Лилия и Крест - 6


───────༺༻ 6 ༺༻ ───────


Зима этого года не принесла никаких сюрпризов, кроме замужества соседки — вдовы герцога Монморанси. Она в два счета захомутала посольского испанца и продала дом вместе с венским гарнитуром — через мою голову, пользуясь прискорбным положением королевской казны, на которую я убивал все свое время! Но на фоне неуклонного, хоть и затяжного падения Ла-Рошели и финансовых передряг, связанных с этим эпохальным событием, все мельчало. Хлеб подешевел, вино подорожало, грабежи удвоились, испанский дублон упал. Салонная мода проповедовала солдатский мундир, и жеманницы охотно взяли его на вооружение.

По салонам обсуждали англичан и несчастное увлечение Ее Величества английским премьер-министром. В списках ходила пьеса «Возвращение Одиссея» — с Анной в роли Пенелопы, премьер-министрами в роли женихов, и глупцом-Людовиком в роли вернувшегося с войны героя. В списках министров узнавались испанский посол Филипп, Ришелье, английский премьер Джордж Вилльерс и я, в героях Троянской войны — наши главнокомандующие. В качестве косноязычного Аякса я признал торчащего на позициях Бассомпьера, в качестве бездарного Агамемнона и его изменницы жены — чету Монморанси. Циничная Пенелопа же затмила всех. Пьесу в десятой рукописной копии принес Рене — чтобы сделать одиннадцатую (понятно, отчего с такими секретарями бухгалтерия ни к черту). На Малом Королевском Совете обсуждали авторство.

На исходе зимы мне пришлось ехать в Англию ко двору Генриетты Французской. Это был благовидный предлог, под которым скрывалась инспекция нелегальных поставок кофе из Англии во Францию по каналам, завещанным Ост-Индской компанией.

Поездка была скучной, погода ужасной, британская кухня — омерзительной, и кроме двора герцогини Мальборо негде было остановить глаз.

Разумеется, в дороге — между приступами морской болезни — я читал. В темной каюте со следами подточенной роскоши, которую выхватывала из мглы и качки масляная лампа.

…В Париже Дом Ордена тамплиеров располагался в Карро-дю-Тампль, что до сих пор высится на севере Болотного квартала. Его крепкие стены серого камня были подобны всем бастионам и крепостям, которыми некогда обладали храмовники на чужой земле. Эта крепость могла выдержать оборону, но нет на свете крепости, что не падет. В ту дождливую, холодную октябрьскую ночь последние тамплиеры, замуровавшись в замке, собрались на совет. Слухи и знамения были за то, что ждать роковых событий осталось недолго. Противостоять ли королю? Бежать ли из страны? Открыть ли ворота крепости перед христианами, положась на бога? Умереть в бою? Предстать перед судом?

Напряженные, гонимые люди с бледными лицами, с которых давно сошел восточный загар, не знали, что предпринять — везде они были изгоями и везде терпели поражение, хотя и избрали Христа своим щитом и были в свое время знаком самой яркой победы его знамен. Как получилось, что они теперь лишены своего дома? Своей родины? Даже церковь отступилась от них. Как получилось, что ныне они вынуждены защищать не горний мир, а самих себя? Что пошло не правильно? Что было сделано не так?

На постаревшем лице Жерара Монреальского, где читались все беды прошлого, все так же была видна несгибаемая воля. Этот удивительный человек создан для того, чтобы терять, — думал Ла Пен.

Рыцари, сержанты и молодые оруженосцы сошлись в общей зале, как на тризну. Тихо звучали подавленные голоса. Пламя камина не согревало холодный воздух и не освещало мрак, лишь выхватывало из него белые плащи. Жак де Молэ, последний магистр Ордена, не присутствовал в зале — он размышлял в одиночестве. Говорить было не о чем, магистр принимал решение за себя и всех, кто ныне находился под его защитой.

Оливье де Ла Пен молча стоял под окном, за которым лил дождь. Он тоже размышлял — как давно все эти люди, некогда его братья и кумиры, стали ему совершенно чужими? Что они делают здесь, в середине европейской осени, кого оберегают от неверных, и кто неверный? Защищают ли они кого-нибудь, кроме друг друга? В чем ныне смысл их существования? Они не писали книг, не умножали знания, не являли завещанный свет, они были осколком памяти, одной из легендарных вещиц Востока. Неужели с потерей Палестины и внешнего врага жизнь их потеряла смысл? Они — рыцари и монахи — сейчас не были в его глазах ни тем, ни другим. Монахи молились больше и лучше, рыцари служили королю или своей возлюбленной, а что делали тамплиеры? Они служили своему Ордену, но чему служит Орден? Ла Пену казалось, что корабль, когда-то вывезший их на Кипр, разбился, и все последующие годы храмовники плывут, влекомые течением, в никуда. Октябрьский ветер сносит щепки кораблекрушения Они были богаты, дерзки, отмечены крестом — но они были мертвы, они давно плыли на тридцать лье под водой. В их венах текла соленая вода, а не кровь.

Я служу не Ордену, а Магистру, — думал Оливье. — Только он вправе отпустить меня или воспользоваться моими услугами. Мне тридцать три года, и я знаю, чего хочу.

С этими мыслями Ла Пен вышел из залы и отправился к Жаку де Молэ.

Тот стоял в одной из лестничных ниш. Он медлил, ибо груз лежащей на нем ответственности был слишком велик.

— Брат Оливье?.. — взял он за руку Ла Пена и замолчал. «Он никогда не бывает свободен, — понял Оливье. — Даже сейчас он полагает, что я пришел к нему за помощью, вынуждая заниматься чужой судьбой».

— Мессир, — накрыл его ладонь своей Оливье. — Я хочу исполнить то, в чем поклялся в Акре над телом Гийома де Боже — служить вам советом или любовью. Видит бог, это легкая доля.

— Брат Оливье, — обнял магистр Ла Пена. — Меня мучит ожидание.

— Вы приняли решение?..

— …не сопротивляться. Никто из братьев Ордена не подымет руку на христиан.

— Боже правый! — Оливье прижался лбом к белой ткани, под которой ребрились звенья кольчуги. — Вы выбрали путь жертвы, как и тот, другой… Но каковыми вы полагаете последствия? Иногда смерть — всего лишь побег. Боюсь, что на этот раз нам не позволят его совершить.

— Это единственный выход, который я вижу, — ответил де Молэ. — Сейчас каждый имеет право выбрать свой путь служения. Или… искупления.

— Сейчас это не право, — ответил Оливье. — Это долженствование. Падение Акры затянулось на пятнадцать лет. Брат Жак, что делают эти люди в белых плащах рядом с вами?

Жак де Молэ молчал — и Оливье слишком хорошо понимал, почему.

— Они служат вам, — продолжил Оливье, — они служат друг другу. Они объединены призрачным единством белого или черного плаща. Но что значит каждый из них как человек, а не как рыцарь с крестом на груди? Что скажет из них каждый, когда предстанет перед троном Всевышнего? Что он был верен? Но что толку с верности, если она ведет в братскую могилу?

— Когда за нами придут, я выйду к королю один, — наконец, сказал де Молэ. — Это моя паства, и я должен отвечать за нее один.

— Вам не позволят, — уверенно сказал де Ла Пен. — Ни у кого не хватит духу остаться в стороне, когда тот, на кого они молятся, держит ответ не на жизнь, а насмерть. Вы слишком хорошо знаете историю Тайной Вечери.

— Я не Гийом де Боже, — ответил де Молэ. — И не хочу приказывать рыцарям спасаться на Кипре. Обстоятельства изменились. Наш Орден в любом случае обречен.

«Он до сих пор не простил де Боже, — понял Оливье. — Либо не хочет быть его подобием».

— Брат Жак, — посмотрел ему в глаза де Ла Пен, — ответьте, что было бы с христианскою верой, если бы все апостолы покончили с собой на Голгофе, либо отдались в руки врагов из чувства солидарности? Кто остался бы, дабы быть носителем благой вести? Неужели путь любви и сейчас приведет нас к гибели? Подчас умереть во имя веры куда проще, чем жить во имя нее!

— Я понимаю тебя, Оливье, — тихо сказал Жак де Молэ. — Понимаю лучше кого бы то ни было.

— У меня болит сердце не за вас, — честно сказал де Ла Пен, — а за все, что мне было дорого. Нам было дорого. Орден — это не клочок земли с крепостью, не цвет плаща и не верность Уставу. Это то, что связывает наши души и заставляет их радоваться, это то, благодаря чему мы будем вместе в раю. Это братство — не наше достояние, оно может принадлежать кому угодно, кто верит в Христа и любит его мир. Оно должно светить наружу, а не таиться за стенами, которые мы вечно обороняем. Мы не держим последний рубеж — мы закрываемся от мира. Наши орденские одежды мешают нам. Либо каждый рыцарь — это весь орден, либо и весь Орден — ничто.

— Верность — последнее, что у нас осталось, — сказал, помолчав, Жак де Молэ. — Но тебе, брат Оливье, Орден тесен. Гийом де Боже был прав — в тебе слишком много света.

— Весь мой свет принадлежит вам, — ответил де Ла Пен. — Мне самому он не виден и не нужен. Возьмите из него, сколько сочтете возможным.

…Обнявшись, словно сплетенные деревья, они молча беседовали, не нуждаясь в словах. Ла Пену казалось, что он прислонен не к человеку, а к колонне. Эта колонна воистину держала свод Храма. Наконец Жак де Молэ поцеловал Оливье в лоб.

— Благодарю тебя, — вымолвил он. И пошел вниз.

Оливье знал, что никогда больше его не увидит. Это было прощание, столь похожее на все те расставания, что случались прежде. Один уходит в смерть — или в вечность — другой оставался. Карту вечности можно оспаривать. Рыцарь де Ла Пен прочел молитву, поручая магистра небесам. О себе он не тревожился — по какой-то нелепой случайности Ла Пен уверился, что если не бросаться на королевскую стражу с мечом — та его не тронет.

…Оливье вошел в залу в тот момент, когда последний Магистр тамплиеров произносил свои главные слова:

— …Поэтому я принял решение распустить Орден. Пусть отныне каждый из вас идет своей дорогой.

…Возгласы удивления, сомнения и негодования слились с лязгом — чей-то клинок выпал из ножен. Но возможно, это ломали засовы двери. Кто-то метнулся к выходу.

— Стойте! — приказал магистр.

Через минуту дверь была снесена — и внутрь ворвалась королевская стража. Ее сопровождали доминиканцы и закованный в броню Канцлер Франции Гийом де Ногарэ.

* * *

Не смотря на приказ, сержанты и оруженосцы выступили вперед, сгрудившись вокруг своего магистра. Рыцари же, теряясь в полутьме, по широкой дуге окружили вошедших, готовые в любой миг отрезать их от дверей и перебить в западне. Оливье отделился от белых братьев, и подошел к сержантам. Вперед выступил отец Себастьян, и жестом отодвинул де Ла Пена в сторону.

— Отойдите, брат Оливье! — приказал он.

Ла Пен не вымолвил ни слова, и с места не сошел. Он стоял, сложив руки перед грудью, поскольку был лишен и сожалений, и страха. На его лице, как и на лице магистра, была подбадривающая усмешка. Она предназначалась судьям и обвинителям — несчастным людям, вынужденным играть незавидную роль.

Он ощутил, как чья-то рука, минуя черные плащи, гарды и железо, взяла его за локоть. Это был магистр.

Сопровождаемый поклоном доминиканца и конвоем, вперед выступил канцлер Ногарэ. В своих черных одеждах он более прочего походил на ворона — кладбищенского вестника бед. Королевские стрелки обнажили мечи и направили их на рыцарей.

— Бросьте оружие! — приказал Жак де Молэ, обращаясь к братьям Ордена. Клинки тамплиеров зазвенели, падая на каменный пол.

— Что вам угодно, господин канцлер? — устало сказал магистр.

Канцлер молча достал из раструба перчатки свиток, прищурился, развернул его — и зачитал:

— Сим повелеваю взять под стражу и препроводить для дальнейшего разбирательства рыцарей Ордена Храма Соломонова во главе с Великим Магистром Жаком де Молэ. Ибо они переполнили чашу терпения земных владык и небесных, будучи виновны в идолопоклонстве, богохульстве, стяжательстве, содомии и поругании святынь. Подпись — Филипп IV Капетинг, Божьей милостью король Франции.

Магистр кивнул.

— Я пойду один, чтобы беседовать с королем. Мои люди не нарушат приказ и не покинут эту крепость, — сказал он.

Стражники протянули руки к магистру — тот повел плечами, и стало ясно — конвой не нужен. Пока Жак де Молэ отстегивал рыцарскую перевязь и передавал ее оруженосцу, по рядам тамплиеров прошел сквозняк.

— Это в чем же нас обвиняют? — не узнал своего голоса де Ла Пен. Ледяная улыбка так и осталась на его губах, застыв там, кажется, на веки вечные. — Не может ли любезный господин де Ногарэ более подробно раскрыть каждый пункт, снабдив его мало-мальскими фактами?

— Это приказ короля Франции! Мои полномочия простираются лишь на то, чтобы взять вас под арест, — отчеканил канцлер бесцветно.

— Отойдите в сторону, брат Оливье, — снова сказал отец Себастьян. — Прошу вас.

— Его Величество стряпал обвинения на коленке? — не сдержался Оливье. — Такая краткость и непритязательность в некотором роде оскорбительна. Я полагал, всем известно, что тамплиеры разрушили Иерусалимское королевство, наплевали на крест и тайно исповедуют ислам.

В этот миг Жак де Молэ под охраной королевских стрелков покинул зал. Канцлер, помедлив, последовал за ними. Стража и несколько монахов остались.

Рыцари Тампля, проводив магистра, разом потеряли центр притяжения — они покинули свои места и сбились группами, оживленно шепчась и издавая резкие восклицания. Они находились под домашним арестом, и пока могли делать все, что заблагорассудится. В открытую дверь сквозил ветер, задувая пламя камина. Он нес осеннюю сырость, шум дождя и промозглый холод, на который, как и на свидетелей со стороны, никто не обращал внимания.

— Не надо, братья, спокойствие и только спокойствие!.. — доносилось до Оливье.

— …Они не осмелятся!..

— Это был приказ магистра.

— Магистр сложил с себя полномочия… Наш долг — выбрать нового…

Отец Себастьян поманил де Ла Пена — и тут у дверей раздался крик:

— Его величество король!

Белые братья развернулись, взявшись за гарды мечей. Его Величество Филипп Красивый показался в дверях, не переступая порога. Он тяжело опирался на плечи двух герольдов и, казалось, вот-вот упадет. Его меловое лицо было покрыто пятнами, под глазами залегла чернота.

* * *

Ни один из тамплиеров не поклонился королю и не выразил удивления болезненным видом Филиппа IV. Король открыл рот — оттуда не вышло ни звука. Его безумные глаза искали кого-то определенного, но, не найдя, остекленели. Король покачнулся — и тут за его спиной показался Канцлер. Гийом де Ногарэ вернулся.

Поддержав короля, он тихо сказал ему пару слов. Никто их не разобрал, хотя многие взгляды впились в виновника теперешнего положения Ордена, и многие уши тщились поймать хоть слово. Король еле шевелил губами. Наконец, он поднял прозрачную руку и четко произнес:

— Прощайте, господа!

На его лице появилось подобие усмешки, более похожей на гримасу отвращения.

Король развернулся и, вцепившись в плечи слуг, покинул помещение.

Братья загалдели, словно, наконец, прорвалась некая плотина. Де Ла Пен бросился к дверям. Стража заступила ему дорогу, но он поднял руку и поверх их алебард закричал:

— Канцлер Ги! Канцлер Ги!

Шаги на лестнице затихли. И вдруг раздались снова, приближаясь. Стража отступила — и Оливье бросился вниз.

Черная фигура маячила на нижних ступенях — почти неразличимая в кромешной тьме.

— Гийом? — остановился Ла Пен, вглядываясь.

— Я слушаю. — Это был голос канцлера.

— Господин де Ногарэ! — приблизился Оливье, взяв канцлера за проймы сюркота, и двинулся вперед, пока оба они не уперлись в стену. — Я хочу знать одну вещь… В чем на самом деле нас обвиняют? Зачитанный вами документ глуп.

— Не спорю, — ответил Ногарэ. — Но вы должны понимать, что написать можно все, что угодно… Это всего лишь слова… Только слова в документе…

— Особенно удалась содомия, — с ледяной улыбкой продолжал Оливье. — Надо полагать, ей мы спасались от голода и страха перед сарацинами. Если бы король занялся историей этого вопроса, он весьма быстро бы обнаружил, что на содомский грех есть простые возражения «Негде» и «Не время». Вы знаете, господин канцлер, что такое жизнь общины?

— Неужели вы полагаете, что обвинения тщательно выбирались королем?.. Это не так, мой друг.

— Это я знаю лучше вашего. Вы хотите сказать, что прочитали обвинение, цена которого вам известна?

— Я исполнил приказ короля. Кому какое дело, что я думаю по этому поводу?

— У вас есть причина ненавидеть нас лично?

— Нет. — Голос Гийома де Ногарэ был тихим и невеселым. Ла Пену показалось, что в нем сквозит некое сожаление. Лица Ногарэ он в темноте не видел.

— Господин Канцлер! — Ла Пен отпустил его сюркот и положил ладонь на грудь Ногарэ. — Какова истинная причина ликвидации Ордена тамплиеров?

— Орден тамплиеров давно мертв, — ответил канцлер. — Король всего лишь решил снести его надгробье. Ваша форма пережила вас.

— Отчего вы говорите это? Что вы знаете?

— Я знаю. Никто не хочет вашей смерти. Вам не закрыты пути — ни морские, ни сухопутные. («Черт, от кого еще я слышал эти слова?..» — насторожился Ла Пен). Идите с миром и живите с миром, как велит вам ваша совесть…

— Вы хотите сказать, что оказываете нам помощь таким образом?

— Я делаю то, что делаю.

— С чего бы такая забота?.. Скажите, Гийом, если бы мы находились не во Франции, а в Святой земле пол-века назад, у вас были бы основания…

— В Святой земле тамплиеры представляли из себя нечто другое.

— И вы?..

— Может быть.

— Господин де Ногарэ, — отступил Ла Пен — Если бы в ином времени и в иных обстоятельствах был создан подобный орден, объединяющий людей не цветом плаща, не противостоянием иноверцам, а утверждением простой истины — Бог есть любовь, Орден, где личное служение творцу важнее круговой поруки — вступили бы вы в него?

— Мне слабо верится, что это возможно, брат Оливье. Люди не меняются.

— Да, конечно. Разумеется, нет… — Оливье не смог подавить презрение в голосе, весьма похожее на разочарование.

— Разумеется — да, господин храмовник.

— Вы уверены?

— Да!

— Господь важнее для вас, чем созданная во имя него структура?

— Да, брат Оливье.

— Каков цвет вашего плаща, брат Гийом? — голос Оливье дрогнул.

— Черный.

— Преклоните колено.

В ушах Оливье звенел колокол. «Брат Гийом» — так звали того, другого, кто ныне покоится в руинах Акры. Кто когда-то посвятил его в рыцари и привел в свой сказочный орден. Орден оказался не долговечнее памяти о нем. Теперь тамплиеры умерли — а брат Гийом воскрес.

Канцлер молча встал на левое колено. Он был с ног до головы одет в черное, в темноте белел лишь овал его лица. Его вороненая броня слилась с ним, словно вторая кожа.

Оливье расстегнул белый плащ и снял с себя распашную черную котту сержанта — свою старую палестинскую котту, которая и в холодном Париже хранила запах ливанских роз. Он не расставался с ней, потому что она грела его сердце.

— Прими сей плащ, брат Гийом, — сказал он, набросив котту на склоненного перед ним человека, — как знак истинного служения. Это одежда отмечена крестом и запахом роз. По этим знакам когда-нибудь мы узнаем друг друга. Храни вас Бог.

— Храни вас бог, — повторил Ногарэ, которого Ла Пен более никогда не называл данным именем. Они обнялись на той лестнице, которая едва не стала местом побоища, в кромешной тьме, но сквозь сомкнутые веки Оливье видел ослепительный свет. Свет Ясности.

— Брат Оливье, — сказал Гийом. — Позвольте дать вам совет. Уходите отсюда сейчас, и возьмите с собой троих, что последуют за вами. И — не говорите никому, что между нами произошло. Обещайте.

— Даю слово.

…Гийом де Ногаре не знал о роспуске Ордена Жаком де Молэ. Как выяснилось позже, сами тамплиеры сделали все возможное, чтобы также не узнать или не признать этого.


__________________________________________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ:

Карро-дю-Тампль (фр. le Carreau du Temple) — буквально «квадрат храма». Квартал тамплиеров в Париже, на севере квартала Марэ. Арест тамплиеров королем произошел в донжоне Карро-дю-Тампль. Четыре с половиной века спустя — в августе 1792 — король Людовик XVI был арестован революционным правительством и заключен под стражу именно сюда, в донжон древней крепости тамплиеров. История повторяется.
Сегодня крытый вещевой рынок.