───────⚜ эпилог ⚜───────
…В мае 1629 года я покинул столицу и отбыл в Понтуаз за своей невестой. Ришелье проводил меня с неясным выражением на лице — я взял карету прямо во дворе Пале-Кардиналь. Я заикнулся об отставке. Мне отказали. По глазам кардинала я видел, что тот не отыгрался. «По возвращении вас ждет сюрприз», — процедил он. Раньше прочих осведомленный Кавуа ликовал.
Отец Себастьян с того памятного дня в Консьержери несколько посветлел лицом — хотя, возможно, в нем просто добавилось бледности.
— Я благодарен вам, — произнес он при встрече. — Не знаю, чем я заслужил такое отношение… простите меня.
— О чем это вы? — подозрительно спросил я. И верно.
— Вы, маркиз, человек светский и в некотором роде военный… но… все же ничто человеческое вам не чуждо, и то, что вы пережили…
— Полагаю, вы желаете говорить о нашей последней встрече, — помог я. — Прошу взаимно простить меня за резкость. Она была следствием удивления.
— О, нет, не стоит, я не смею вас осуждать… Вы так много для меня сделали… но… одним словом тогда, когда Его Высокопреосвященство судил нас… — меня посетила оскомина, но я сдержался, — и когда из ваших уст вышли проклятья…
Он вопросительно посмотрел на меня, и я понял, что вопрос не исчерпан.
— Ну да, — сказал я мирно. — Я известный сквернослов.
— …Мне показалось, что вы… страдали. Это так?..
— Не думаю, — сказал я. — Хотя считайте, как вам угодно.
— Наши дороги… — опустил глаза иезуит, — разошлись навсегда?
Это был хороший вопрос.
— Вы непростой человек, отец Себастьян, — сказал я, на сей раз — от всего сердца. Все долги были оплачены. — У сложных натур дороги неисповедимы. Вам не за что меня благодарить — все, что я сделал и все, что так или иначе коснулось вас — я делал из соображений глубоко эгоистических. Вы были отличным любовником, отличным осведомителем и хорошим партнером по доске. Жаль, эта партия сыграна. Возможно, судьба подарит еще одну. Во всяком случае, мешать ей я не намерен.
— Неужели, — прошептал иезуит, — вы пошли на все это ради меня?..
Не хотелось его разочаровывать, но долг требовал сказать правду.
— Если вы имеете в виду финал, — проклиная себя, усмехнулся я, — то нет. Мне было любопытно, как далеко пойдет Ришелье. Пользуясь случаем, хочу спросить — зачем вы исправно передавали мне все его слова? Поправьте меня, если это была не провокация.
— Но, маркиз, я был растерян… то есть, мне казалось, что вас это заинтересует… Это был жест дружбы.
— Да, очевидно. Позвольте ответный — наверное, вас заинтересует, что кардинал им воспользовался.
— Простите, я не понимаю… — покраснел он.
— Ваше счастье, — пожал я плечами. — Впрочем, никакого значения это теперь не имеет. Как видится, все сыты — и волки, и овцы. В особенности же, красная кардинальская шапочка.
…Два дня спустя иезуит уехал в провинцию и занялся трудами по ангелологии. Насколько я знаю, не очень успешно, однако его имя всплывало пару раз в связи со светскими скандалами.
Рене окончил Сорбонну и сделал карьеру в прокуратуре города Парижа. Счетоводы везде в цене.
Диана де Сен-Симон занялась чернокнижием — столь же бурно, как розенкрейцерами до того. Это не принесло ей счастья. Герцогиню де Шеврез, наконец, сослали — впрочем, ненадолго. Видимо, не все ее расписки кончились. Господин Гассенди получил статус Почетного Академика, и с тех пор не написал ни строки.
Ее Величество королева рассорилась с кардиналом не на жизнь, а на смерть. Имел место шантаж и попытка наложить на себя руки. Гвардия сочувствовала королеве, кардинал мириться не захотел. Людовик остался индифферентен. Он взял любовницу с недурным сопрано — она пела партии героинь в королевской труппе. Во всем Париже только Его Величество не знал, что его протеже пять лет назад была известна не как певица, а как куртизанка самого изощренного толка. Впрочем, возможно это была месть за «Возвращение Одиссея».
Перед моим отъездом выяснилось, что в финансовом министерстве исправно трудился шпион иезуитов, и те за три хода вперед знали обо всех наших шагах. Знали — и вели свою игру через английскую королевскую семью во главе с нашей Генриеттой. Широким жестом я уволил всех.
Господин д’Эрбле, что запомнился мне лишь благодаря своей фамилии, покинул столицу и, судя по всему, тоже собрался вступить в тайное общество. Во всяком случае, он пишет диссертацию о метафизике бунта Люцифера. Впрочем, возможно, он собирается стать аббатом.
Господин Тродос, как я слышал от Бернажу, подался в дипломаты.
Белая Королева спит на моем плече. За портьерами разгорелся рассвет, и вся комната залита зеленью, словно дно океана. Призраки сновидений несут стражу по четырем углам моего ложа. Великие тени спящего человеческого сознания — призрак пещерного страха, родовой призрак фамильной спеси, площадной призрак стадных порывов и самый страшный — призрак театра, где читают монологи давно почившие авторитеты. Всадники Бэкона и книги Откровений. Созерцатель химер не имеет ни сил, ни жажды двигаться в этом полуночном мире, как брейгелевские пропойцы. Я ощущаю свет. Моя любовь — безбрежный океан, вольный ветер сносит щепки кораблекрушения.
В моей жизни было много кораблей — торговых, военных, гребных и скоростных, чьи паруса вставали над туманом как ложные маяки. Галеоны чести и интриганы-фрегаты, скучные шлюпы, полные сплетников и модниц, промысловые шхуны, бесстрашно идущие против стихии, они набиты чужим золотом, вином и китовым усом — тот отлично идет на дамские корсеты. Были легкие исследовательские бриги, носимые ветром у случайных островов, и клиперы красного дерева, чьи каюты охотно принимают дипломатов и сановников, чьи мачты вблизи похожи на ряд виселиц, а издали — на облачные замки. Все это рухнуло и было смыто соленой водой — субстанцией слез, пота и странствий. Только глупец сожалеет о том, что унесла вода. Но еще больший глупец — тот, кто снова стремится к докам.
Последняя лодка пришла позавчера.
…Последний поворот колеса фортуны по милости игрока, что всегда знал толк в дуэлях, азарте и войне. Орденская лента с крестами колет спину, алмазы и золото весомо впились в нее, как и подобает ложу алхимика. Последний обломок кораблекрушения. Я ощущаю его и локтем и предплечьем, не в силах шевельнуться — на моем плече спит Белая Королева.
Она соткалась из летних гроз, мушкетных залпов и зарниц, из моей крови, пролитой на мостовых Парижа, из сияющей стали, из белого шелка знамен над нашими войсками, из эссенции белых вин с виноградников Божанси, из алых капель Мерло, из черных роз памяти, из золотых роз тайны, из закатной Розы Нотр-Дам, из всех цветов предательства, насилия и славы, что устилали мой путь.
Времени нет. Озеро перед моим замком высохло, и река разлилась, сломав мост. С начала моего погружения прошло не так уж много лет, но их необратимость все еще удивляет меня. Сквозь зеленую мглу я вижу чужой точеный профиль, под стать корабельным носовым фигурам. Канатная бухта волос увита моими белыми прядями, как змеями, занесенными ветром пустыни. Говорят, лица утопленников неразличимы, вода сглаживает все различия, время притупляет черты. Но времени нет — на хранимом мной лице я читаю тени девичьих грез, острых скул, библейских святых, курильщиков опиума, тепло румянца юности и холод безмятежной красоты, тени величия и робости, тени кружев, цикуты и железа. Мне кажется, мой век придавил меня к дну океана, и я всплыву только вместе с ним. Я всплыву и буду двигаться в пространстве между берегами вечно. Пьяный своей удачей, поднимаюсь в свет.
Я никогда не умру — даже если переживу свой век.
Отец Себастьян с того памятного дня в Консьержери несколько посветлел лицом — хотя, возможно, в нем просто добавилось бледности.
— Я благодарен вам, — произнес он при встрече. — Не знаю, чем я заслужил такое отношение… простите меня.
— О чем это вы? — подозрительно спросил я. И верно.
— Вы, маркиз, человек светский и в некотором роде военный… но… все же ничто человеческое вам не чуждо, и то, что вы пережили…
— Полагаю, вы желаете говорить о нашей последней встрече, — помог я. — Прошу взаимно простить меня за резкость. Она была следствием удивления.
— О, нет, не стоит, я не смею вас осуждать… Вы так много для меня сделали… но… одним словом тогда, когда Его Высокопреосвященство судил нас… — меня посетила оскомина, но я сдержался, — и когда из ваших уст вышли проклятья…
Он вопросительно посмотрел на меня, и я понял, что вопрос не исчерпан.
— Ну да, — сказал я мирно. — Я известный сквернослов.
— …Мне показалось, что вы… страдали. Это так?..
— Не думаю, — сказал я. — Хотя считайте, как вам угодно.
— Наши дороги… — опустил глаза иезуит, — разошлись навсегда?
Это был хороший вопрос.
— Вы непростой человек, отец Себастьян, — сказал я, на сей раз — от всего сердца. Все долги были оплачены. — У сложных натур дороги неисповедимы. Вам не за что меня благодарить — все, что я сделал и все, что так или иначе коснулось вас — я делал из соображений глубоко эгоистических. Вы были отличным любовником, отличным осведомителем и хорошим партнером по доске. Жаль, эта партия сыграна. Возможно, судьба подарит еще одну. Во всяком случае, мешать ей я не намерен.
— Неужели, — прошептал иезуит, — вы пошли на все это ради меня?..
Не хотелось его разочаровывать, но долг требовал сказать правду.
— Если вы имеете в виду финал, — проклиная себя, усмехнулся я, — то нет. Мне было любопытно, как далеко пойдет Ришелье. Пользуясь случаем, хочу спросить — зачем вы исправно передавали мне все его слова? Поправьте меня, если это была не провокация.
— Но, маркиз, я был растерян… то есть, мне казалось, что вас это заинтересует… Это был жест дружбы.
— Да, очевидно. Позвольте ответный — наверное, вас заинтересует, что кардинал им воспользовался.
— Простите, я не понимаю… — покраснел он.
— Ваше счастье, — пожал я плечами. — Впрочем, никакого значения это теперь не имеет. Как видится, все сыты — и волки, и овцы. В особенности же, красная кардинальская шапочка.
* * *
…Два дня спустя иезуит уехал в провинцию и занялся трудами по ангелологии. Насколько я знаю, не очень успешно, однако его имя всплывало пару раз в связи со светскими скандалами.
Рене окончил Сорбонну и сделал карьеру в прокуратуре города Парижа. Счетоводы везде в цене.
Диана де Сен-Симон занялась чернокнижием — столь же бурно, как розенкрейцерами до того. Это не принесло ей счастья. Герцогиню де Шеврез, наконец, сослали — впрочем, ненадолго. Видимо, не все ее расписки кончились. Господин Гассенди получил статус Почетного Академика, и с тех пор не написал ни строки.
Ее Величество королева рассорилась с кардиналом не на жизнь, а на смерть. Имел место шантаж и попытка наложить на себя руки. Гвардия сочувствовала королеве, кардинал мириться не захотел. Людовик остался индифферентен. Он взял любовницу с недурным сопрано — она пела партии героинь в королевской труппе. Во всем Париже только Его Величество не знал, что его протеже пять лет назад была известна не как певица, а как куртизанка самого изощренного толка. Впрочем, возможно это была месть за «Возвращение Одиссея».
Перед моим отъездом выяснилось, что в финансовом министерстве исправно трудился шпион иезуитов, и те за три хода вперед знали обо всех наших шагах. Знали — и вели свою игру через английскую королевскую семью во главе с нашей Генриеттой. Широким жестом я уволил всех.
Господин д’Эрбле, что запомнился мне лишь благодаря своей фамилии, покинул столицу и, судя по всему, тоже собрался вступить в тайное общество. Во всяком случае, он пишет диссертацию о метафизике бунта Люцифера. Впрочем, возможно, он собирается стать аббатом.
Господин Тродос, как я слышал от Бернажу, подался в дипломаты.
Белая Королева спит на моем плече. За портьерами разгорелся рассвет, и вся комната залита зеленью, словно дно океана. Призраки сновидений несут стражу по четырем углам моего ложа. Великие тени спящего человеческого сознания — призрак пещерного страха, родовой призрак фамильной спеси, площадной призрак стадных порывов и самый страшный — призрак театра, где читают монологи давно почившие авторитеты. Всадники Бэкона и книги Откровений. Созерцатель химер не имеет ни сил, ни жажды двигаться в этом полуночном мире, как брейгелевские пропойцы. Я ощущаю свет. Моя любовь — безбрежный океан, вольный ветер сносит щепки кораблекрушения.
В моей жизни было много кораблей — торговых, военных, гребных и скоростных, чьи паруса вставали над туманом как ложные маяки. Галеоны чести и интриганы-фрегаты, скучные шлюпы, полные сплетников и модниц, промысловые шхуны, бесстрашно идущие против стихии, они набиты чужим золотом, вином и китовым усом — тот отлично идет на дамские корсеты. Были легкие исследовательские бриги, носимые ветром у случайных островов, и клиперы красного дерева, чьи каюты охотно принимают дипломатов и сановников, чьи мачты вблизи похожи на ряд виселиц, а издали — на облачные замки. Все это рухнуло и было смыто соленой водой — субстанцией слез, пота и странствий. Только глупец сожалеет о том, что унесла вода. Но еще больший глупец — тот, кто снова стремится к докам.
Последняя лодка пришла позавчера.
Его светлость Ролан-Кэрель де Санж, маркиз д’Эффиа, сюринтендант финансов Франции, предоставлен к награде за свою деятельность на военном поприще, — гласит гербовый лист, прижатый моим локтем. — Его заслугой является победа над войной и заключение мира с Миром. Отныне маркиз д’Эффиа является действительным кавалером ордена Святого Михаила.
Награда вручена Арманом дю Плесси, герцогом Ришелье, кардиналом Франции и премьер-министром Большого Королевского Совета.
Дата. Подпись. Печать.
…Последний поворот колеса фортуны по милости игрока, что всегда знал толк в дуэлях, азарте и войне. Орденская лента с крестами колет спину, алмазы и золото весомо впились в нее, как и подобает ложу алхимика. Последний обломок кораблекрушения. Я ощущаю его и локтем и предплечьем, не в силах шевельнуться — на моем плече спит Белая Королева.
Она соткалась из летних гроз, мушкетных залпов и зарниц, из моей крови, пролитой на мостовых Парижа, из сияющей стали, из белого шелка знамен над нашими войсками, из эссенции белых вин с виноградников Божанси, из алых капель Мерло, из черных роз памяти, из золотых роз тайны, из закатной Розы Нотр-Дам, из всех цветов предательства, насилия и славы, что устилали мой путь.
Времени нет. Озеро перед моим замком высохло, и река разлилась, сломав мост. С начала моего погружения прошло не так уж много лет, но их необратимость все еще удивляет меня. Сквозь зеленую мглу я вижу чужой точеный профиль, под стать корабельным носовым фигурам. Канатная бухта волос увита моими белыми прядями, как змеями, занесенными ветром пустыни. Говорят, лица утопленников неразличимы, вода сглаживает все различия, время притупляет черты. Но времени нет — на хранимом мной лице я читаю тени девичьих грез, острых скул, библейских святых, курильщиков опиума, тепло румянца юности и холод безмятежной красоты, тени величия и робости, тени кружев, цикуты и железа. Мне кажется, мой век придавил меня к дну океана, и я всплыву только вместе с ним. Я всплыву и буду двигаться в пространстве между берегами вечно. Пьяный своей удачей, поднимаюсь в свет.
Я никогда не умру — даже если переживу свой век.
…Надо мной, в светлых сумерках, его жестокое лицо.
____________________________________
FIN