───────༺༻ 9 ༺༻ ───────
…Меня встретил пронзительный вопль, в котором я не сразу опознал детский плач.
У Дианы де Сен-Симон, пока иезуит сватал меня на панель, родилась дочь. Моя дочь.
— Ну вот, собственно, — сказала Диана, лежа в кровати. — Плоды Великого Делания. Я думала назвать ее Софией…
— Вы, друг мой, алхимик хоть куда, — только и смог выдавить я. Зрелище подавляло. Особенно удался индиговый бантик.
— …Но передумала. Слишком помпезно, не находите? У нее такое остренькое личико, не правда ли, маркиз?.. Чье это у нас остренькое личико?..
Несколько секунд восхитительного воркования не показались мне долгими.
— Одним словом, я назвала ее Армандой.
— Не слишком воинственно? — усомнился я.
— Ну, пусть в доме будет хоть один воин, — непонятно отчего заключила Диана.
В возне, пронзительных воплях и умилении прошла ночь.
* * *
Несмотря на скверный сон, утром я чувствовал себя лучше некуда. Мы дивным образом пообедали и даже построили парочку планов на будущее — разумеется, далеких от крестов, роз и всяческих сообществ. Я кстати вспомнил свое бургундское поместье, подходящее воспитанию молодых девиц, и старые мысли об отставке. Любимый призрак рода человеческого — семейная пастораль — сонно нежился в креслах. Диана морщила нос и не желала превращаться в провинциалку. Когда весенний полдень догорел, и на Нотр-Дам забили колокола, мне стало очевидно, что отставка неминуема: я пропустил Большой Королевский Совет. Представив лицо Его Величества, я вскочил, как ошпаренный.
— Сударыня, где ваша лошадь?
— На конюшне, — зевнула Диана.
— Пришлите за ней вечером ко мне, — вылетел я наружу.
Золотой запас Франции бился о седельную сумку, когда я влетел в ворота Лувра. И сшибся с выезжающим из них Ришелье. Моя лошадь встала на дыбы, конь кардинала взбрыкнул задом.
— Поворачивайте, маркиз, — приказал кардинал. — Вы едите со мной.
— Мне необходимо видеть Его Величество, — возразил я. — Он требовал орденские ленты.
— Давайте сюда, — кардинал протянул руку. — Я передам лично. Его Величеству нездоровится.
Я пожал плечами и передал. Пока кардинал пристегивал к поясу гербовый футляр, я не сдержался:
— А как здоровье ферзя?..
— Ее величество изволит скорбеть.
— Нет, монсеньор — я спрашиваю про ферзя. — Тут конь мой взбрыкнул вторично и закусил удила.
— Ферзь под защитой епископов, — дал шпоры Ришелье. — И обуздайте, наконец, своего коня.
…Под стройный крик «Вив ле Кардиналь!» мы вылетели из ворот и понеслись к Сене. В весенней дымке навстречу стремительно близились башни Нотр-Дам.
* * *
На площади острова Ситэ я не сомневался, что кардинал мчится в собор — но он резко свернул к Консьержери.
— Пойдемте, — бросил он во дворе Королевского Архива. — Побеседуем.
Внутри было сумрачно и зябко. Верхние этажи занимали судейские конторы, одно крыло было действительно отдано под Архив, другое давно не реставрировалось и пустовало, а подвалы занимала тюрьма. Шаги Ришелье гулко отдавались по камням, когда он начал спускаться вниз.
— Навещаем заключенных, монсеньор? — предположил я.
— В некотором роде, — отозвался кардинал. — Вчера вечером меня посетил ваш знакомый. Отец Себастьян. И навел меня на интересные мысли.
— Посетить заключенных? — снова спросил я.
— Расплатиться по счетам.
— О! — одобрил я. — По моим счетам или по вашим? Или вы решили последовать моему совету? — чем ниже мы спускались, тем мрачнее становилось вокруг, и мне пришла мысль разрядить обстановку.
— Ваша дерзость впечатлила меня вчера и впечатляет сегодня, — теперь и голоса стали гулкими, как в колодце. — Наверное, вам будет небезынтересно узнать, что после своего визита отец Себастьян отправился сюда.
…Это была новость. Впрочем, на месте Ришелье я поступил бы также.
— О, так мы все же навещаем заключенного? — продолжал я свою песню. — Прискорбно. Что же явилось причиной злоключений отца Себастьяна?
— Он отказался отправиться в ссылку, мой друг. — Кардинал свернул налево. — Мы имели длительный разговор о сущности и философии боли, в процессе которого мне вспомнилась одна история… Вы знаете легенду о неком живописце, что прославился изображениями святых, поскольку убивал натурщиков перед тем, как запечатлеть их муки?
— Да, кто-то из итальянцев… — Вокруг становилось все темнее.
— Его святой Себастьян великолепен. Легенда утверждает, что бедный юноша сам выбрал, куда его пронзят стрелы. Разумеется, вслепую — он переворачивал карты, исписанные медицинской латынью — там указывались части тела… Юноша был из простонародья и не умел читать, он думал, это волшба от сглаза.
— Это очень мрачная история, монсеньор, вполне в католическом духе. — Мне стало не по себе. — А позвольте заметить… куда мы идем?
— Заходите! — кардинал толкнул дверь, и мы оказались в обычной комнате для стражи. Трое гвардейцев вскочили навстречу Ришелье с приветствием. Четвертый бросился к освещенному свечами столу с неизменной шахматной доской — наверное, следуя вкусам Его Высокопреосвященства, вся гвардия теперь резалась не в карты, а в шахматы.
— Вина, господа? Красное, белое?
— Красное, — сказал кардинал.
— Белое, — одновременно сказал я.
Гвардеец расплылся. Все четверо принадлежали к роте де Жюссака, что делало обстановку вполне дружественной.
— Присаживайтесь, маркиз, — позволил кардинал. — Господин де Сартиж, позовите месье де Бовэ.
— Монсеньор, — сказал я. — Полагаю, вы хотите запереть меня напротив отца Себастьяна. Позвольте полюбопытствовать, что с нами будет?
— Если ты желаешь, — прищурился кардинал, глядя мне в глаза, — ему просто снесут голову.
— Это слишком грубо, ваше высокопреосвященство, — ухмыльнулся я, хотя на душе заскребли кошки. — Бедняга-то надеется, что удел нам сужден общий. Значит ли это, что вы снимете голову и мне?
— Это не составит труда, — ответил кардинал, — но я предпочел бы в данных обстоятельствах не оставлять страну без финансиста.
— Благодарю, — я осушил бокал.
— Впрочем, — задумался кардинал, озирая своих гвардейцев, — я мог бы поставить вас на площади у позорного столба… обоих… Или высечь кнутом…
— О да, — с презрением отозвался я, — Париж соскучился по аттракционам для черни. Полагаю, вы найдете основание лишить меня перед тем дворянства…
— Да, верно, — легко согласился Ришелье, ухмыляясь шире. — Здравствуйте, месье де Бовэ!
…Невысокий седой человек поклонился в дверях. В его руках была связка ключей.
— Ступайте за месье, маркиз. Отдайте шпагу де Сартижу. Вы арестованы.
…Пожав плечами, я двинулся за Бовэ. Коридор, которым мы проходили, вызывал живейшее воспоминание о процессе храмовников и участи бедных рыцарей христовых, и я не мог избавиться от усмешки, намертво приклеенной к губам. Бедные тамплиеры. У них были тайны, которые им предписывалось хранить ценой жизни. Или не было тайн — но были деньги. Или им просто должен был прийти конец, чтобы Орден не превратился в гири на ногах французской государственности. Ничем из вышеприведенного я в полной мере не обладал, и следовало делать единственный вывод: я здесь по причине оскорбления кардинала. И доносов Ганелона. Разумеется, в тюремное заключение я не верил. Кардинал ведет свою игру, и в кои-то веки она меня заинтересовала.
Я был чертовски заинтригован.
Камера, куда меня привел милейший господин де Бовэ, оказалась сносной — очевидно, это были остатки прежней роскоши Консьержери, бывшей резиденции Капетингов. Проще говоря, я оказался в каменном ларе с дубовой дверью, интерьер которого составлял дубовый же стол, ложе на подпорках и холодный камин. Подумать только, во времена оны люди почитали такое жилье комфортным!
Засовы на двери закрылись.
За отпущенное мне время я успел о многом передумать, но самой неотвязной мыслью оказалось детское воспоминание: моя матушка рассказывает о том, как мой отец нажился на контрабанде, и Анри Четвертый, храни его Господь, выдал ему патент в обмен на морские карты. Золото американских колоний и корсарская кровь озаряли начало моей жизни. Видимо, они же будут сопровождать ее в конце. Перед глазами проплывали рабские галеры.
Потом дверь раскрылась — и зашел кардинал.
* * *
— Чем обязан, ваше высокопреосвященство? — спросил я, закинув ногу за ногу.
— Как вы относитесь к боли, маркиз? — прислонился к двери кардинал.
Я подумал — и ответил:
— Никак. Полагаю, вещь это похабная, хоть неизбежная.
Теперь подумал Ришелье.
— Отец Себастьян утверждает, — произнес он, погрузив руку в карман, — что боль — неизбежное следствие любви. Вы согласны с ним?
— Нет, монсеньор, это глупость. А вы?
— Не знаю, друг мой. Объясните мне тогда, отчего вы столь беспечно стремитесь разделить участь человека, который вам безразличен? Разве вы имеете отношение к его заблуждениям и моим посулам?
— Потому, монсеньор, что каждый должен отвечать за свои слова. Вы — за свои, он — за свои. Желать некоторых вещей должно быть неповадно. Стыдно желать страданий ближнему. Стыдно их обещать. Я вознамерился стать иллюстрацией этого стыда. Это… нравственно.
Прозрачные глаза Ришелье минуту сверлили меня со смесью сомнения и предвкушения.
— Неужели во имя некой комбинации, — не поверил кардинал, переплетя руки, — вы готовы переступить через собственное тело?
…По полу камеры покатилась пробка. Нет, не пробка. Черный конь.
— Мое тело, — кивнул я, кося на фигуру. — Это отличный предмет для концентрации внимания. Оно мне, знаете ли, недорого. А что?.. Вы решили оторвать мне руку?
— Я решил причинить вам боль, а не искалечить.
Мне показалось, что я снова нетрезв, что, конечно, было заблуждением. Видимо, я отношусь к людям, которых пьянит азарт. Кардинал был хорошим игроком. Я тоже.
— А, — ухмыльнулся я. — Надеюсь, у вас получится.
— Не сомневаюсь, — повернулся кардинал. — Следуйте за мной.
…Призрак пещеры, откуда вышло наше сознание — со всеми ее чудовищами, страхами и тьмой — ясно обозначился у дверного косяка.
По дороге я пытался прикинуть, сколько заработает палач на этой сделке. Я очень надеялся, что кардинал оплатит его услуги из собственного кармана, а не из государственного.
* * *
Идти оказалось недалеко. Перед очередными дверями обнаружился де Сартиж, а за ними — зябкая зала с пылающим камином, а в центре залы — отец Себастьян.
Вошел де Бовэ.
— Господа, — сказал кардинал, облокотясь на край камина. — В вашем лице я имею двух соперников, которые не могут прийти к мирному соглашению, и которые в силу определенных причин не имеют возможности решить дело поединком. Ваша вражда перешла границы добродетели и христианского терпения. Поэтому сей казус, не решаемый человеческими законами, будет решен посредством Божьего Суда. Месье де Бовэ, прошу вас.
Месье де Бовэ выступил вперед, в его руках была шляпа. Обычная уличная шляпа с коричневым пером.
— Сейчас, господа, — продолжил Ришелье, — вы будете тянуть жребий. Сходитесь.
…Это была прекрасная игра — по дуэльным правилам, в мрачном католическом духе. Отец Себастьян был очень бледен, даже синеват. Он ничего не понимал, но для модного проповедника держался недурно — то есть, он не падал в обморок, хотя явно был к тому близок. Нетвердыми шагами он приблизился к шляпе и замер. В шляпе лежали скрученные обрывки пергамента.
— Вы никогда не играли в карты, отче? — спросил я, вынимая один. Священник вынул другой и развернул. На его лице отразилось дурное предчувствие.
— Прочтите, — сказал Ришелье.
— Верхняя треть спины, — прочитал я. История о преступном художнике стремительно наливалась плотью.
— Левое бедро, — сказал священник.
— Отлично, — кивнул Ришелье. — Божья десница явила вам свое милосердие. Кому-нибудь могло достаться лицо… Итак, господа. Сейчас — согласно выпавшему жребию — вы будете заклеймены.
…Отец Себастьян покачнулся. Я не помню, что я почувствовал. В любом случае, оно накатило и ушло достаточно скоро, чтобы я услышал собственные слова:
— Неужели пошлая лилия?..
— На вашем месте мне было бы все равно, — отрезал Ришелье. — Прошу вас раздеться и лечь на пол.
Отец Себастьян стоял, как пришибленный, и был явно не в состоянии двинуть рукой. Возможно, он наслаждался плодами своих деяний — ведь происходящее в каком-то роде было его заветным желанием — но по нему это было незаметно. Наверное, в своих мечтах отче видел сентиментальные слезы на плече друга, сладость жертвы и тот особый дух избранничества, который объединяет невинно осужденных за правое дело. Дело на поверку оказалось будуарным, избранность граничила с позором, а сентиментальности в предложенных обстоятельствах и вовсе не было места. Я был весьма и весьма благодарен кардиналу Ришелье за выражение лица отца Себастьяна.
Тем не менее означенный отец Себастьян стоял как изваяние, и к стыду своему я почувствовал за него некую ответственность. А вслед за ней — раздражение.
— Чего вы ждете? — процедил я, расстегивая камзол.
— Помогите мне, — пролепетал он, негнущимися пальцами теребя пуговицу сутаны. — Я… не могу.
Его била дрожь, и меня снова посетило де жа вю. Раздевать отца Себастьяна было очень плохой идеей, давно лишенной прелести новизны — поэтому я действовал грубо. Треклятая усмешка не просто приклеилась к губам — казалось, без нее мое лицо осиротеет. Отец Себастьян сделал попытку склонить голову мне на плечо.
— Заканчивайте сами, — отступил я.
— Итак, кто первый, господа? — вопросил Ришелье.
Было очевидно, что это я.
— Очевидно, я.
…Я оставил плащ, камзол и рубашку на полу — и подошел к Ришелье.
— Где исполнитель, ваше высокопреосвященство? — с прибитой улыбкой спросил я.
— Полагаю, вы позволите, — пальцы Ришелье коснулись моей ключицы, — мне… иметь эту честь.
Развернувшись, я встал на одно колено. Не знаю, кому бы я больше доверял в сложившихся обстоятельствах — кардиналу или палачу. Палач был лицом незаинтересованным и уж наверняка профессионалом. Что-то лязгнуло в камине. Рука кардинала легла на мою лопатку. Впереди я видел белое лицо отца Себастьяна с провалами глаз. Наверное, бледная рожа наслаждалась.
Это было в высшей степени странное ощущение — находиться между двумя людьми, каждый из которых меня по-своему вожделел. Сейчас им обоим хотелось слышать, как я кричу. Мысленно я пообещал, что скорее небо упадет в Темзу.
…Потом спину между лопаток премерзко опалило. Я грязно выругался. Это было ни на что не похоже, черт его побери, и продолжалось довольно долго. Последний раз я так удивлялся пять лет назад, когда заказной бретер на улице проткнул мне руку и повредил сустав.
Потом пальцы кардинала разжались. Солдатская процедура, посвященная необходимости, была закончена.
Под пристальным взглядом отца Себастьяна я пересек залу, поднял камзол и стал сосредоточенно одеваться. Драматическая поза священника, его вздохи, возня, закушенная губа, обнаженная плоть, затяжные стоны и прочие свидетельства библейских мук меня не интересовали. Меня интересовало, отыгрался ли кардинал. За последние пять минут я все понял об этом человеке.
Потом священник взвыл — и я против воли бросил на него взгляд. Опираясь на локоть, он силился встать. На его молочном бедре красовалась черная отметина — точная копия орденской розетки. Печать Святого Духа.
Когда священник поднялся, я держал в руках шляпу. Я подошел к нему — блестящему влажными зрачками — и поклонился. Более резко, чем хотел. Тело неожиданно зажило собственной жизнью. Мой поклон был похож на рывок марионетки. Священник протянул ко мне дрожащую руку. Надвинув шляпу, я отрезал:
— Ну что, святой отец? Вы удовлетворены? — мои губы против воли змеились.
Развернувшись, я вышел за дверь, не закрыв ее. Я ненавидел эту минуту.
* * *
Как оказалось, демон внутри не только проснулся, но возжаждал реванша.
Господин де Сартиж стоял за порогом на часах.
— Ваша шпага, — отчеканил он, протягивая мое оружие.
Я вставил шпагу в ножны, покачнулся на каблуках и громко спросил:
— Отчего, сударь, некоторым людям, чтобы выразить свою симпатию, непременно нужно тыкать в вас холодным и расплавленным железом? Не знаете? Вместо того, чтобы, допустим, вас поцеловать?..
…Очевидно, мой тон был так далек от обыденного, что господин де Сартиж вздрогнул и уставился на меня. Мой рот кривился, голос источал недобрые гортанные интонации, и я ничего не мог с этим поделать. Взгляд свой я оценить не могу. Наверное, он тоже был ужасен, потому что де Сартиж неожиданно воскликнул:
— Ну хотите, маркиз, я вас поцелую?
— Вы побрезгуете! — со знанием дела сказал я.
Господин де Сартиж поднял бровь, обхватил меня рукой и уверенно впился в губы. Рука гварцейца была надежна, и покоилась прямо на свежем клейме. Я поехал вниз, пока не повис. Шляпа тут же сорвалась и вылетела в дверной проем. Это меня отрезвило и привело в себя. Дверь была открыта, и за ней царила подозрительная тишина. Наконец, де Сартиж оторвался — и наклонился:
— Ваша шляпа, Ролан.
— Благодарю, — процедил я.
— Подходите еще, — отсалютовал де Сартиж.
* * *
…За воротами Консьержери было раннее утро. Я пересек двор и сомнамбулически двинулся поперек города пешком. Мой вид разгонял случайных прохожих, от меня шарахались повозки, лошади и женщины. Черный плащ волочился по застывшим за ночь лужам.
Я пересек мост и углубился в Латинский квартал. Школяры бормотали мне вслед латинские проклятья.
Потом справа послышался цокот, скрипнул обод кареты — и передо мной вырос ливрейный лакей.
— Сударь, — сказал он с поклоном. — Вас желает видеть дама. — И показал рукой на дверцу кареты.
Развернувшись как на шарнирах, я подошел к карете и распахнул дверь.
— Чем могу служить? — процедил я.
В карете сидела прекрасная итальянка из кабинета Его Высокопреосвященства. Ее бело-алое платье было еще богаче предыдущего, в ушах и на пальцах мерцали рубины.
— Я не ошиблась, — сказала дама по-французски довольно сносно. — Мы встречались, сударь?
— Вы не ошиблись, синьора, — кивнул я.
— Вы изменились, — сказала она, приглядываясь. — Я видела фламинго, а теперь вижу ворона.
— Вы тоже изменились, мадам, — сказал я. — Я видел немую райскую птицу, а теперь слышу соловья.
Дама вновь рассмеялась и коснулась моего плеча:
— Ваш сын должен иметь представление о языке своего отца.
…В это утро ничто не могло меня удивить.
— Восхитительно, — ответил я. — Надеюсь, вы ничего не перепутали.
Дама внимательно изучила мое лицо.
— Друг мой, я не знаю вашего имени, но это не повод, чтобы отказать вам в информации, — дама двусмысленно улыбнулась той самой манерой, которая присуща всем шпионкам и кардиналисткам. — У вас родился прелестный мальчик с острым личиком. Надеюсь, он будет счастливее вас.
— Что ж, — сказал я. — Осталось лишь узнать имя моего наследника.
— Разумеется, в честь места нашей встречи… а точнее в честь хозяина места этой встречи, я назвала его Арманом.
— Действительно, — пробормотал я. — Отчего это я не удивлен?
Дама расхохоталась.
* * *
Едва карета скрылась в переулке, я еще сильнее надвинул шляпу на глаза, пересек Латинский квартал, и оказался у кладбищенской ограды. Кладбище Невинноубиенных младенцев представляет собой в середине апреля умиротворенное и прекрасное зрелище, изредка нарушаемое возней грязных клошаров, приткнувшихся между могил, и случайным ворьем, назначившим здесь сходку. Летом это место небезопасно, впрочем, мне было наплевать. Внутри царила глубокая тишина, сизый туман стелился по надгробьям, обтекая мраморных ангелов, высокие кресты и силуэты вязов. Пахло прошлогодней листвой, терпким дымом костров, в которых смотрители кладбища пережигают ветошь, влагой проснувшейся земли, каштанами и замшелым камнем. Кладбищенские розы набирали цвет.
Я сел на гранитное надгробье и глубоко задумался.
…Когда меня окликнула Мари, я украшал кладбищенскими розами свою шляпу.
— Вот вы где, господин маркиз! — гневно воскликнула она. — Как можно так пугать людей? И что это с вашей головой?
— Пролагаю, она поумнела, — повертел я шляпу. — Что тебе надо?
— Вас все ищут уже два дня! Не могут найти!
— Да ну, — не поверил я. — Отчего же кроме вас никто не смог?..
— Потому что я вас хорошо изучила, — источила улыбку Мари. Потом она сложила руки на животе и подошла.
— У вас такой вид, сударь, — прищурилась Мари, — словно вы только что кому-то крупно отомстили.
Я расхохотался.
— Ступай домой, — сказал я.
— Хорошо, — согласилась она. — А когда вы будете? Ждать к ужину?.. Заказана индейка с артишоками. Как прикажите готовить?
— Не знаю, право, — ответил я. — Какая к дьяволу индейка?.. Посадите ее на кол.
— Хорошо, — снова согласилась Мари. — А вы давно сидите на камнях?
— На моем потомстве это уже не скажется, — надел я шляпу.
* * *
…Когда я вышел с кладбища, стоял глубокий вечер. Я шел по безлюдным улицам с крайне странным чувством — жизнь начинается только сейчас. Более всего в ней меня волновала персона Короля-священника. Загадочный магистр всегда выходит к противнику один и без защиты, потому что воину чужд страх. Я отлично знал, что всегда был воином, и теперь был готов умыть целую армию. В первую очередь — армию клириков. Я долго хоронил неподходящие кандидатуры, и следующую не снесу. Пора заняться этим делом по собственному разумению. Пасьянс сложился.
Без малейших приключений я в потемках миновал Сену, и тут, прямо у выхода с моста, столкнулся с капитаном гвардии Кавуа.
— О, дорогой маркиз! — воскликнул он, раскрывая руки. — Позвольте спросить, а как поживает ваше клеймо?
…Это было неописуемо. Отчего он не на часах или не в борделе?..
— Что ты сказал? — прошипел я.
— Как поживает ваше клеймо? — нагло повторил Кавуа.
— Ваше любопытство оскорбительно, — снял я перчатку и швырнул в грудь капитана. — Я требую сатисфакции.
— Это вызов? — переспросил Кавуа.
— Да, немедленно.
— Отлично! — обнажил шпагу Кавуа.
…Мы подрались, даже не думая передвинуться к фонарю. Я был не просто зол, я был разъярен самым дивным образом. Кладбищенское умиротворение влило в меня потусторонние силы, я чувствовал себя непобедимым, как Геркулес, опасным, как дьявол, и всемогущим, как Юпитер. Первым же выпадом я попал Кавуа в лицо. Кавуа отскочил и поднес руку к глазам. Я напрягся — но нет, соперник желал продолжения, не смотря на текущую кровь. После трех выпадов я понял, что Кавуа в сумерках плохо видит. Настолько, что не может оценить реальное расстояние между нашими клинками. Но я-то в сумерках видел отменно! Поэтому, хотя Кавуа и был наглецом, я держал его на дистанции, чтобы не сделать калекой. Кавуа предпринял финт и укол в плечо, я отклонился, приопустив клинок, Кавуа повторил выпад — и наделся на мою шпагу. Шпага угодила ему в пах.
Я выбросил клинок и скрестил на груди руки. Кавуа упал.
— Просите прощения, сударь, — сказал я. — Продолжать не представляется возможным. Я вас изуродую.
— Хорошо, маркиз, — выдохнул Кавуа. — Извините. Я погорячился.
— Принято, — кивнул я. — Берите руку, я доведу вас до врача.
— Благодарю, я не нуждаюсь…
— Нет уж, пойдемте. Не хотелось бы, знаете, жениться на сироте.
— Как это понимать, маркиз?
— Именно так, как я сказал. Полагаю, я наконец дозрел, чтобы жениться на вашей дочери.
Кавуа замер и уставился в мое лицо, скрытое тенью шляпы. Машинально он вытер кровь со лба и прищурился, борясь с сумерками.
— Честь имею сделать предложение, — приподнял я поля.
— Господи боже! — воскликнул Кавуа, неопределенно указывая в область моего уха. — Это что, новая мода?..
…Однажды, сразу после снятия осады с Ла-Рошели, мы беседовали с господами де Жюссаком и де Кавуа в иезуитской кофейне «Голова сарацина» — той самой, что давно должна была быть обложена налогом, хоть и без того безбожно заламывала цены. Господин де Кавуа праздновал воссоединение с вернувшимся с позиций господином де Жюссаком и его ротой, а я — воссоединение со своим фамильным доспехом, в двух местах пробитом картечью и утратившим наплечник. По этой причине (возврата доспеха, а не его плачевного состояния) я платил.
Обсуждали последние сплетни с театра военных действий.
— Вы бы видели ополчение парижских булочников, господа! — возгласил де Жюссак, выдвигая живот, словно порядки пекарей — его личная заслуга. — Это произвело впечатление даже на Его Величество! Глупцы-гугеноты облизывались на парижские булки, когда мы насаживали их на наши шпаги и поднимали из траншей!
— Да, — с сожалением вздохнул Кавуа, — говорят, там также поднимали на пиках салфетки. Соседская белошвейка хвасталась Мирей, что заполучила королевский заказ на лилии. Помнится, прежде на салфетках вышивали только розы. — И Кавуа подмигнул.
— Истинная правда! — подтвердил я. — Салфетки в розах, их чрезвычайно ценит племянница Его Высокопреосвященства.
— Вот именно, — подкрутил ус де Жюссак. — Салфетки на пиках — на это способны только мушкетеры! Отсидеться в блиндаже в обнимку с жареной курицей — это как раз по ним!
— Да, да, — снова притворно вздохнул Кавуа. — Героический завтрак синей роты. Говорят, вам наваляли. Пари было проспорено, не так ли, мой друг?
— А, — махнул рукой де Жюссак. — Где теперь те победители? Из них легко отделался, я слышал, только господин д’Эрбле!
— Не приятель ли это, — припомнил я, — господина Тродоса? Или как там его?..
— Да уж, — кивнул Кавуа, — они тут задавали перца на конных выездах до отправки под Ла-Рошель. Во имя Ее Величества! — передразнил он. — И уж конечно жареную курицу господин Атос или как там его не пропустил. Не так ли?
— А, пустое, — поморщился де Жюссак, и отхлебнул кофе. — Отменно, отменно! — просмаковал он. — Кстати, господина Тродоса действительно что-то после победы не видно. Полагаю, кардинал ему не простил. Я не встречал его в Лувре.
— Его Высокопреосвященство чуть не спустил с него шкуру, — сообщил Кавуа. — Не взирая на протекторат Анны. Господин мушкетер в бегах.
— Опять чуть не спустил шкуру? — удивился я. — Тишайший господин Тродос… Человек высокой морали, насколько известно, и уже не мальчик.
— Ха-ха-ха! — откинулся Кавуа с кофейной чашкой наперевес. Его расширенные значки были прозрачны и пусты, как у курильщиков опиума. — Я собственными ушами слышал от монсеньора кардинала, что тишайший господин Атос — убийца. Это, сударь мой, приговор!
— Что? — изумился я. — По последним данным Ришелье, этот Атос — только заговорщик.
— Времена быстро меняются, — поставил чашку Кавуа. — Уж вам ли, маркиз, удивляться.
— Именно, — налег на стол животом де Жюссак. — Я слышал точно эту же историю. В нашем лагере болтали, что господину Атосу жена наставила преогромные рога. Размером с Сен-Жерменскую колокольню. Представляете?.. Ха-ха… — де Жюссак откинулся на спинку скамьи. — Она веселилась с целым мушкетерским полком и даже с англичанами. Друг этого дурня Тродоса переспал с ней, не зная, кто она такая! Представляете?
— Потрясающе! — взболтнул я чашку с кофейной гущей. — А разве господин Тродос был женат?
— Был. Вот именно.
— Совершенно очевидно, что жена ему изменяла, — встрял Кавуа. — Он же нигде с ней не появлялся! Я вот ни разу не видел.
— Полагаю, этого несчастного друга господин Тродос и убил, — догадался я. — Надеюсь, хотя бы в честном поединке?
— Нет, сударь мой! — хохотнул де Жюссак. — Тысячу раз нет! Господин Атос поступил как настоящий друг. По мушкетерской мерке, разумеется. Он убил свою жену.
— Да ну? — не поверил я. — Это, знаете ли, чистоплюйство. Госпожа Тродос при ее популярности вполне могла удовлетворить и своего мужа. (Чертов цензор, — кстати припомнил я. — Наследник Клавдия, могильщик Мессалины. Интересно, Анна знала?..)
— Господин Тродос давно имеет репутацию монаха, — пожал плечами Кавуа. — А правду говорят, что госпожа Тродос была ярой кардиналисткой?
— Более чем, — кивнул де Жюсак. — Да вы ее сто раз видели в приемной Его Высокопреосвященства.
— Что? — подпрыгнул Кавуа. — Кто ж такая?
— Да наша душечка миледи. Госпожа Тродос.
— Бог мой! — выпустил я чашку. — Так дело не в рогах? Имела место битва двух лагерей?
— Ну, это до конца неизвестно.
— Известно! — изрек Кавуа изменившимся голосом. — Пасьянс сложился. А знаете ли вы, господа, что у душечки миледи на плече клеймо?
— Что? — подпрыгнул теперь де Жюссак. — Бог мой! Она совратила палача!
— Доподлинно известно, — поднял палец Кавуа, — что она совратила священника.
— Бог мой! — прошептал я, представив собственную участь. — А что, у нас за это тоже клеймят?
— Что, маркиз, не по себе? — подлил масла Кавуа. — Да. Представьте себе.
— Я что-то утратил нить, — нагнулся де Жюссак. — С чего вам, любезный маркиз, не по себе?
— Смущает гражданское законодательство, — кашлянул я. — Сотни людей во Франции спят со священниками, и ничего.
— Ну, — неопределенно махнул рукой де Жюссак, — наверное, госпожа Тродос сделала это бездарно.
— Да уж, после господина Тродоса… — протянул Кавуа.
— Кстати, — сказал я, — господин Атос или Тродос у нас известный почитатель лилий. В лице Ее Величества или из любви к символам… Интересно, он знал?..
— Про лилию на плече? Очевидно, нет. А то представляете, как удобно?.. Почитать символы, не вылезая из постели…
— А я полагаю, — повертел чашку Кавуа, — знал. Потому и не выводил бедную госпожу Тродос в свет. И как беднягу угораздило?..
— Ну, — пожал я плечами, — с моралью господина Тродоса это нетрудно. Он, верно, и не видел своей жены во всей славе Божьей. Какое-то плечо.
— Ха-ха-ха! — разразился Кавуа. — Представляете, открытие? Что это у нас тут, милочка? Стигматы? И давно?..
Де Жюссак поддержал. Веселье продолжалось, пока соседние столики не стали обращать на нас избыточного внимания.
— Да, — сказал де Жюссак. — Никому такого не пожелаешь… Хоть и жаль душечки миледи. Она была ничего.
— Да ладно, — хмыкнул Кавуа. — Куртизанка. Жениться на таких — последнее дело.
— Любовь?.. — предположил я.
— Ах, любезный маркиз, — поморщился Кавуа. — Какая любовь?.. Деньги — это можно понять. Или титул. Душечка миледи какая-то там графиня. Кардинал ее содержал. А господин Тродос — просто Атос, и баста.
— В мушкетеры идет один сброд, — подкрутил ус де Жюссак. — Случись это в рядах гвардии Его Высокопреосвященства — был бы скандал. А у этих не понос, так золотуха.
— Любовь и Проданная честь, — отсмаковал Кавуа. — Пикантно. Что-то из Малерба…
— У Малерба — Любовь и Долг, — поправил я. — Или это у Корнеля?..
— Вообще говоря, — подытожил Жюссак, — жениться надо по расчету. Но найди я на своей жене нечто подобное — я бы ее задушил. А вы?
— А я бы утопил, — ответил Кавуа. — Разумеется, если она при этом не доверенное лицо кардинала.
— Кстати, а что случилось с вашей собственной женой, Кавуа? — спросил я. — Я слышал, она умерла?..
— Да, был грех, — вздохнул Кавуа. — Она переела устриц. Никогда не знаешь, чем кончится семейный ужин… Собственно, по этой причине я и не женюсь… А вы, друг мой?
— А я просто не женюсь, — сказал я. — Я раньше поседею.
…Бедный друг Кавуа. Он правильно меня понял. Только идиот станет доставать его дочь из монастыря ради сомнительного удовольствия жениться на бесприданнице. И чтобы увидеть свою дочь маркизой, можно пережить один маленький чужой ожог. Конечно, теперь друг Кавуа, любитель анекдотов, вынужден будет держать язык за зубами. Досадная необходимость! Но — судя по затянувшемуся молчанию, пока мы двигались в сторону аптекаря — чаши весов склонились в сторону вожделенного брака. Мой свадебный подарок явно превзойдет сапфировую брошь. К тому же невинная Анн-Констанс-Мирей вполне может ничего не заметить. Мало ли шрамов на мужчинах.
…Я шел по вечернему Парижу, и ощущал себя властелином мира, границ которого до сих пор не осознавал. Густое вечернее небо было темно-синим, как плащ волхва. И на этой синеве одиноко белела единственная фигура — срубленный шахматный ферзь, призрачный, словно дым опиума. В сердце у меня раскрылась многолетняя судорожная пружина — и теперь в нем царило огромное облегчение. Этих чувств не испытает тот, кто никогда не принимал верное решение и кто никогда не выходил на свободу из тюрьмы. Вся жизнь лежала передо мной — омытая дождями, картечью и весенними грозами, укрытая апрельским туманом, и высокими дымами городских труб, пекарен, речных костров и дальних пожаров. Тысячью запахов дышал сумрак — сырой брусчаткой, кузнечным железом, речной тиной, свежей рыбой, порохом, гарью печей, свежим хлебом, мокрым камнем, сырой землей, клейкой листвой, горьким миндалем и молодым вином. Но сильней всего в воздухе чувствовался аромат ливанской розы.
Часом раньше, доведя Кавуа до аптекаря и оставив там на попечении, я двинулся было в ночь. Когда я надевал шляпу в прихожей, Кавуа неожиданно и весьма обидно расхохотался.
— У вас уже лихорадка, друг мой? — осведомился я.
— У меня нет, — прикусил губу Кавуа. — А у вас наутро будет.
Часом позже мне откроет дверь Рене. Его пожирающий и изумленный взгляд я истолкую неверно, как и его немоту. Я пойму это лишь наутро, как и предсказал Кавуа. Когда посмотрю на солнечный свет сквозь спутанные за ночь волосы. Я помню, как поднял голову и, уперев подбородок в локоть, взглянул в окно. Серый свет солнца белел на когда-то золотой обивке, припорошив спальню пеплом.
Я схватил свои пряди — и отдалил от глаз, созерцая в большом изумлении. Мои волосы были совершенно седы.
…Но тогда, рассекая апрельский сумрак, я этого еще не знал. В голове было светло и пусто. В этот вечер я лишился всех иллюзий и получил право умереть, как отмеченный своим веком рыцарь. Но именно теперь мне вовсе не хотелось умирать. Никогда.
* * *
«Четверо отступников молча пожали друг другу руки — и вышли наружу», — читал я утром, лежа на животе, подставив свою печать благотворному воздействию воздуха и забрав свежие седины в хвост. В трех кварталах отсюда — на спине — лежал в кровати раненный Кавуа и строчил родительские письма. На этаж ниже лежал на боку Рене Ламбер и плакал. Думаю, он по-своему любил Анн-Констанс-Мирей — хотя она ему и не пара. Любил, и заранее сокрушался о моем подлом поступке. Мои уверения в том, что после намерения быть невестой Христовой самое время стать невестой человека с печатью Святого Духа, действия не возымели. А какой славный вышел каламбур! Сама Анн-Констанс-Мирей в этот час, вернее всего, просыпалась от запаха цветущих под монастырской оградой роз. Маршал Бассомпьер ворочался во сне, ему снились осады, штурмы и заложники. Маленькая Арманда спала в колыбели. Столь же маленький Арман спал в объятиях кормилицы. Ее Величество делила ложе с королем. А в Малом Люксембургском Дворце на пурпурном покрывале возлежал кардинал Арман-Жан дю Плесси — и подписывал королевские Наградные Грамоты.
Хорошее выдалось утро.
Четверо отступников молча пожали друг другу руки — и вышли наружу. Стража, предупрежденная канцлером, не задержала их — но задержала тех, кто слишком поздно пытался присоединиться.В глазах вышедших на волю была тихая радость и огромное облегчение. Этих чувств никогда не испытает тот, кто никогда не принимал верное решение и кто никогда не выходил на свободу из тюрьмы. Весь мир лежал перед ними — омытый дождем, укрытый золотыми листьями осени, дышащий утренним туманом и высокими дымами городских труб, пекарен, речных костров и дальних пожаров. Тысячью запахов дышало утро — прелой травой, сырой брусчаткой, речной тиной, свежей рыбой, гарью печей, свежим хлебом, мокрым камнем, сырой землей, октябрьским сеном и молодым вином. Но сильней всего в воздухе чувствовался аромат ливанской розы.
— Я похоронил двух магистров, — пробормотал Оливье, — и по моему скромному разумению сына мельника, это слишком много. Третьего я бы не снес. Третьим магистром я буду сам.
В голове Оливье было совершенно пусто. В этот вечер он лишился сразу двух плащей, чего отродясь не бывало ни с одним братом ордена, и есть надежда, что никогда не будет. Он утратил право умереть смертью рыцаря, и получил право умереть, как человек. Но именно теперь ему вовсе не хотелось умирать. Никогда.
…В это утро капелла Карро-дю-Тампль сгорела — рыцари Тампля подожгли ее и себя, забрав с собой своих тюремщиков и врагов — этому научила их Палестина. Остальные братья из французских командорств, расположенных за пределами Парижа, предстали перед судом короля. Семь лет спустя они были сожжены вместе с Жаком де Молэ, последним магистром ордена Храма, положившего конец его официальной истории.
Оставшиеся в живых тамплиеры и друзья Дома, если таковые были, не смирились с роспуском ордена — главной и единственной тайной тамплиеров, которую они хранят как зеницу ока. Они продолжали скрытое существование в подполье и дали жизнь многим секретным обществам политико-мистического толка. Говорят, знаменитые ложи вольных каменщиков и братья-розенкрейцеры вышли из их рядов, хотя давность лет и декларируемые обществами цели заставляют в этом усомниться.
_____________________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
Арманда, Арман — значение имени связано с латинским корнем «arma» — оружие, война.
Святой Себастьян — мученик, римский легионер во времена гонений на христианскую веру. Был пронзен стрелами своих же солдат по приказу императора Диоклетиана. Многие художники и скульпторы, среди которых и Микеланджело, запечатлели его образ в своих работах.
Капетинги — третья по счету (после Меровингов и Каролингов) династия французских королей.
Бретёр — Задира, заядлый дуэлянт, готовый драться по любому поводу, в том числе наемный убийца
Клошар — фр. «clochard», нищий, бродяга, бездомный
Мессалина — жена римского императора Клавдия, известна своей распутностью, такой безудержной, что Клавдий счел себя вправе казнить ее, не вынеся позора.
Франсуа де Малерб (1555 — 1628) был поэтом, предвестником классицизма. Более всего его волновала эстетика стиха, его красота и форма.
Пьер Корнель (1606 — 1684) — французский драматург, известен своими трагедиями, через которые красной нитью проходит тема борьбы долга и чувства.