнь его ничему не научила, его глава даже не вступил в переговоры и теперь собирал ополчение.
Ползли не подтвержденные кривотолки об убитых и изнасилованных женщинах клана Жунань Ван из Хэнани. Хэнань граничила с орденом Юньмэн Цзян. Но кривотолки шли не оттуда.
Во всех слухах так или иначе упоминался Вэнь Сюй, наследник родового гнезда и генерал Цишаня. Он чрезвычайно возвысился на подавлении несогласных.
Лань Цижень, избавленный от необходимости учить юное поколение балбесов, дни просиживал над партией в го. Там он расставлял все военные маневры последних месяцев и дергал ус.
В один из теплых снежных дней в окно наставника Цижэня влетела птица, неся засохший лист дикого имбиря.
* * *
Лань Сичень видел, как дядя вышел, и пошел следом, чтобы проверить догадку. Валил мокрый снег, совершенно маскируя белые одеяния. Дикий имбирь* был связан с отцом. Дядя миновал все жилые строения Гусу, поднялся на бамбуковый холм и скрылся в зарослях.
Вот, значит, как общаются братья.
К ночи дядя вернулся бледный и потерянный, словно вся его энергия вышла. Сичень делал вид, что читает. Лань Цижэнь вызвал его к себе в цзунши.
Там он достал из сундука три письма Сиченя к Не Минцзюэ — распечатанные и явно прочитанные. Лань Сичень был способен оценить предусмотрительность и контроль, но держать в руках свою каллиграфию было неприятно. Наверное, как-то так и выглядит оскверненность. Ядовитые ростки бунта растеклись по меридианам с утроенной силой, ударили в виски. Весь этот восторг и милые жалобы, а также искусные обороты речи — зачем их было перехватывать? Чтобы пресечь надуманное распутство?..
— Зачем? — спросил потерянно Сичень.
— Ты очень искренне общался с главой Не, — ответил наставник Цижэнь. — Но письма такого рода могут навредить в будущем. Однако теперь у тебя есть возможность сказать все это непосредственно главе Не. Думается, он будет рад вашей встрече.
— Дядя отправляет этого ученика в Цинхэ? — не поверил Сичень.
— Ты должен поехать туда и узнать позицию Не Минцзюэ. Что он думает делать в ближайшее время. Какие шаги предпринимает. Никто другой сейчас не сможет получить такие сведения.
— Ученик спрашивает, — сжал письма Сичень, — дядя посылает меня в Цинхэ как шпиона?
— Нет, — помолчав, ответил Цижэнь. — Поезжай как друг и мой племянник. Пора понять, к чему готовиться.
* * *
Город Юньпин на притоке Янцзы этой зимой переживал подъем. Свет еще не видывал такого количества беженцев, многие из которых имели сбережения. Но были и жалкие оборванцы, желающие продать свои умения за еду. Вслед потянулись мошенники и грабители, которые были тоже людьми, так что исправно спускали деньги в лавках и борделе. Местные нищие грабили приезжих нищих, городская охрана жирела на взятках. Лавочники заламывали цены, равнодушные к чужим слезам. Времена были неспокойные, поэтому барыш надо было наваривать, пока есть возможность.
Публичный дом Юньпина получил не только новых посетителей, но и свежую кровь. Юные барышни доставляли много хлопот, были не обучены и строптивы. Но дивно хороши собой. Очень много шума производил веселый квартал, и внутри страсти кипели сильнее, чем снаружи.
Изысканная работница весеннего дома Мэн Ши, чья слава и так шла к закату, почуяла приближение конца. Четыре новые девушки играли на цине как небожительницы. Еще две владели каллиграфией. А одна знала древние шаманские наговоры и требовала к себе привилегированного отношения. Потому что в ином случае тут все цветы увянут, а стебли засохнут, и ни один мужчина впредь не ступит на проклятую землю. Но самое страшное — все новые девушки были моложе.
Мэн Ши поначалу азартно вступала в перепалки: находила новую игру на цине вульгарной и неблагозвучной или, напротив, слишком вычурной, кому такое понравится. Шаманские же наговоры и вовсе высмеивала: что только не придумаешь, если не можешь удовлетворить мужчину. Однако удача была не на ее стороне. Доход резко упал, и спать теперь приходилось с пьяным сбродом. Хозяйка дома, накопив желчь за десять последних лет, не скупилась на издевки.
Мэн Яо без памяти любил мать и пару раз крал для нее в городской лавке финики. Его выходная одежда из старых юбок матери была из хорошей ткани, вышивка на рукавах почти не выцвела. Он умел элегантно улыбаться и опускать ресницы, отводя подозрения.
Но в этот раз он попался. Горсть фиников была слишком мала, чтобы так жестоко платить, но люди скорей пощадят жадного и сильного, чем безвредного. Два громилы били его, а третий смотрел.
Мэн Яо был хрупким и выглядел младше своих лет. Все считали его приятным и чистеньким, словно он родился в пудре. Но его большие темные глаза ни у кого не вызывали симпатии, умиления или приступов доброты. Раньше они вызывали замешательство из-за не по годам взрослого взгляда. А теперь все явственней — вожделение.
Взгляд Мэн Яо был таким же, как у его матери, как у всех безымянных шлюх Юньпина. Он не мог этого знать, но громилы все разъяснили. И его тряпье, и его походка, и его голос, и даже его мольбы кричали, что он сын потаскухи, пакостный и низкий. И по-хорошему его надо оприходовать прямо тут, да холодно, хозяйство замерзнет.
Этой зимой Мэн Яо продал свои даосские книжки, без денег матушка совсем сникла. К сожалению, даосских книжек теперь тоже было много — похожих на прежние и совершенно других, одна умнее другой. Беженцы поставляли их, как одержимые — видно, больше было нечего продать. Похоже, в мире заклинателей случился катаклизм или передел власти. Цены на всю подобную продукцию рухнули, люди хотели только есть досыта и спать в тепле. Самое вдохновенное и крупное вложение Мэн Ши — в литературу — обернулось пшиком.
Когда Мэн Яо вернулся в бордель с куском жареной рыбы — его мать плакала и желала борделю сгореть в аду. Красоту не вернешь, растить рис и чистить отхожие ямы она так и не научилась, а единственный мужчина, который клялся жениться на ней, веселится в золотом дворце среди пионов.
Прежде такие подробности — о дворце — были неизвестны! Может быть, злые весенние сестры отчасти правы: это сон или ложь. Но Мэн Ши настаивала: она все узнала от одного посетителя из новых. И дворец там золотой, и пионы белые, и сундуки ломятся, и слуги низко кланяются, и вино течет рекой. Потому что отец Мэн Яо — не какой-то там случайный даос, а Глава великого Ордена, самого богатого и знаменитого. Ордена Ланьлинь Цзинь. Выше только император.
— Вот, возьми, — сняла с шеи большую жемчужину Мэн Ши. Та сияла радужным перламутром и была, по виду, бесценна. Никто так не оправлял жемчуг серебром, и Мэн Ши все реже носила ее, боясь хамских посетителей: сорвут и ничего не докажешь! — Возьми и спрячь… Это слеза Бессмертного. Твой отец подарил мне ее в залог любви. Храни ее, а после моей смерти поезжай в Ланьлин. Даже если твой отец отверг меня из-за своего положения, тебя он примет и полюбит. Ты такой красивый и способный, А-Яо!.. Моя единственная отрада… Ты должен взять от жизни все, что она задолжала мне…
— Ты проживешь очень долго, матушка, — уверил Мэн Яо, сжав пальцы. Жареная рыба остыла, но продолжала вонять. Смесь благовоний и кислого вина, пропитавшая комнату, делала этот запах особенно ядреным. От него слезились глаза, а золотые дворцы заранее вызывали ненависть.
— Тогда просто поезжай, когда будешь готов, — отвернулась Мэн Ши. — Тут тебе делать нечего. Я буду за тебя молиться Гуаньинь.
* * *
При первом взгляде на зимнюю крепость Цинхэ Лань Сичень оцепенел. Он летел на мече, и частично оцепенение можно было списать на пронизывающий ветер. Но что есть, то есть: крепость была безобразна. Приземистая, тяжелая, буро-серая — как огромная заплатка на снегу. В ней не было ни одного приятного глазу выступа, в ней вообще не было выступов. Ни террас, ни беседок, ни даже остроконечных пагод не наблюдалось. Кто мог построить такое? Даже демоны, по слухам, справились бы лучше.
Чем ближе подлетал Сичень к цитадели — тем яснее делалось ее назначение. Об этот каменный ларь должна была разбиться любая армия, привлеченная сюда безумством полководца. В гигантской гладкой стене рядами шли бойницы. Вершины стен со смотровыми башнями ощетинились зубцами. Наверняка три четверти внутреннего пространства закрыты от атак с воздуха.
Со всех сторон Цинхэ обступали скалы. Подобраться к крепости можно было лишь с фасада.
Перед внушительными стальными воротами был подъемный мост. А над воротами сверху вниз чернело длинное знамя с бронзовой головой быка.
Поле перед крепостью занес снег. Пятый ледяной ад Будды.
— Здравствуй, брат! — сказал стоящий на мосту Минцзюэ и обнял Сиченя на виду всего гарнизона.
* * *
За воротами Цинхэ шел длинный штурмовой коридор. Целая каменная улица с гладкими стенами, ни одного укрытия, шедевр фортификации. Стены были так высоки, что взлететь на них с места даже на мече представлялось невозможным: лучники успеют раньше. Бить врага предполагалось сверху. Толщина стен, как выяснилось, не только позволяла вести на них бои; там могли, как на тракте, разъехаться две повозки.
С неба падали крупные хлопья, черную цепочку идущих навстречу следов Минцзюэ почти замело. Следы были редкими и смазанными, как бывает, когда человек с длинными ногами и широким шагом почти бежит. Но сейчас от этих греющих сердце знаков внимания не оставалось ничего. Интересно, как скоро две новые цепочки следов скроются под снегом.
Минцзюэ шел впереди. На фоне его широкой спины было видно, как крупны снежинки. Словно сверху кто-то высыпал бумажных денег в день похорон.
— Владыка Не, Владыка Лань, — приветствовали воины во внутреннем дворе.
Обращение смущало и не соответствовало правде, но Минцзюэ сдавил Сиченю плечо, чтобы тот не противоречил.
— Моим людям эти тонкости ни к чему, — пояснил он позже.
Во внутреннем дворе реяли флаги, с карнизов свисали кованые фонари и черепаховые таблички-талисманы. По центру располагался вход в общий приемный зал — по традиции, выкрашенный алым. Это было место, где глава ордена решает насущные вопросы. Табличка над входом гласила: «Бу Цзин Ши». Не Чистая Юдоль. Ниже шел девиз: «До последнего вздоха». Отсюда глава мог наблюдать за учениями и построением войск. Сейчас в зале несколько человек сортировали чертежи.
Чем глубже Сичень заходил в цитадель — тем величественней она становилась. Все жилые комнаты здесь находились наверху. Грубый архаичный орнамент династии Шан покрывал стены и опоры, каменное кружево кое-где украшала эмаль — зеленая, как медный окисел. В крепости было холодно, но хотя бы не сквозило.
— На сегодня никаких дел, — сказал Минцзюэ. — Выбери комнату и устройся по своему вкусу. Потом поужинаем.
На поясе Минцзюэ хорошо различалась подвеска его отца: половинка шанского диска. То, что за пределами Цинхэ Не выглядело архаикой или эксцентрикой, в крепости было органичным и даже единственно возможным. Зеленый нефритовый дракон, навсегда утративший свою половину.
* * *
…Комнаты на выбор находились в разных частях крепости. Правая комната, рядом со спальней Не Минцзюэ, отличалась приметной кроватью. Словно комната в комнате, та занимала треть площади и была отгорожена от стального пространства густой резьбой. Эта сторона считалась солнечной, и к кровати прилагались шторы, позволявшие полностью закрыться изнутри.
Левое крыло крепости было более сумрачным и тенистым. В интерьере здешней комнаты чувствовалась женская рука. На стене висел пейзаж на шелке, на полу стояло овальное зеркало. Мебель из черного дерева оттеняла мятную зелень стен. Обе комнаты оказались хорошо протоплены. В правой был открытый очаг, в левой — встроенная в пол печь-кан.
— Я не хочу смущать брата своим распорядком дня, — сказал Сичень, положив на теплый камень оружие. — Я рано ложусь…
— Эту комнату очень любит мой другой брат, — указал за двери Не Минцзюэ. — Хуайсана трудно смутить, но знать о его соседстве стоит. Он, как и я, поздно ложится.
«Трудно смутить» — это было мягко сказано.
Едва Сичень осмотрелся на новом месте, как брат Не Минцзюэ вбежал внутрь. Его восторженные глаза над расписным веером горели восторгом, любопытством и жаждой общения. За ужином он прилип к Лань Сиченю, не давая Минцзюэ построить даже примитивную беседу. Хуайсана распирали вопросы, оценки блюд (недостаточно изысканных и легких) и жажда внимания (дагэ-дагэ-дагэ!). К удивлению, Минцзюэ терпел это стоически, зато рот Сиченя не закрывался.
Ужин оказался мясным и пряным, а вино горячим, что в реалиях Цинхэ выглядело полностью оправданным. В результате к концу трапезы Сиченя повело, к тому же короткий день померк.
— Он привыкнет и успокоится, — сказал Минцзюэ, наконец спровадив Хуайсана. — Поганцу не хватает общества. Будь с ним построже.
В середине ночи Сичень проснулся от холода и воя ветра. Окно выходило на скалы, и там мело. Одиночество и заброшенность были так совершенны, словно он уже умер, но отчего-то продолжает думать. Окна внешнего коридора смотрели во двор. Там горели фонари, и вьющийся вокруг них снег сиял золотом. Было на удивление светло. В призрачном ореоле метели бились на ветру черные и серые флаги. Хорошо различались диагонали лестниц вдоль боковых стен — ход на кровлю, то есть на верхний боевой ярус. Скупая резьба перил выглядела почти нарядно. Стучали друг о друга черепаховые амулеты. Вдалеке на караульной башне мигал желтый огонь.
Сичень прошел по коридору в правое крыло, открыл дверь в спальню с жаровней. Она погасла, только угли алели, распространяя жар. На кровати спал Не Минцзюэ. Наверное, Сичень ошибся комнатой. Пахло морозным железом и вишневым дымом. Кожа Минцзюэ была горячей даже под жидким одеялом, так что сон пришел мгновенно.
* * *
Не Хуайсан обожал изящные вещи и красивых людей. Прежде всего потому, что подобного в Цинхэ не водилось. Единственным исключением была комната его матери. Там висел нарядный пейзаж в жанре «хуа няо»* с абрикосовой веткой и зимородками. Белые шелковые цветы блестели и переливались, а алые грудки птиц выглядели выпуклыми, словно словно под шелк натолкали ягод. Еще в этой комнате было старинное зеркало в бронзовой раме, украшенной облаками. Хуайсан часто заходил сюда, чтобы оглядеть себя со всех сторон: не испачкалась ли где одежда тушью, нет ли сзади случайных пятен и брызг. Старое стекло цвело по краям, как будто и на него попала тушь, и вытягивало силуэт.
*«цветы и птицы»
И вот однажды в этой комнате появился красивый человек.
Конечно, накануне говорили, что прибудет почетный гость, названный брат дагэ, но это значило лишь шумный ужин с очередным здоровяком. А может быть, и еще хуже: с нудным дядькой себе на уме.
И вот — кто бы мог подумать!.. Оказалось, брат завел себе друга мечты. Гость был тонким и изысканным, словно сделанным из фарфора, высоким — как и требовалось идеалу красоты, с точеным лицом. У него были выверенные манеры, улыбчивые глаза и строгая одежда самого формального образца. Для севера она совершенно не подходила, что делало ее еще более ценной.
Гость определенно знал толк в хороших вещах, потому что остался в комнате матери. И в людях — потому что тепло и охотно беседовал с Хуайсаном весь ужин. Дагэ, напротив, поскучнел и совсем утратил навыки гостеприимства. Переглядывался с гостем многозначительно, сверлил тяжелым взглядом. Хорошо, что Хуайсан всю застольную беседу взял на себя.
К несчастью, гость быстро отправился отдыхать, хотя вечер обещал быть длинным и оживленным. Одно хорошо: дагэ ни разу не вспомнил про тренировки, сабли и Хуайсанову лень, которыми попрекал каждый день. Гость хорошо влиял на брата!
До поздней ночи Хуайсан планировал, чем еще займется вместе с гостем — может быть, тот любит рисовать или играет на пипе! Или даже проведет чайную церемонию! Но что-то неопределенное, тревожное мешало заснуть счастливым сном. К тому же сильно выл ветер, словно в окно стучат зловещие мертвецы.
Утром выяснилось, что дагэ чуть свет уехал, а гость пропал. Кровать в его комнате оказалась аккуратно заправленной, а на зеркале висел плащ на белом лисьем меху.
Это была не та воздушная одежда, в которой гость приехал — это была одежда из Цинхэ, о чем говорил капюшон. На нее пошло не менее пятнадцати шкур! Даже на первый взгляд плащ был роскошным, серебристым, словно предназначенным для речной феи. Если бы та жила во льдах.
Хуайсану таких вещей никогда не полагалось. Кольнула обида.
Было очевидно, что это дагэ расщедрился на подарок, но не осилил сам вручить, просто подбросил как ультиматум. Носи или замерзнешь. Однако, судя по всему, гость подарок не принял. Интересно, где он сейчас мерзнет. Ночной ветер разогнал тучи, и вместе с солнцем ударил настоящий мороз.
Гость нашелся в приемном зале — разбирал с остальными какие-то карты местности и учетные книги. Такое доверие к чужаку говорило, что он фактически член семьи. Но подслушивать военную терминологию Хуайсану быстро надоело, хотя голос у гостя был очень приятный.
К обеду вернулся дагэ, но камерного застолья не вышло, поскольку накрыли для всех в большом зале. Здесь по всем стенам висело оружие, и генералы Цинхэ бряцали своим железом. Еще здесь из стены выступало изображение основателя ордена - легендарного мясника, что прославился во время всенародного ополчения, когда любой взрослый человек, способный держать оружие, обязан был выступить на защиту северного союза княжеств. Он звался Не Шоу – Шепчущий Предводитель. Имя Не не было именем его рода, он получил его на поле боя в качестве клички. После ранения в горло его мощный рев поневоле сменился шепотом.
Кроме напоминания о славе и доблести, этот рельеф в большом зале призывал не повышать голос без нужды, поскольку достойному человеку это и не нужно. Однако это правило никогда не соблюдалось: гости за столом были громогласны, а звуки поглощения пищи мучили слух.
Гость не выражал никакого удивления, улыбчиво беседовал с ближайшими сотрапезниками, но не так активно, как вчера. Дагэ больше не сверлил его глазами, напротив, смотрел задумчиво и как бы мимо.
После обеда дагэ и гость внезапно подорвались и уехали в горы. Гость надел новый плащ, а дагэ выдал ему самую норовистую лошадь. К вечеру на кухне активно варили праздничную утку в кисло-сладком соусе и прочие нажористые блюда. Но к ночи вернулся только конь.
Как выяснилось, гость упал с норовистой лошади, так что путникам пришлось заночевать в охотничьей хижине. Ну — Хуайсан и не сомневался, что дагэ очень умный. Но обидно было все равно.
Только утром дагэ привез красивого гостя на своем боевом коне. «Приветствуем Чифэн-цзюня и господина бессмертного!» — кричали с башен. Гость смеялся, и его лицо украшал нежный розовый румянец. Хотелось верить, что от мороза.
Днем гость пил горячий улун и наблюдал, как дагэ во дворе орудует саблей. Потом снял плащ, закатал рукава, и тоже стал показывать свои навыки. Они с дагэ поднялись на стену и порхали там с оружием в облаке снежной пыли. Было так захватывающе и больно, что резало глаза.
Но это вовсе не значило, что надо немедленно начать тренировки с саблей, хотя выгода была налицо.
Хуайсан закрылся у себя и мстительно нарисовал несколько чрезвычайно реалистичных картин. Сходство вышло сильным, особенно удалась весенняя сцена на белом меховом плаще.
Хуайсан так увлекся, что пропустил ужин. Его ожидаемо никто не позвал, потому что дагэ полностью ушел в новое увлечение, тягаться с которым было невозможно.
Ночью Хуайсан пошел на кухню заесть творческий подъем. На обратном пути он увидел, как гость скрывается в комнате дагэ. Дверь едва не прищемила ему белый подол.
Новость эта окончательно все поставила на места. Теперь нужно было лишь дождаться возвращения гостя к себе — например, встретить его, тайком бегущего назад в первых лучах солнца, со следами весенних радостей на лице и одежде — и задать невинный, но разом все прекращающий вопрос.
Сидеть в засаде пришлось не долго. Еще не рассвело, как в коридоре раздались медленные шаги. Это дагэ нес спящего гостя в комнату с зеркалом и пейзажем.
Такое отношение не лезло ни в какие ворота, поскольку принадлежать могло лишь Хуайсану. Это его дагэ раньше относил в постель на руках! Последний раз, когда умер отец. Зачем гостю такая забота?.. Никаких травм на нем нет. А что до репутации — то здесь даже слуги не ходят!..
За завтраком гость сидел как ни в чем не бывало, а на вопрос, как спалось, свел черные брови над переносицей, словно силился вспомнить даже неважную мелочь, но ничего интересного не вспомнил. Дагэ ел с каменным лицом, и в конце трапезы вдруг выгнал Хуайсана учить наизусть военный трактат.
Хуайсан выскочил прочь, сломав палочки для еды. Выбросил трактат из окна на снег. Упал на кровать, чтобы поплакать, но ночь была такая бессонная и насыщенная, что Хуайсан почти сразу уснул. Сон решал все проблемы. Раз он никому не нужен — он останется здесь, бесчувственный и безучастный.
Во второй половине дня внезапно зашел гость. Он просил называть его А-Чень, если Хуайсан хочет, извинился за невнимательность последних дней. Наверное, гость — Лань Сичень — просто еще не понимал, с кем имеет дело.
Ну, он сам виноват.
Хуайсан имел богатое воображение, но предпочитал не делать выводов раньше времени. Было бы хорошо, если б гость оказался коварным соблазнителем и шпионом, как в романах. Тогда дагэ осознает свою ошибку. Однако гость либо был куда хитрее Хуайсана (что объяснялось его старшинством!), либо куда наивнее (что не имело объяснений, а значит вызывало подозрения!). Гость с удовольствием порисовал тушью, набросав изящный горный пейзаж в жанре «шань шуй»*. Рисунки Хуайсана он оценил очень высоко, в том числе весенние картинки. Гость точно назвал все оригиналы, с которых те были сделаны: классический сборник «чунь гун ту» — «картинки весеннего дворца» — и джунгарские миниатюры, где мужчины совершают чудеса акробатики, а общение любовников происходит на лошади, иногда на полном скаку.
*«горы и воды»
Содержание картинок если и вызвало в госте смущение — он его полностью скрыл, обращал внимание лишь на штрих, общую композицию и качество принципа «се и» («писать идею»). Неизвестно, заметил ли он при таком подходе сходство персонажей с реальными людьми.
Столь же спокойно гость принял предложение поиграть на пипе, хотя сказал, что прежде никогда не брал ее в руки. Пипа принадлежала матери Хуайсана, и сам он выучился играть на ней по книге. Пипа была давно расстроена от сквозняков и общей нежности инструмента, но книга сообщала точную настройку. Гость на слух подкрутил колки, извинился и сыграл отрывок из «Рощи горького бамбука» — не самой известной композиции Книги Песен. Звук вышел тихим и мягким, поскольку гость не надел на пальцы накладки и не взял плектор. По его словам, чтобы почувствовать инструмент, нужно соприкоснуться с ним без приспособлений.
Потом Хуайсан легко обставил гостя в сянци, и все еще было не ясно, что у того на душе. От ужина гость отказался.
Ночью Хуайсан снова караулил у дверей, но в этот раз никто никуда не ходил. Это значило, что гость все понял или хотя бы задумался. А может быть, и правильно расставил приоритеты.
Следующий день был последним днем визита. Все утро гость медитировал в своей комнате, потом вместе с дагэ ходил по гарнизону и снова куда-то ездил. Караульные вежливо называли его «Цзэу-цзюнем». Постель в его комнате оставалась нетронутой. На ужине гость отказался от вина и рано ушел спать.
Каково же было удивление Хуайсана, когда после отбоя по коридору зазвучали знакомые шаги! Дагэ сам пришел в комнату гостя! Полночи там смеялись и болтали, обсуждали мобилизацию, расценки, барьеры, налоги и какого-то Жоханя. Громко и радостно разносился мощный голос дагэ: «Мочить к чертям собачьим!» Потом зазвучала флейта.
Можно ли кого-то ненавидеть без причины?
Наверное, нет. У Хуайсана, с детства тяготеющего к утонченности и красоте, не было ни одной причины невзлюбить Лань Сиченя. Лань Сичень был идеальным: образованным, таинственным, в меру отрешенным, в меру простым. Он показал себя искусным воином, мастером шести аристократических искусств. Он настроил Хуайсану пипу и высоко оценил его способности. Он явно очень хорошо относился к дагэ.
Но из-за него дагэ совсем не стал лучше относиться к Хуайсану. Лань Сичень крал у Хуайсана самое дорогое, что было у него в жизни. Безраздельное внимание старшего брата.
Этот фарфоровый господин Лань предлагал дагэ нечто особенное, что куда опаснее обычного партнерства. Если бы дагэ вдруг женился на хорошей деве — это значило бы гораздо меньше. У всех отношений в мире был свой канон. То, что происходило перед глазами Хуайсана, описывали лишь романы — и там дело всегда кончалось мучением, смертью и общим гробом на двоих.
Так быть не должно. Значит, так и не будет.
Никакой Лань Сичень никогда не разрушит его сючжэнь и не навредит семье, даже если Хуайсану придется ради этого прыгнуть выше головы.
__________________________________________________
Примечания:
*Прозвище отца Сиченя и Ванцзы — 青蘅君 (qīng héng jūn), Цинхэн-цзюнь — Господин Имбирных зарослей; господин Молодого имбиря:
青 qīng — густой, глубокий, сине-зеленый, весенний, молодой, цветущий; безмолвный, спокойный, милостивый.
蘅 héng — дикорастущий имбирь, он же копытень китайский. Это душистое лекарственное растение, из цветов и листьев которого делают ароматный отвар для омовений, а из корней — лекарство от лихорадки и противоядие.
君 jūn — государь, господин.
Титул «Цинхэн-цзюнь» похож по смыслу на титул Лань Сиченя (Цзэу-цзюнь), т.к. содержит иероглиф 芜 — густая поросль трав. По смыслу «глубокий, спокойный» его имя так же связано с именем Ванцзы (Лань Чжань = глубокий; Ванцзы = отрешенный).
* * *
Не Шоу (聂首) – Шепчущий Предводитель; шепот головы.
Черное знамя с бронзовой головой быка: смотреть