ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
───────༺༻ 7 ༺༻ ───────
…Поездка в Англию, как было сказано, была скучной и в иных обстоятельствах не стоила бы ни малейшего упоминания. Разумеется, сам вояж я воспринял как ссылку — не знаю, что сыграло со мной эту злую шутку: холодность королевы, моя собственная дерзость, ставшая неудобной, списки женихов Пенелопы, резонное раздражение Ришелье на наши таинственные игры, которых он не разумел, общественное мнение или общее состояние зимнего упадка. Одним словом, сойдя с палубы в Лондоне, я принял текущий день как форменное изгнание. Самое глупое, что может делать изгнанник — пытаться выглядеть жертвой или добиваться пересмотра своей участи. Еще хуже — посвятить себя порученному делу, каковое дело очевидно является формальной отпиской, призванной занять руки и голову сосланного, пока тот не прозреет.Таким образом, я лениво навел справки об Ост-Индской компании и ударился в светскую жизнь, которая в Лондоне состояла в посещении театров и вечерних чаепитиях у любителей театров — людей состоятельных и не чуждых снобизма.
Театральная жизнь Лондона была интересна двумя пунктами. Соперничеством трупп, у каждой из которых был круг меценатов и защитников в ущерб соседним. И исполнителями женских ролей, знаменитых, словно полководцы древности. Женщин на лондонской сцене не было — королевский указ запрещал дочерям Евы это аморальное занятие, и способствовал разложению мужской среды. Спектакли, где роль Розамунды играет мистер N, а роль Юлии — мистер W, производили фантастическое впечатление.
Герцогиня Мальборо, чей супруг только что занял пост Первого Министра, с удовольствием содержала домашнюю сцену, где первые пэры Англии разыгрывали аллегории для собственной забавы — дамам, как видится, доставляло определенное удовольствие созерцать своих мужей и любовников в ролях пастушек, фей и распутниц. К несчастью, зрелище это было более поучительным, чем утонченным. Немудрено, что вскоре я заскучал. Почта до Франции ходила плохо, ошеломительных новостей о кофейных махинациях я не добыл, и в почитателя театра не превратился. Единственное приобретение пока состояло в том, что я научился более сносно объясняться на английском языке.
В середине марта двор давал весенний бал-маскарад. Это было единственное крупное торжество с момента окончания официального траура по Джорджу Вилльерсу, герцогу Бэкингемскому, бесславно убитому на второй день моего приезда (что не могло не усилить собственные подозрения и фатализм, называемые здесь словом «сплин»). Ожидалась загородная охота, фейерверки, новая пьеса Королевской труппы, трехдневные танцы и ужасная слякоть. Герцогиня Мальборо ничего хорошего от предприятия не ждала и собиралась, как на военные позиции. Ее супруг сутками пропадал в Кабинете, подсчитывая расходы, вложения, налоги и проценты. Я криво улыбался — эта гримаса была лучшей защитой от неудержимого желания дать совет.
…И тут произошло любопытное событие, благодаря которому мне нечего сказать об английских придворных балах.
Я, разумеется, туда поехал. И даже прибыл на место. У ворот Сент-Джеймского парка на меня обрушилась ряженая толпа и звуки флейт.
— Добро пожаловать! — придержал дверцу швейцар. — Как вас представить? Позвольте приглашение… («Неистовый Роланд», — кивал я. Мое случайное облачение украшали кресты и лилии, а шлем с шелковым забралом — золотой плюмаж. Это был один из самых приличных костюмов домашнего театра герцога Мальборо). О! Позвольте выразить…
— О! Как мило с вашей стороны… — присела некая маска.
— Позвольте представить вам… — подскочила другая.
— Позвольте вам сказать, — раздалось по-французски, — вы ищите меня!
— Неужели? — остановился я. — А кто вы?
— Я тот, кто вам нужен.
…Я прищурился, чтобы шелк маски не мешал получше видеть говорившего. Желудок неприятно сжался. Словно я только что получил известие, что кто-то умер. Передо мной стоял крепкий мужчина в одежде монаха с двумя дырами в капюшоне напротив глаз. Каким-то невообразимым образом он оттеснил двух нимф, защебетавших было бальную нелепицу, и перегородил аллею, в конце которой распахивались ворота дворца.
— Что вам угодно? — переплел я руки.
— Вы поедете со мной.
— С какой стати, друг мой?
— Вы прибыли сюда ради того, чтобы со мной встретиться. — Его голос исключал мысль о розыгрыше. Что-то было в этом немолодом голосе. Что-то, что заставляло понять: «сюда» — это не Сент-Джеймс, а Лондон.
— Это любопытно, — нагнул я голову. — А с кем я разговариваю?
— Я посланник лорда Френсиса Бэкона. — Он протянул руку. Вдали взорвался фейерверк. — Едем.
…Таким образом, не успел я оглянуться, как снова оказался в собственной карете. Ничего возмутительного в происходящем я не обнаружил — из многодневных бальных развлечений можно один вечер уделить тому, чего не ждешь. Карета сорвалась с места и понеслась в неизвестном направлении.
— Лорд Френсис Бэкон… — снял я перчатки. — Что-то не припоминаю… Он не в опале?
— Он умер, — сказал монах. Иронии в его голосе я не заметил. Но у англичан столь тонкое чувство юмора, что иногда можно пропустить саму шутку.
— А вы, стало быть, посланник с того света?
— Да. С того Света. В некотором роде, с единственного…
— Мы едем не на кладбище?.. — разряжал обстановку я. За окном мелькали голые деревья и нищие холмы. — Я еще довольно молод, и не люблю протестантские надгробья…
— Мы едем за вашим наследством, — сказал монах после паузы. — Разве не за этим люди путешествуют? Не за тем, чтобы собрать утраченное?
— Пожалуй, в чем-то вы правы. Хотя я не вижу вашего лица, и это озадачивает. У вас не чума? Говорят, в Лондоне это самое распространенное заболевание.
— Вас озадачивает не то, что вы не видите моего лица, а то, что не знаете собственного.
— Отменная манера разговора. Слишком театрально. Не находите?
— Нет.
Какое-то время ехали молча. За окнами потянулись болота и еще более нищие равнины. Ситуация продолжала развлекать. От моего спутника не исходило ни малейшего напряжения. Сейчас он казался мне старым и мирным, как самый настоящий монах.
— Вы часто похищаете людей? — спросил я.
— Вам нравится попадать в ловушки, — изрек собеседник. — Считайте нашу встречу данью вашим привычкам.
— Мы не встречались раньше? — откинулся я вглубь кареты.
— Я достаточно наслышан о вас, — сказал монах. — Как можете догадаться, я бывал во Франции.
— Простите, но я не поддержал бы теперь этого разговора.
— Разумеется. Франция больше не греет вас, поскольку потерпела крах. Единственный, кто остался жив после крушения, добрался до источника огня сам.
— Поясните, — глянул я в окно. Там темнело и накрапывало. — Это случаем не английская версия падения Ла-Рошели?
— Нет, господин Ролан. Это единственная версия существования и сохранения ордена Розы и Креста. Вы остались в одиночестве на том берегу моря, не так ли?
— С чего вы взяли, что я имею какое-то отношение к розам и крестам? Вы ясновидец?
— Тюремные архивы Бастилии, — сказал монах. Я расхохотался.
— Это политическая шалость, достойная иезуитского крохоборства. Боюсь, вы не понимаете истинной картины происходящего.
— Нет, господин Ролан. Это вы ее не понимаете. Орден Розы и Креста существует. Но французы легкомысленно выпустили из рук все, что им было передано. Граф Сен-Симон… Помните такого человека?
— Да, признаться, помню. Но никогда не был с ним знаком.
— Граф Сен-Симон был последним адептом нашей традиции. Но после себя он оставил лишь женщин, детей и авантюристов. Он не сохранил ни одного посвященного, кому хватает воли и света идти дальше, не роняя знамени… Почему вам достало мужества быть искренним с кардиналом Франции и не хватает его теперь? Оттого, что я — не кардинал?..
…Я сорвал шлем с шелковым забралом и бросил его в угол кареты. На какой-то миг мне стало душно.
Монах медленно стащил с головы холщовый капюшон. Тот открыл побитую серебром стриженую голову, густую бороду в прядях седины, высокий лоб и умные прозрачные глаза.
— Я виконт Сент-Олбени, — сказал он. — Полагаю, мой возраст в некотором роде является заместителем духовного сана.
Его улыбка была бы оскорбительна, когда бы не общая расслабленность тона. Я не сомневался, что он знает меня так же хорошо, как я сам, и уж конечно осведомлен обо всех парижских сплетнях. Наверное, мое лицо вспыхнуло.
— При чем здесь духовный сан? — не поддавался я. — Соперничаете с Ришелье?
— При том, господин Ролан, что вы были и остаетесь человеком церковной структуры. Чтобы вы были искренни, вам нужен не друг, а духовник.
— Уверяю вас, вы заблуждаетесь, — ухмыльнулся я, но никакой уверенности в своих словах у меня не было.
— Нет, — покачал он головой. — Я просто не упомянул, что среди тех, кто носит сутану, на деле слишком много мирских людей. Которые тянутся к вам в силу общности духовной природы. По памяти, в силу интуиции или по привычке.
Убежденность и размеренность его тона пресекала желание спорить. Виконт Сент-Олбени безусловно был сильным человеком. К тому же в глубине души я понимал, что полностью с ним согласен. Поверхность же души испытывала упреки здравого смысла.
— Вас неверно информировали, — переплел я руки перед ртом. — Я финансист, светский человек с фривольной репутацией. Я занимаюсь деньгами и изучаю продажность всех мастей. Мне не пришло в голову, подобно вам, нарядиться монахом. Если сомневаетесь — рассмотрите получше мой костюм.
— Я не сомневаюсь ни в чем. И вижу не призраки, а реальность, — его прозрачные глаза внимательно вгляделись в мои без малейших признаков зла. — Передо мной, господин Ролан, сидит рыцарь церкви в черных одеждах служения, затканных крестами на манер тамплиерских котт. Это французский рыцарь, и он посвящен не королю. Некоторые глупцы полагают, что мир полон случайностей. Но случайностей в человеческой судьбе нет. Случайным нам кажется только то, что мы не распознали.
…Речь эта возымела чудесные последствия. Моя жизнь словно разом провалилась на три этажа вниз, и теперь я взирал на себя из некой колодезной трубы. Говорят, из глубин колодца можно днем разглядеть звезды. Но до углубления небес я не дотерпел.
— Церковь, — сказал я, — это последнее место, куда мне придет в голову пойти. Совершенно точно.
— Это не в коей мере не противоречит моему знанию, — кивнул виконт. — Вы не идете в церковь, потому что не ждете от нее помощи. И потому, что в вашей жизни когда-то ее было слишком много.
Я прислушался. Ветер свистел за дверцей, внутри меня разлилась звенящая, гулкая тишина.
— Это бездоказательно, — сказал я. — Но есть определенная правда в том, что служители церкви меня разочаровали.
— Когда? — спросил собеседник, чуть наклоняясь. — Неужели за ваши ничтожные тридцать три года?
Я призадумался.
— Нельзя сказать, что всю свою жизнь я посвятил изучению церковников, — посмотрел я в переносицу собеседника. — Скорее наоборот: я всячески их избегаю. Они ни на что не способны!
— Конечно, — ответил виконт Сент-Олбени. — Потому что вы ожидаете, что они увидят в вас то же, что вижу я, и так же оценят это.
— Знаете, — сказал я. — Я не понимаю, какие у вас намерения и куда мы едем. Если бы вы были помоложе, я решил бы, что вам нужна Юлия или Розамунда, и честь сыграть эту роль вы отдали мне.
— Интересная мысль, — сказал виконт. — А как давно она вас посещает?
— Во время нашей поездки или вообще?
— В какой жизни, господин Ролан, вам впервые пришла в голову мысль заплатить телом за откровение?
Я разомкнул руки и отшатнулся. Очевидно. Потому что минуту спустя разобрал:
— …чтобы не погубить свою бессмертную душу. А она действительно бессмертна. Душа путешествует сквозь времена, пытаясь пробиться к свету из мутной воды. Она выйдет на свет, когда обретет цельность. Например, скажите, что именно вы сейчас защищаете руками?
…Я не сразу ответил — настолько меня шокировала знакомая фраза. Разумеется, я слышал ее от Дианы де Сен-Симон, ее род был дружен с моим спутником. Но моя правая рука тем временем оказалась прижата ладонью к центру груди. Этот жест — столь же театральный, сколь и болезненный, конечно, не был продиктован болью. Он действительно был жестом защиты.
— Что вы скрываете на груди? — спросил виконт, ловя мой взгляд.
— Крест, — выдохнул я, и спустя минуту расхохотался. Креста я никогда не носил. — Черт, сказал я, — вы совершенно сбили меня с толку!
— Мальчик мой, — сказал виконт. — Я довольно стар для таких игр и мог бы быть вашим отцом. Вы стоите того, чтобы знать правду. Уверяю вас, она прекрасна.
— Правда о телесной плате? — скривил я рот. — Не знал, что слухи о моем моральном облике пересекли пролив.
— Вы неверно понимаете многие вещи, — отеческим тоном возразил мой спутник. — Это обычный скептицизм невежества. Когда слуга защищает сеньора и падает от ран — он платит телом. Когда вы принимаете обет безбрачия в обмен на жажду богообщения — вы платите телом. Когда вы жертвуете собой, чтобы на вас обратили внимание небеса или бездна — вы платите телом. И когда принимаете на себя некий знак. И только в очень узком смысле вы платите телом, разделяя с кем-то ложе. Ваша сегодняшняя жизнь — прямое следствие жизни вчерашней. Все, что было пережито душой, впоследствии выносится на телесную поверхность. Горбуны — это бывшие честолюбцы. Красавицы — вчерашние образцы добродетели. Материальное богатство — наследие богатства духовного, которое было собрано в глубине времен. Разумеется, мне неизвестно, при каких обстоятельствах вы приняли решение расплачиваться телом за божий глас, но мой совет — выясните это как можно лучше.
— Я постараюсь последовать вашим словам, — отклонился я на спинку сиденья. Своих ладоней, столь явно выдавших меня, я не узнавал. — В сказанном вами есть нечто поразительное и очень знакомое… Позвольте вас спросить, виконт — давно вы догадались?
— Как только вы сели в эту карету. Ваша поза была столь обреченной, словно вы уже смирились с любой ценой, которую потребует от вас любопытство.
— Неужели? А мне казалось, она изображала доверие и легкий интерес.
— То, что вы называете доверием… Как далеко вы обычно заходите, когда доверяетесь человеку?
Он был прав. Вопрос был существенным и давно назревшим. Следовало ответить правду:
— Я иду до конца.
— Что это для вас значит? — поинтересовался виконт. — Что вы переступаете через любые преграды? Сделаете любую глупость, о которой вас попросят?
— Это значит, что я способен на все, пока… — мои руки встрепенулись, но я их обуздал, — пока не наступит конец.
— Смерть? Опустошение? Что вы называете концом?
— Пока меня не предадут. Пока… тот, кто заслуживает доверия, не умрет в моих глазах.
— В ваших глазах или на ваших глазах?
…Это было фантастическим переживанием. На мои глаза навернулись слезы. Я резко развернулся к окну — и увидел между деревьями решетку Сент-Джеймского парка.
— Вы можете отправиться на бал, — сказал виконт Сент-Олбени. — Как видите, я привез вас туда, откуда взял. К несчастью, сам я по балам не ходок.
— Я не хочу дурацких танцев и тупых пьес, — пробормотал я. — Это было бы… недопустимой телесной платой. Отвезите меня куда-нибудь… подальше.
— В любое место, господин Ролан. В Гавр? В Лондон?
— Отвезите меня к милорду Френсису Бэкону. Я постараюсь полюбить протестантские надгробья.
* * *
…Йорк-хаус, дом покойного, располагался в пригороде Лондона на берегу Темзы. Он был пуст, как и прочие дома знати, ибо знать веселилась на королевском балу.
— Добро пожаловать в дом Френсиса Бэкона, виконта Сент-Олбанского, — кивнул виконт. — Полагаю, он примет вас с радушием.
Несколько секунд я тупо смотрел на фасад.
— Но вы же сказали, он умер, — произнес я.
— Умер. Для мира. Два года назад, — натянул дырявый капюшон на голову виконт, он же милорд Френсис Бэкон. — В некотором роде у меня действительно чума. Или — что вернее — чума у всего Лондона.
* * *
Таким образом, пока двор веселился, я постигал историю и методологию Розы и Креста, о которой больше не упомяну ни слова. Милорд Бэкон поддерживал связь с герцогиней Саунтгемптон, молодой вдовой, которая вела переписку с графиней де Сен-Симон. Именно так он заочно был знаком с последними событиями, окружавшими мою персону.
В устах этого странного человека все, когда-либо слышанное мной от Дианы, приобретало настоящий вес. И вело к неизбежной горечи.
— Человеческое сознание полно призраками, — говорил он, грея ноги перед камином, пока я потягивал грог. — Это призраки пещеры, откуда оно вышло — со всеми ее чудовищами, страхами и тьмой. Это призраки всего человеческого рода, передающиеся от отцов к сыновьям, вековые заблуждения, имеющие статус собственных умозаключений — но стоит поколебать их, как делается видна их семейная или национальная природа. Это призраки площади — мнение толпы, людской массы, перед которым пасует неокрепший рассудок. Кто из нас не отступал перед мнением большинства? Кто из нас не поражался его чопорности или глупости? И, наконец, великий призрак театра. Его актеры — признанные авторитеты, античные философы, схоласты и политики минувших дней, которые разыгрывают в человеческом мозгу некую пьесу с цветистыми диалогами, убедительными мизансценами, и эту пьесу мы смотрим вечно. Призрак театра — это преклонение собственного разума перед чужой мыслью, которую кто-то поместил на сцену и одел в золотой картон. Истину можно отыскать в мире. И поиск истины — это та болезнь, которая делает меня, по вашему меткому замечанию, чумным.
— Как же быть в мире, полном призраками? — улыбался я. — Кого вы посоветуете в качестве экзорциста?
— Опыт — лучшее из всех доказательств и лучший способ освобождения.
— Вы не читали Монтеня, милорд?
— Отчего же. Но Монтень называет опытом реализованную мысль Аристотеля. Мне ближе Демокрит.
— Я не понимаю одной очень важной для меня вещи, милорд. Можно ли опытным путем доказать бытие божие? Что скажете?
— Это вопрос, на который отвечает только история. В нашем случае, история братства Розы и Креста. Проживите ее — и найдете свой ответ. Но помните — только познав таинство Розы и Креста, можно приблизиться к таинству Креста и Лилии.
— Впервые слышу. Что это за союз?
— Это… — милорд пошевелил угли, — изучение незримого. Познание форм тепла. Теолог сказал бы — выход в сферу ангелов и участие в их хорах.
— Вам возразят, что после смерти это и так доступно праведнику.
— Вы знаете много праведников?.. — старческий смех звучал почти цинично. — Эта фраза — снотворное для дурачья. Для праведника и при жизни мир проницаем до самых своих глубин. Иначе становиться праведником нерационально. Но современное толкование праведности — это глубочайший сон рассудка. Праведник осаждаем призраками, которым великодушно дает приют вместо того, чтобы изгнать вон. Такова доктрина христианского милосердия.
* * *
…Я знал, что Френсис Бэкон умирает. По прихоти судьбы он не имеет единомышленников. Он сетовал, что его труды не произвели того эффекта, на который он рассчитывал. Признаюсь, я тоже не осилил «Новую Атлантиду», с которой засыпал два вечера подряд. Она привела меня в ужас торжеством сказочных технологий, и я поймал себя на том, что механические модели рая мне чужды. Царство разума ведет к царству изобилия и — в конечном итоге — торжеству потребления. Все упирается в триста бочек бордо для королевской свадьбы, которые берутся как по волшебству (в силу разумного устройства общества) из ниоткуда. Разумеется, проницательному милорду, так и не дописавшему свой труд, я об этом не сказал. Очевидно, он все это понял сам. За те два года, что провел «в могиле».
И эти два года он искал преемника. Не в области науки, как можно было полагать, а в области некого духовного порыва.
— Мы встречались прежде, милорд? — давил я, ослепленный новым взглядом на старые вещи.
— Да, — прикрыл он глаза. — Конечно.
— Когда?
— Думаю, в те времена, когда вы носили рыцарский плащ, — усмехнулся он. — Впрочем, спросите себя сами. Я знаю некого молодого человека. У него были темные волосы, пытливый ум и знак Святого Духа. Он пришел ко мне сам, в мою страну и в мой дом. Так же, как теперь вы. Он состоял в духовном братстве. Так же, как вы. И он тоже был куда младше меня.
— Я не понимаю, милорд. Какой знак имеется в виду?
— Быть может, необычной формы крест христианина, чуждый суфийским книжникам. Возможно, знак крестоносца, нашитый на одежду… Но мне тогда виделось в нем нечто большее. Возможно, из-за имени. В нем было нечто ангелическое… Впрочем, не слушайте старика. Вы спросили меня — я ответил. В этой жизни я вижу вас впервые.
— И вы знаете, что не ошиблись?
— Вы тоже знаете, что я не ошибся. Потому что душа странствует сквозь времена и собирает в них свою добычу. Потому что она вечно исполняет свое предназначение и неразрывно творит свою судьбу. Потому что судьба мира неразрывно связана с потребностями души. Потому что смысл бытия можно постичь, только ступив в ток вечности. Потому что одной человеческой жизни не хватит, чтобы познать Бога и весь его замысел. Потому что одинокой душе не закрыты никакие пути — не морские, ни сухопутные. Потому что только время сглаживает противоречия и делает врагов союзниками. И потому, что Роза и Крест существует благодаря людям, которые это знают.
…Так закончился март и с ним мое пребывание в Англии. Меня, наконец, настигла французская почта. Я возвращался домой куда более богатым, чем уезжал.
* * *
В сопровождении канцлера, — читал я на обратном пути, чтобы спастись от мыслей, коварных призраков, — В сопровождении канцлера Ла Пен вернулся в общую залу, где царило напряжение и то особое чувство краха, что никого не способно обмануть. Канцлер не стал входить, он переговорил со стражей и незаметно покинул крепость.Брат Раймон, давно обретший свой белый плащ, о котором он мечтал столь страстно, бил рукой о решетку камина. Его расширенные значки были прозрачны и пусты, как у курильщиков опиума. У его ног вздыхал капеллан. У стены на груде плащей плакал оруженосец. Томительное ожидание валило людей с ног вернее многочасовых штурмов, голода и тягот осады. Тут и там рыцари, запертые в каменном склепе, лежали прямо на полу, на груде собственного бесполезного оружия. Это был жест протеста собственной судьбе, более похожий на жест поражения. Жерар Монреальский взял временное правление на себя. Вокруг него собрался последний совет.
— Братья, орден не может бездействовать…
— Но магистр распустил наш орден, вы слышали!
— Да. Но орден — это мы. Каждый из нас. Нас нельзя распустить.
— Но кто вправе принимать решения без магистра?
— Нужно избрать нового!
— Нет! Мы не можем нарушить волю…
— Мы не можем…
— Не можем…
— Нужно действовать…
— Но мы не можем, братья…
— Братья! — сказал Оливье де Ла Пен, встав на колени (восток крепко впечатал в него привычку вести серьезные разговоры подобным образом. Очевидно, этот обычай был знаком не только ему, потому что говорящие тут же обернулись и замолчали). — Братья. У каждого из нас своя дорога веры. Многих из вас я помню по Акре, в которой мы вместе сражались, терпели общие испытания, и которую мы потеряли. Акру потерял Орден, но каждый из нас несет ее в себе. В ваших речах я слышу Акру — Акру, от которой мы не смогли отказаться, и в которой наши братья предпочли погибнуть, ибо погибать за веру легче, чем жить во имя нее. В ваших глазах я вижу Акру, за стены которой на моей памяти не вышел ни один рыцарь и ни один брат. Акру, которая нас погребла, которую дервиши востока называли нашей могилой задолго до ее падения, а Принц Закхак именовал обителью мертвых. Вы знаете, почему? Не потому, что наша честь призывала нас умереть в ней. Мы были вольны покинуть чужую землю, унеся богатства востока в себе, и имея знания о Господе и его славе в своем сердце. Мы могли принести их в мир, чтобы мир возрадовался им вместе с нами. Главная битва человека — не битва с неверными, не битва оружия. Главная битва — это битва со своим собственным невежеством, страхом бесчестья и страхом одиночества в мире обычных людей. Это битва за свою подлинную свободу. Свободу духа. Мы прикрываемся словом «Господь» — но мы давно не понимаем, чего Он хочет от каждого из нас. Вместе мы сильны, по одиночке мы — никто, и страх этого ничтожества — наследие Акры. Братья. Жак де Молэ, наш магистр и мудрец, распустил Орден, чтобы каждый из нас услышал, наконец, голос Всевышнего, обращенный лично к нему. Наши одежды — это наши вериги. Простите меня, возлюбленные мои братья, но я должен действовать в мире людей — и поэтому я ухожу.
…С этими словами и слезами на глазах Оливье де Ла Пен, всю свою жизнь добивавшийся статуса рыцаря легендарного Ордена Храма Соломонова, снял свой белый рыцарский плащ и положил его на землю.
— Я не призываю каждого поступать так же, — сказал Оливье. — Но пусть рядом со мной встанут трое, что последуют за мной.
Из рядов белого рыцарства, к немалому удивлению Оливье, выступили двое — Эмери де Вильер-ле-Дюк де Бейль, строгая красота которого за прошедшие годы совершенно уподобилась бритве, и Гийом д’Эрбле. Из черных рядов выскочил оруженосец Рене д’Аламбер. Больше никто не шевелился. На лицо Жерара Монреальского было страшно смотреть — оно было сизым, как грозовое небо, и терпеливым, как гнев Всевышнего.
— Возьмите назад мой плащ, братья, — сказал Гийом д’Эрбле, протягивая одежду сержанту, — ибо он запятнан.
…Брат Гийом д’Эрбле был честным и мужественным рыцарем, но Господь обделил его умом. Оливье стиснул кулаки и зубы, и даже прикрыл глаза, предполагая, какую бурю вызовут эти необдуманные слова. Разумеется, буря тут же разразилась.
— Запятнан?! — закричали со всех сторон. — Да что вы такое говорите? Вы пятнаете его сейчас сами!
— Вы запятнали его своим поступком! Устав запрещает бросать орденские одежды на землю!
— Ты не можешь выйти из ордена, брат Оливье, — сказал Жерар Монреальский, — потому что это противоречит Уставу. И даже если орден формально распущен — ты не можешь снять с себя его белый плащ.
— Человек свободнее, чем любой Устав, — ответил Оливье. — Вы не можете запретить мне выйти из ваших рядов или заставить остаться. Но вы можете наложить на меня согласное Уставу наказание. Убейте меня, братья во Христе, если осмелитесь. Это единственное, что вам остается. Иначе я все равно уйду.
— Ладно, — тяжело уронил Жерер Монреальский, и Оливье понял, что нажил врага. — Пусть делают, что хотят. — Он отвернулся и увел за собой оставшуюся часть рыцарских хоров, весьма превосходящую ряды отступников.
Четверо отступников молча пожали друг другу руки — и вышли наружу. Стража, предупрежденная канцлером, не задержала их — но задержала тех, кто слишком поздно пытался присоединиться.
…Я дочитывал последние строки, уже наступая на ступень кареты, вставшей у моего подъезда. Как ни неприятно было в том сознаваться — повествование меня, наконец, захватило. Даже больше — я словно сроднился с ним, как курильщик опиума втягивается в свою привычку. Теперь я и есть моя привычка. Мой плащ с крестами слился с кожей. Как истинный тамплиер, посвященный в рыцари в королевстве Иерусалимском, я привез его из-за моря. Моя вечерняя нежилая комната казалась продолжением каюты, продолжением нестойкой башни Тампля, в которой я под свет масляной лампы погружаюсь на дно.…В предутренней темноте мой сон прервал стук прислуги.
— Какого дьявола? — простонал я, борясь с тенями сновидений.
— К вам посетитель, ваша светлость.
— Сколько времени?.. — скомкал я простыню. Свеча оплавились, последний синий всполох дрожал на восковом наросте рядом с раскрытой книгой. За окном было темно.
— Шесть часов утра.
— Какого дьявола?.. Не успел человек приехать…
— Так выставить его за порог?
— Разумеется! Что за дикость давать визиты в шесть утра! Пусть приходит в приличное время.
— Будет исполнено, господин маркиз. А то ишь — маршал, не маршал…
…Что-то в моей голове неприятнейшим образом щелкнуло.
Я вскочил и открыл дверь.
— Кто этот посетитель? — крикнул я в удалявшуюся спину слуги.
— Маршал Бассомпьер, ваша светлость, — моргнул тот. — Стоит в прихожей.
— Я передумал. Ступай спать. Я… сам с ним разберусь.
…Разумеется. Это должно было случиться. Долги чести. Почему-то я был уверен, что это именно тот визит. Иной причины посещать меня, и в такой час, у маршала не было. Наверное, не мог дождаться, пока меня мотало по Англии! Подлец Бесараб.
И, конечно, приглашать Бассомпьера в мою спальню мне совершенно не хотелось. Хотя, возможно, на то он и рассчитывал. Это было чересчур!
…Накинув камзол, я спустился в вестибюль.
Дом спал. В темном вестибюле, освещенный единственным канделябром, как слон на пустой шахматной доске, стоял маршал Бассомпьер.
Я медленно подошел, щурясь спросонья, и переплел руки.
— Доброе утро, сударь мой. Вы знаете, который час?
— Доброе утро, господин маркиз, — отчеканил маршал. — А вы знаете, чем продиктован мой визит?
— Ума не приложу.
Маршал подбоченился и кашлянул.
— Э-э… Один наш общий знакомый, наверняка! Знакомый вам по конским выездам…
— Конным. Выездам.
— Вот я и говорю, граф Бесараб. Нихьт вар? — прищурился маршал. От его полного перехода на родную речь я сделал вывод, что маршал не столь уверен в себе, как могло казаться. Это неожиданным образом утешало. — Желает передать вам долговую расписку для собственного удовлетворения посредством. Вашего так сказать исполнения… нохайнмаль?
— Пуркуа па… — пожал я плечами. Все было ясно.
— То есть вы меня поняли. Гут?
— Шарман, шарман, — подтвердил я. — Но вы могли бы подождать и до вечера. Нихьт вар?
— Доннерветтер! — скрипнул зубами маршал, сжимая кулаки. — Я ждал этого семь лет!
…Последняя мысль умерла вместе со словами сомнений — они пришлись прямо в маршалову глотку. Бассомпьер безусловно умел ходить на приступ. Своими огромными ручищами, намедни смявшими не один лафет, Бассомпьер оторвал меня от пола и тут же вновь на него опустил. Точнее, поставил. На колени. Губы его, наконец, отстранились.
— Черт возьми, — выдохнул он. — Десять лет! Нет. С самого начала…
…Он повторил свой маневр. Утро начиналось самым странным образом. Покидать пол никто не собирался, и по непонятной причине это тоже утешало. Хоть я и стоял на нем на коленях, как враг отечества. Но в конце концов, моя кровать — суверенная территория.
— У вас непроспатый вид… — бормотал маршал, оглаживая меня, как пушечное дуло.
— Не проспавшийся, — поправил я.
— Не проспавший… шене таг… фрайтаг.
…Я знал, что сегодня «фрайтаг» — пятница, но дословно это значит «праздничный день», и, разумеется, для маршала он таковым и был. Он явно не проспал свой утренник.
…Возможно, маршал не лгал. Всей своей повадкой он напоминал тоже сонного — или глубоко сытого — льва. Груды мышц под его одеждой походили на надежный бастион, и мне было позволено делать с ними, что заблагорассудится. Тамплиеры и воины просочились сквозь бульварное чтиво — и пожаловали прямо в мой дом. Осаде бастионов Ла-Рошели я воздал должное, чтобы не прослыть дезертиром и сыном не своего века.
…Где-то хлопнула дверь.
— Боже!.. — скрипнул зубами маршал. — М-мм… маркиз, это… это…
— …Карточный проигрыш, — напомнил я.
— Это… отменно, — отстранился маршал.
— Это черт знает что! — взвизгнули у меня за спиной. Дверь снова хлопнула — истероидно и звонко.
Не узнать этот голос я не мог. Он принадлежал гаденышу Рене. «Так тебе и надо, шпионская морда», — пробормотал я.
* * *
…По серии неявных знаков, которые мог игнорировать лишь полный глупец, мне следовало делать вывод, что я качусь по наклонной плоскости, как приговоренный пират по доске, прямо в бездну. Оставленный маршалом в состоянии благостной легкости, я озирал свою жизнь, и меня впервые посетила тревога. Что я делаю в этот час, в месяце апреле, в этой стране в свои тридцать три года? Что мне следует вспоминать перед смертью, гордясь не зря прожитой жизнью перед возможными потомками? Разве об этом мне толковал в детстве кюре?
…Стоя перед стальным зеркалом, исправно начищенном Мари, я лениво рассматривал драматические тени под глазами и вязь тонких морщин, придающих им выражение большого жизненного опыта. Что-то неуловимо изменилось в моем лице. Словно его части совершили шахматный маневр, не вдруг заметный со стороны — фигуры не утрачены, и мат не объявлен… но общее впечатление от партии уже не то. Разумеется, я не обнаружил следов близкой старости и порока — хотя им было самое время проступить и сигналить о законе воздаяния. Нет. Я с большим недоумением обнаружил, что перемены на доске совершились к лучшему. Мне отчетливо нравилось мое лицо. Оно совершенно утратило свое обычное лукавство и пришитую к нему любезность. На моем лице я созерцал выстроенную армию, которая заранее скорбит о гибели противника. Скорбь была неотвратимой и непривычной. Это было лицо человека, который что-то похоронил.
Разумеется, со стороны внешней все вполне блестяще, я министр и обладатель отменной репутации прохвоста, мой особняк, наконец, похож на дворец (правда до сих пор без венского гарнитура!), я, возможно, трижды отец, и один раз — наверняка, но разве мне не в чем себя упрекнуть? Каков смысл моего существования? Таинственная ложа, блудница вавилонская? Что за люди окружают меня и постепенно берут в кольцо? Призраки площади, случайные вояки, случайные горничные, совершенно неуместные иезуиты… и секретари. Это последнее не лезло ни в какие ворота.
Пора было развязываться с этими глупостями, как завещал лорд Френсис Бэкон.
Развязка, развязка… Как много на нее возлагается надежд. И, разумеется, она сама обычно превосходит наши самые смелые предположения. Одаряя либо нежданной смертью, либо наградами не по плечу.
__________________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
Френсис Бэкон, герцог Веруламский и виконт Сент-Олбани (1561 — 1626) — английский философ и политик, давший начало эмпиризму, то есть теории, полагающей чувственный опыт источником познания окружающего мира. Выработал собственный метод познания, который изложил в работе «Новый Органон». Предполагалось, что метод, описанный в нем, заменит старые принципы, изложенные в «Органоне» Аристотеля. По мере продвижения в своей работе, Бэкон вывел четыре главных источника человеческих ошибок, что стоят на пути познания.
Мишель де Монтень (1533 — 1592) — французский философ и писатель, известный своей работой под названием «Опыты», в которой содержится ряд самопризнаний и наблюдений над собой вкупе с размышлениями скептического характера о природе человеческого духа как такового.
Демокрит — греческий философ, основатель атомистического материализма, согласно которому мир есть система атомов в пустоте, что влечет за собой бесконечность форм, в которые могут облекаться атомы. Форма же есть категория материалистическая, в отличие от идеалистических философских теорий, где сознание по отношению к материи первично.
Апрель — в еврейском календаре соответствует Нисану, первому месяцу библейского года, который в иудаизме называется царским (ивр. חודש המלך, ходеш ха-мелех). На 14 нисана приходится Тайная Вечеря, и на ближайшие дни — Распятие и Воскресение Христово. Бесполезная, но любопытная параллель.
Ангелическое имя — имеется в виду созвучие «де Санж». Дес Анж (des Ange) — ангел.
Диалог с маршалом Бассомпьером
Нихьт вар? — нем. «Не так ли?»
Нохайнмаль — нем. «Еще раз, повторите, сначала»
Пуркуа па — фр. «Почему бы и нет»
Гут — нем. «Хорошо», зд.: «Верно?»
Шарман — фр. «Прелестно»
Доннерветтер! — нем. «Гром и молния!», «Черт возьми!»
Шёне таг — нем. «Прекрасный день».