───────༺༻ 5 ༺༻ ───────
…В прихожей особняка Сен-Симонов было людно. Графа только что принесли.
Среди челяди находился и отец Себастьян, утешавший Диану, которая металась по дому, как по клетке. «Да где же врач! Дядюшка почти не дышит!»
Дядюшка лежал в гостиной на диване. Он и вправду не дышал. Доктор Монморанси смотрел на него ровно одну минуту, после чего пожал плечами:
— Здесь нужен не врач, а священник. Примите мои соболезнования.
Диана заломила руки. Челядь топталась в прихожей, пока ей не приказали удалиться. Наконец, в доме осталось четверо: Диана, отец Себастьян, я и труп.
— Боже мой! Боже мой! — восклицала Диана. — Это еще один! И я даже не представляю, как мне его хоронить! Из дому сбежали все слуги!
— Отец Себастьян, прочтите что ли отходную…
— Я больше не священник…
— Боже мой! Дядюшка! Вы же говорили, что проживете триста лет! Алхимия! Бессмертие!.. И в такой момент!
— Дорогая Диана, все смертны, такова жизнь…
— Но вы не представляете, дорогой маркиз, кем был мой дядюшка! Он был старейшим членом нашей организации! Он прожил гораздо больше, чем человеку дано! А теперь я осталась почти одна! Вы знаете, сколько нас осталось? Все Дело под угрозой!
— Да, действительно, сколько нас осталось? — впервые заинтересовался я.
— Речь о Розе и Кресте, насколько я понимаю? — кивнул отец Себастьян.
— Нас просто выкашивает… — упала в кресло у стола Диана. — Вчера господина де Ла Фер взяли под стражу! И знаете, идет волна арестов! Сегодня утром сюда с этим уже приходили! После этого из дома сбежала последняя горничная!
— Волна арестов? — не поверил я. — Что за глупость.
— Ах, любезный маркиз! Видимо кардинал знает о нашей организации!
— Разве нам есть что скрывать?
— Кхм, — сухо прокашлялся отец Себастьян. — Видимо, кардинал думает иначе.
За окном раздался грохот. Грянул ливень.
— А чем на самом деле занимается Роза и Крест? — спросил отец Себастьян, подсаживаясь к столу.
— Это в двух словах не объяснить. Совершенствование через Деяние.
— Прекрасный новый мир. Посвященный предпочитает быть с посвященным. Священный круг. — Я посмотрел на Диану.
— …В котором одни пробои! — сжала она пальцами платок. — Священный круг очерчен вокруг избранных. «Братство посвященных приемлет всех достойных, а те, кто не в нем, исключили себя сами». Такова формула.
— Диана, дорогая. Не все потеряно. Пробои можно заполнить новыми людьми. И мне кажется, в вашей структуре не хватает одного существенного звена.
— Да, я всегда чувствовала, что чего-то не хватает… И чего же, дорогой маркиз?
— У нас есть Монах, Дева-Лилия, Дева-Роза, Блудник, Ученый, Воин. Этому сообществу за вашим Круглым Столом не хватает только Короля. Короля-Священника.
В дверь постучали.
— Боже мой! — воскликнула Диана. — Да откройте кто-нибудь!
Я открыл. На пороге стояла гвардия.
— Это отель Сен-Симон? У нас приказ от кардинала об аресте Дианы де Сен-Симон и всех, кто находится в этом доме.
— Покажите приказ.
— Вас там нет, ваша светлость. Как вы здесь оказались?
— Я сопровождал врача от герцогини де Монморанси. Для графа.
— Боже мой! — донеслось сверху. Диана догадалась, в чем дело, и вышла из комнаты. — Вы хотите меня арестовать? Сейчас? — Она распахнула дверь и показала внутрь. — Но в гостиной еще не остыло тело моего дядюшки! Я должна его хотя бы похоронить! — Диана метнулась к окну, тиская платок. — А на улице такой ливень! Я просто решительно не могу отправиться сейчас в тюрьму!..
— У мадемуазель истерическое состояние, — сказал я страже. — Она не сможет пойти с вами при всем ее желании.
— Хорошо, — сказал бригадир, пряча приказ за отворот перчатки. — Вести даму в Бастилию по такой погоде не галантно. Мы оцепим дом и подождем, пока кончится дождь.
— Это крайне любезно с вашей стороны, — кивнул я.
— Пообещайте, ваша светлость, что дама не сбежит.
— Ручаюсь.
Гвардия расположилась перед входом. Я поднялся наверх.
— Они там? — спросила Диана.
— Разумеется. До конца грозы.
— Боже мой, что мне делать! У меня есть запасной выход… Я не знаю, воспользоваться им или нет. Я то почти решаюсь, то что-то меня останавливает…
— Дорогая Диана, если вы побежите — это будет значить, что вы преступница. Сохраняйте спокойствие. Я освобожу вас из тюрьмы.
— Ах, любезный маркиз… Я тоже думаю, что в тюрьме мне делать нечего… Интересно, откуда у кардинала сведения?..
— Да, интересно, кто тот Ганелон, которому хватило глупости натравить Ришелье на нашу прекрасную мирную организацию?
Отец Себастьян спал с лица. Надо сказать, я подозревал, что это вполне могло быть делом его рук. Единственным грехом в наше время является легковерие. Я не был столь легковерен, чтобы чтить тайну исповеди и полагаться на нее — в политике и спасении жизни все средства хороши — про тайну исповеди я просто забыл. Загадкой возможного предательства был лишь его мотив. Какая выгода отцу Себастьяну с его предательства — ему, отвергнутому церковью (по его словам), ему, чей единственный приют — та самая организация, которую он своим предательством уничтожал? Может быть, это была месть… Как бы то ни было, к побелевшему отцу Себастьяну я не испытывал и тени брезгливости, и дивился сам себе. Отца Себастьяна мне было жаль.
Ситуация меня развлекала. Я сказал Диане, что политики делят шкуру медведя, который не только не убит, но и фиктивен. Надо признаться, что, будучи светским человеком, всю глубину наших религиозных посягательств я даже не представлял. Мне ни разу не пришло в голову, какими глазами смотрит на наши забавы церковь, и какими глазами она посмотрела бы, если бы знала все подробности.
— Да, да, ужасно! — вторила Диана. — Такая глупость! И в такой момент… решительная помеха в делах! Так что вы говорите о Короле-Священнике?
— Действительно, — вернулся я к разглагольствованиям. — Глупые аресты не оторвут истинного розенкрейцера от его Дела. Итак, полагаю, нам нужен номинальный глава. Не по типу старых рыцарских орденов, а в свете наших взглядов… Человек, чья природная функция — духовное господство. Есть же у нас Лилия-Королева. Так сказать, алхимическая пара. (Про себя я добавил: «Чтобы голова теперь болела у него, а не у меня»).
— Да, это было бы прекрасно… — томно произнесла Диана, которую ни стражники в холле, ни соседствующий труп, ни собственное шаткое положение не лишили природной грации. — Это то, что нужно… Но где же взять такого человека, маркиз?
Отец Себастьян промямлил что-то навроде того, что он бы рад помочь, но никто подходящий ему не известен. И, конечно, поскольку Королева — Лилия, то напрашивается король Людовик, однако все мы понимаем, что это не совсем то… Бедняга силился принять участие в нашем деле, но, как видно, суть его была ему доступна не вполне. Я же, напротив, вошел в раж, и в один миг полностью узрел розенкрейцерскую идею.
— Такой человек есть, и это большой подарок судьбы, — изрек я. — Мало того, если бы функции Короля-Священника не было, ее следовало бы изобрести специально для него. Потому что он и есть король-священник.
— ???
— Кардинал.
— О!.. — застыла Диана. Отец Себастьян лишь всплеснул руками. — Вы думаете?..
— Уверен. Попробуйте возразить.
— Но кардинал никогда не пойдет на это! Он же наш враг.
— Он ничего не знает. Когда он поймет, в чем дело, он согласится. Это место должно быть его.
— Любопытно, как это до него донести. После его приказов об арестах. Боже, как не хочется в тюрьму!..
Внизу раздался стук, шум голосов и прочие свидетельства вторжения. Дождь усилился.
— Я пойду к кардиналу и донесу до него суть. Поверьте, я буду убедителен. После дождя.
— Не сомневаюсь…
Внизу слышались звуки потасовки, и несколько раз четко прозвучало мое имя.
— Черт! — выскочил я на лестницу.
В дверях работала локтями и, надо сказать, вполне успешно, моя экономка Мари. Она шипела на стражников, поносила их тупость и призывала меня.
— Это ко мне, — крикнул я. — Пустите. В чем дело, Мари?
— Ах, господин маркиз, — поправила подол как ни в чем ни бывало Мари, оказавшись в холле. — Я только что была у оценщика и не могу дождаться вас! Это такая радость, господин маркиз, вы не представляете! Он оценил бриллианты, как вы и не полагали!..
— Ага! — сообразил я. — Сколько? Я полагал. Ты можешь сию минуту отнести письмо?
— С легкостью. А куда?
— В Люксембургский дворец. Кардиналу.
— А, — хохотнула Мари. — Но Его Высокопреосвященство в Лувре!
— Точно знаешь?
— Я видела по дороге его эскорт. Там его карета. А господин ювелир, ах, как много он дал!..
— Хорошо, ты сможешь пройти в Лувр?
— Пройду, если надо. — Лицо Мари не оставила сомнений, что эта железная женщина пройдет куда угодно.
— Подожди, я принесу записку.
Через минуту, черкнув на Дианиной салфетке буквально следующее: «Его Высокопреосвященству срочно. Жду вас в вашем доме. Ролан д’Эффиа» — я передал письмо Мари. Мари сделала реверанс и выломилась сквозь стражу в дождь. Я очень похвалил себя за правильно подобранных слуг.
На сердце у меня взревела военная труба. Отступать было поздно и некуда. Оставалось лишь одно последнее дело.
— Диана, — сказал я, надвинувшись на нее. — Через несколько минут я увижусь с кардиналом, а вы последуете в Бастилию…
— Да, господин маркиз…
— И у меня есть один долг… — я вытащил из штанов расписку. — Не кажется ли вам, что самое время расплатиться?
— Что это? — изумилась Диана. — Ах, это… Пожалуй, можно расплатиться, — рассеянно обвела она глазами комнату. Меня приятно удивило, что она не стала кокетничать и упираться, ссылаясь на труп. Труп занимал единственный в гостиной диван.
— Что это? — поднял выпавший из рук Дианы клок бумаги отец Себастьян. — Господи Боже…
— Вот именно, — прижал я Диану к столу, улыбаясь самым двусмысленным образом.
— Кхм-кхм… — прокашлялся отец Себастьян и приобрел вид крайней потерянности. — Но не кажется ли вам… что лишний взгляд…
— Где же вам будет угодно заняться этим, маркиз? — проворковала Диана. — На диване дядюшка.
— Полагаю, на столе.
— Не кажется ли вам, любезный маркиз, что мое присутствие…
— Думаю, ваше присутствие перестанет вас смущать, если вы присоединитесь к нам. Вы не против, Диана?
— Нет-нет… — прикрыла она глаза, пока я усаживал ее на стол.
— Что же стоите, святой отец? — оглянулся я. — Раздевайтесь.
— Я, право, не знаю… — промямлил он, и я взвыл. Старая песня на новый лад. Я сбросил свой камзол и предчувствовал, что придется взяться за его. Предчувствия сбылись — отче ковырялся в петлях, как в тюремной баланде. Я помог ему избавиться от иезуитской рясы, и со спокойной совестью оставил наедине с прочим туалетом. И занялся Дианой.
Диана была великолепна. Ее корсет сводил меня с ума. Все ее бесконечные юбки, оборки, неглиже и дамские фитюльки выглядели так, словно вышли не из-под руки парижского портного, а из-под руки сумасшедшего. Что-то отливало болотной зеленью, что-то было в цветах зари армагеддона, что-то держалось на двух крючках вместо пяти, что-то мне пришлось рвать, потому что оно было намертво сшито, и дверей во внутрь я не нашел. Диана стонала, щебетала и пару раз внятно процитировала розенкрейцерский манифест. Я понял, что потерял голову. И тут, пока я священнодействовал, над моим ухом раздалось:
— Господин маркиз, знаете ли… Я мерзну.
Это был, черт его побери, отец Себастьян в одних панталонах, который все еще (!) не смог найти себе подобающего дела. Его неопытность в отношении женщин не служила ему оправданием.
— Накиньте мой камзол! — огрызнулся я.
Когда грудь Дианы вырвалась на волю из корсета, я забыл и отца Себастьяна, и дом, в котором нахожусь, и город, и страну. Я запрыгнул на стол, и забыл все остальное. За окнами прогремел гром. Я ничего не видел. Единственный раз, когда сверкнула молния, она запечатлела в моих глазах четкую картину: огромная поверхность стола, заваленная приборами, кубками, салфетками в розах, моя скомканная рубаха, два упавших канделябра и третий, который я тут же столкнул, озаренные провалы окон, нежный затылок Дианы в кольцах развившихся волос, ее чулочный пояс, держащийся на единственном крючке, бархатка на ее шее, ее умопомрачительная спина, поверх которой хлопает створкой раскрытая дверь, лестничный тоннель и каски стражников, видные как на ладони, их пики, и наше полное одиночество. Отец Себастьян исчез.
…Отец Себастьян исчез в моем камзоле (как я выяснил ровно двадцать минут спустя), и, разумеется, далеко не ушел. Он, в отличие от меня, не знал о приказе арестовать всех, кто находится в этом доме. Я мог бы дать ему хороший совет бежать через черный ход, если б знал, что это входит в его намерения. Ни один нормальный мужчина, на мой взгляд, бежать в таких обстоятельствах был не способен. Как бы то ни было, он проявил тактичность, хотя — кто знает — не были бы мои воспоминания еще более яркими, если б он ее не проявил.
Гром гремел не переставая, дождь хлестал в окна, хлопала оставленная нараспашку иезуитом дверь, стражники топтались в двух шагах от наших игрищ, и все это вместе превратилось в адскую смесь, в которой грядущий арест виновницы моего безумия лишь добавлял пряности. Благословляю октябрь за его дары.
Потом внизу раздался шум, я был не в силах остановиться — сверкает молния, и словно в замедленном сне, где никто не принадлежит себе, в дверь вплывает Мари и ровно половину вечности с умилением взирает на нас. Я поглощен волнами, рифами и ушными раковинами. «Ваше поручение выполнено, господин маркиз», — звучит на краю моего сознания. «Да, да, — бормочу я. — благослови вас бог…» Мари растворяется в сиянии, дверь раззявливается шире, и грохот ливня поглощает мой смех.
«Я полчаса отвлекала стражу, чтоб у нее не случился удар!» — потом скажет Мари. Так мне были явлены два лика скромности, и побей меня бог, если Мари не оказалась более богобоязненной, чем отче Себастьян.
Буря на столе отбушевала. Мы лежали среди битых кубков, свороченной посуды и канделябров, на затканных розами салфетках, умиротворенные и равнодушные ко всему. Тюрьмы, страхи и сама смерть — ломкие игрушки в сравнении с любовью. Затылок Дианы покоился на моей груди.
— Что вы полагаете делать, м-мм… дорогой маркиз… если кардинал согласится?
— Я хочу пригласить его к вам на тайное собрание. Когда мы обычно собираемся?
— Мы давно не собирались… Но я могу это устроить. — Диана поигрывала перьями своего неглиже.
— Значит, устройте.
— А потом? У нас нет никаких ритуалов…
— Они и не нужны. Мы просто проявим в отношении кардинала свои функции. Думаю, этого будет достаточно.
— Да, это следует обдумать…
Ливень за окнами пошел на спад.
— Не знаю, какой оборот примет это дело, — подытожил я. — Но одно знаю точно: любить надо только братьев по ордену. Остальное пресно.
— …И не говорите. Любовь — это нечто, что стоит на братстве духа… — Она помолчала, уронив руку на перья. — Она путешествует сквозь времена, пытаясь, пробиться к свету из мутной воды… Думаю, нет хуже ада, чем ад на земле.
— Ничто не исчезает, — сказал я уверенно. — Все постепенно идет к воссоединению с Богом. Ад конечен.
— Вот именно, вот именно, — поддержала Диана, пожимая мою ладонь. — Но для воссоединения с Богом одной веры в него недостаточно.
— Истинная правда, — согласился я, любуясь изгибом ее шеи. — Чтобы действовать, нужно познать и применить божественные законы. Одинокая вера сплошь и рядом плодит фанатиков.
— Наверное, ее времена отошли… Теперь любовь страшит.
— Уверяю вас, что тепленькая безличная любовь весьма привлекательна. В целях самооправдания.
— Ненавижу чувство собственности, — привстала Диана. — Ненавижу догмы. Они несут только страдания. Спастись через страдания невозможно.
— Да уж, куда вернее спасешься, любя мир, чем страдая в нем. Что-то мне подсказывает, что можно любить и не страдать, как учат отцы церкви.
— Я просто не понимаю, как можно страдать, если принимаешь весь мир целиком?
— Увы, — посмотрел я в ее глаза. — Но для того, чтобы к этому прийти, к несчастью, надо стать розенкрейцером.
— Ужасно! — наморщила носик Диана. — Надеюсь, однако, что их ряды пополнятся.
— Да уж, надеюсь, что мы осчастливим хотя бы его высокопреосвященство…
— Но я все же не представляю, что следует сказать кардиналу.
— Я скажу ему, дорогая Диана, что есть место, где нет более ни бедности, ни нищеты, ни вины, ни виновных, ибо у каждого есть всё необходимое, чтобы жить счастливо. Я скажу, что живой Христос обитает во плоти земли. Я скажу, что в нем самом заперт бог.
Дождь почти кончился, и мы стали прощаться. Тут-то и выяснилось, что отче Себастьян лишил меня парадного мундира, в котором я еще утром намеревался идти на аудиенцию к королю. Зато в мое полное распоряжение была оставлена иезуитская ряса на знаменитых пятидесяти пуговицах. И надо сказать, застегивалась она пребыстро.
Я зашнуровал Дианин корсет и надвинул на глаза шляпу.
— Обещай, что в тюрьме с тобой ничего не случится! — обнял ее.
— Да уж, — пожала плечами Диана. — А то нести свет просвещения скоро будет некому. До встречи, Ролан.
— До встречи.
…Проводив ее взглядом до лестницы, я вышел через черный ход. Как пишут в романах, «бежал, переодевшись иезуитом». Шпага колотилась о мои ботфорты, утопавшие в осенней проулочной грязи. Ливень сотворил с задворками нечто невыразимое. В моей руке была зажата салфетка с золотой розой — пароль, призванный дать кардиналу право на посещение тайной сходки.
* * *
Пале-Кардиналь, он же Малый Люксембургский дворец, располагался неподалеку от отеля Сен-Симон. Я долетел до него со скоростью пушечного ядра. И явился рано.
Дверь открыла очаровательная мадемуазель — племянница Ришелье. Кардинал еще не вернулся из Лувра.
— Отлично! — поклонился я мадемуазель. — Я должен его подождать.
Она не посмела противоречить и запустила меня, не раз бывавшего в этом доме, с самым естественным видом. Откуда я сделал вывод, что мадемуазель неизвестно, каким заговорщиком я почитаюсь ныне, а также, что кардинал отнюдь не склонен посвящать домашних в свои дела.
Мы прошли в рабочий кабинет Ришелье. Это памятное помещение, у многих вызывавшее дрожь, хранило для меня самые приятные воспоминания. Две трети его занимал массивный дубовый стол с неизменной шахматной доской в середине — там стыла недоигранная партия, пара темных подсвечников, ящики с печатями, и груды бумаги. Я развернул один лист — это была недописанная пьеса, под ней обнаружился донос. Отодвинув один из восхитительных венских стульев, я сел. Племянница Ришелье хотела было занять меня светской беседой, но у меня внутри все клокотало, и собеседник вышел никудышний. Я сидел, поставив шпагу между ног и положив руки на гарду, а голову на руки, и мрачно смотрел из-под шляпы на шахматные фигуры.
Молчание не успело стать тягостным, как я, наконец, приметил, что именно было не так. Ни на столе, ни на доске ни на полу, ни на моих коленях не было пресловутой салфетки. Дивным образом по дороге до Люксембургского дворца она испарилась.
— Мадемуазель, — обратился я к девушке. — Не могли бы вы оказать мне услугу?
Девушка охотно выразила согласие.
— У меня с кардиналом серьезное политическое свидание. Это касается некой организации, которая его весьма заботит. Когда я шел сюда, в моих руках было важное свидетельство из дома заговорщиков, однако по дороге оно меня покинуло, не знаю, право, каким образом… Это условный знак из отеля Сен-Симон, столовая салфетка с золотой розой… Кардинал крайне в ней нуждается. Не могли бы вы послать туда кого-либо и взять там еще одну?
— Разумеется. Я схожу сама, — легко согласилась племянница, вскочив с места.
— Дверь открыта, — сказал я. — Хозяева арестованы.
— Да, любезный маркиз, я скоро вернусь.
Очаровательное дитя упорхнуло. Я уставился на доску. Но не прошло и пяти минут, как напротив меня открылась потайная дверь кабинета — как раз в той стене, что была бы за спиной кардинала, сиди он в своем кресле — и вошел неприметный человек в одежде стряпчего. Пустое кресло кардинала поставило его в тупик. Человек поклонился и кашлянул.
— А где его высокопреосвященство? — спросил он лилейным голосом.
— В Лувре, — кратко ответил я.
— Где я могу оставить для него документы по делу сюринтенданта финансов? — примерился к столу стряпчий.
— Сюринтендант финансов — это я, — вперился я в него из-под полей. — Можешь отдать свои документы мне.
Стряпчий опешил. Он, разумеется, меня не узнал, откуда следовало, что маскарад выдался на славу. Однако он быстро опомнился и повел себя весьма странно.
— А, это значит вы будете маркиз д’Эффиа? — присмотрелся он и кивнул сам себе. — Это хорошо. У меня поручение разобраться с вашим делом в связи с положением, в котором ныне пребывает кафедра Нотр-Дам.
— С кем я имею честь говорить? — продолжал я буравить его взглядом. Во мне все еще клокотал котел, и требовал немедленных действий, отчего — в целях безопасности для окружающих — я предпочитал сидеть неподвижно.
— Прокурор Бастилии, к вашим услугам.
— Взаимно. Прошу вас, давайте разберем мое дело.
— Нам, видите ли, стало известно, господин сюринтендант, что вы определенными действиями нанесли урон религиозной жизни парижан и кафедре собора в частности.
Я молчал и внимал с любопытством. На миг я представил себя лютеранином, ломающим кафедру, а она, надо сказать, была немалых размеров, и от абсурдности этого видения улыбнулся. Прокурор вдохновился.
— Из-за вас мещанские кварталы Парижа лишились исповедника и ныне пребывают в скорби и тревоге, и вынуждены были апеллировать к закону, дабы вернуть себе прежнее состояние.
Я молча пожал плечами. Речи прокурора были кудрявы, и я ждал, когда он заговорит внятно.
— Говорят, что это вы вынудили одного из проповедников Нотр-Дам оставить свой пост серией аморальных действий.
«Ах, вот куда ветер дует», — ухмыльнулся я.
— Это правда? — прищурился прокурор.
— Что вы имеете в виду?
— Правда ли, что вы… — ему было нелегко, но я не собирался помогать. — Что вы заставили некого отца Себастьяна нарушить монашеский обет… и… одним словом…
— Почему бы вам не разыскать отца Себастьяна и не спросить его самого? — закинул я ногу на ногу.
— Так это правда?! Но это же преступление! Святость церкви, посягательство на духовную жизнь парижан…
— Вы так думаете?
— Это кощунство по отношению к святости церковных слуг! Попирание божественных законов!.. Как вы могли…
Это не лезло ни в какие ворота, я встал, опершись на шпагу, как на трость.
— Неужели вы думаете, сударь, — с сарказмом сказал я, — что со стороны мужчины моей внешности и моего состояния это было насилием?
— Но, но… — смешался прокурор. Я медленно приближался к нему, не предвещая ничего хорошего. — Но… Как прикажете вас понимать?
— Только так, что это частное дело. Мое и отца Себастьяна, никак не ваше.
— Но мещане города Парижа остались без исповедника!
— Какое мне дело до мещан города Парижа? — скривился я.
— Однако они оплатили работу следователей, они собрали пожертвования… И вы, господин маркиз, не должны были делать…
— Я дворянин и делаю, что хочу, смерд, — тронул я шпагу. Это было убедительно, и прокурор побледнел. Он ясно прочитал в моих глазах: «И если ты отсюда не уберешься, я тебя убью».
— Извините, ваша светлость, — промямлил судейский. — Прошу прощения за беспокойство.
Он попятился и выскользнул за дверь.
— Черт знает что! — в сердцах воскликнул я. Казус с отцом Себастьяном давал первые ощутимые плоды.
Через несколько минут тайная дверь снова отворилась. Ого! — подумал я. — Да у его высокопреосвященства на черном ходе сегодня парадный день! На сей раз это была женщина. И какая женщина!
Я знал, что кардинал содержит штат шпионов и тайных слуг, и что многие из них — не последние люди королевства. Но вошедшая женщина не была француженкой. Поэтому кем она приходилась кардиналу, мне выяснить не удалось.
— О! — воскликнула она. — Синьор?! А… падре кардиналь?
— Кардинал в Лувре, синьора, — ответил я, полагая, что все слова интернациональны, а интонация добавит понимания.
— О! — разочарованно произнесла она и приблизилась, застыв. Она обладала великолепными формами и была одета в алое платье. Белые кружева пенились на ее груди и мелькали в прорезях юбки, намекая на солидное состояние. На шее дрожала трехрядная жемчужная нить. Дама засмеялась. Котел взорвался.
— Мадам, — сказал я, вставая. Дама запрокинула голову. — Мадам… Донна миа…
Мадам не сопротивлялась. Я понял, что испытываю судьбу. Свидание с кардиналом все же стоило мне определенного напряжения, и втайне я был бы рад, если б господь прибрал меня перед тем, как оно состоится. Ожидание было невыносимым.
Дама заливисто смеялась, подбирая свои юбки, пока я бежал за ней по кабинету и наконец не нагнал на третьем круге вокруг стола. Ее кожа пахла гвоздиками и кориандром.
Короткий приступ и резкий штурм дали впечатляющие результаты. Конечно, с Дианой никакого сравнения — прежде всего оттого, что я ни слова не понимал в лепете посетительницы, а она, очевидно, в моем. Но, как говорится, господним дарам в зубы не смотрят. Дама накренилась назад, на стол — и я испытал де жа вю. Шахматные фигуры брызнули с доски, дама снова засмеялась. У нее был великолепный, удовлетворенный, зрелый смех. Она знала, чего хочет, и тем полностью развязала мне руки. Когда я трудился, зарывшись в ее кружева, вошла племянница Ришелье. Весь мой сегодняшний день был полон нечаянных свидетелей, и я пришел к неутешительному выводу, что меня это возбуждает.
— Ваша салфетка, маркиз…
— Благодарю, проложите туда!..
— А… да.
Племянница испарилась, хлопнув дверью. Бедное дитя, обманутое в чистейших ожиданиях. Если она проговорится — мне конец. От этой мысли силы мои удвоились.
Наконец, смех затих — мой в том числе. Дама пронзительно закричала. И через минуту обмякла в моих руках. Если в доме были слуги — они могли быть уверены, что в кабинете его высокопреосвященства творятся чудовищные дела.
Потом дама улыбнулась, ее унизанная перстнями рука коснулась моего виска. Шляпа моя валялась неизвестно где. Черт с ней. Я едва успел проявить национальную галантность, раскланявшись, как мог низко, и проводив незнакомку до дверей. Послышался цокот копыт.
Я нахлобучил шляпу и наспех расставил фигуры на доске, как бог на душу положит. На губах был вкус абрикосовой помады, и я не был уверен, застегнуты ли штаны. Я чувствовал себя удовлетворенным людоедом. Людоедом в пещере аргонавтов.
Вошел кардинал.
* * *
Мы сели напротив — пара воронов, алый и черный — и уставились через стол друг другу в глаза. Мое лицо ничего не выражало. Его тоже. Кроме крайней подозрительности и напряжения. Пока мы изучали бездны, скрываемые за непроницаемыми масками, у кардинала не было возможности бросить взгляд на доску и понять, что кто-то над ней потрудился — и я решил, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы этой возможности ему не дать.
Кардинал выглядел осунувшимся. Его лицо, и без того треугольное, по-лисьи заострилось и почернело. Я созерцал пергамент, натянутый на каменный каркас.
— Ну-с, — произнес кардинал.
— Я пришел сделать вам предложение, — решил я взять быка за рога. — И рассказать о братстве Розы и Креста
Лицо кардинала совершенно застыло, хотя это казалось невозможным. Думаю, такой наглости он все же не ожидал.
— Да, — произнес он, — действительно, интересно, чем занимается это братство. И какова в нем ваша роль.
— Это трудный разговор, ваше высокопреосвященство, потому что есть вещи, не объяснимые в двух словах. На понимание их уходит время. Но время в наши дни стоит дорого, и оттого непонятые вещи считаются сокрытыми и тайными. В то время как все тайны лежат на поверхности и ограничены лишь глупостью людей. Общество Розы и Креста не является тайным, оно открыто и приемлет всех, кто готов. А те, кто не в нем, исключили себя сами.
Ришелье изогнул одну бровь, и хотел что-то сказать — но передумал. Вместо того он поправил манжет (к моей радости ни на руки свои, ни на доску он не смотрел — смотрел он прямо в мои глаза, однако не настолько глубоко, чтобы читать все мои мысли). В его взгляде исчезла подозрительность — но напряжение осталось, откуда я сделал вывод, что он вполне готов и желает слушать меня дальше.
— Чего в сущности желает Бог от человека? — задал я риторический вопрос. Кардинал не двигался. — Очевидно, что под словом «служение» скрывается нечто большее, чем ежедневное чтение четок. Господь дал людям заповеди, чтобы они соблюдали их. Зачем?
Кардинал поощрительно улыбнулся.
— Очевидно, — продолжил я, — ответ вроде «чтобы они не попали в ад» ответом не является.
— Уподобление Христу, — сказал кардинал. — Не понимаю смысла вашей тирады. Вы пришли поговорить о богословии?
— В том числе, мой кардинал. Знаете ли, охотников беседовать на эту тему все меньше, а те, что под рукой, невыразимо скучны.
— И каковы ваши выводы из вышеизложенного? — прищурился кардинал.
— Таковы, ваше высокопреосвященство, что уподобление Христу возможно лишь на пути подлинного познания и подлинного освобождения. Если бы Богу от человека нужно было лишь самопожертвование в самом примитивном смысле этого слова — христианство было бы религией самоубийц.
Кардинал сдержанно засмеялся.
— Таким образом — продолжил я, — представляется правильным взгляд на мир как на школу некоего опыта, приводящего человека к познанию себя самого во всей богом данной полноте, где каждое жизненное испытание рассматривается как урок, закаляющий дух, если этот урок выучен и понят со всем бесстрашием во имя Всевышнего. Выученные уроки освобождают, ибо самые прочные цепи — цепи страха и невежества. Представляется, что сам Христос был вполне бесстрашен и умел смотреть жизни в лицо. И это разумеется несколько отличается от догматического взгляда на мир как на юдоль вечных страданий, от которых человек богобоязненный бежит в лоно послушания или аскезы, совершая таким образом акт банального дезертирства.
— Любопытно, — дрогнул бровью кардинал. — Однако вы, кажется, хотели сообщить мне о некой организации.
— Вот именно. Она исповедует вышеозначенный взгляд на вещи, и потому, разумеется, количество ее членов весьма ограниченно. Не каждому, знаете ли, хватает духу бестрепетно познавать себя. Даже во имя Божье. Хотя абсолютно все в руках человека.
— И вы?..
— И я полагаю, что…
…В этот момент тайная дверь раскрылась и впустила очередного шпиона. Кардинал вздрогнул и оглянулся.
— Ваше высокопреосвященство, — поклонился шпион, кося на меня глазом. — Вот списки, письма прилагаются. Как вы и хотели…
Кардинал, не упуская меня из виду, протянул руку и погрузился в чтение. Читал он быстро.
— Это устарело, — отбросил он один лист. — Это может подождать. С этим пошлите человека в Испанское посольство… — он вернул одну из бумаг. — У вас есть человек?
— Не думаю, ваше высокопреосвященство. Вот если бы вы выдали верительную грамоту или особый знак…
— Не слишком ли часто мы прибегаем к этому средству?
— Люди хотят гарантий, ваше высокопреосвященство.
— Не много ли хотят эти люди?..
Шпион пожал плечам и улыбнулся. Кардинал встал и отправился в дальний угол кабинета, где несколько минут возился с замком секретера. Вернувшись, он вложил в руку посетителя некое украшение, которое невозможно было разглядеть — оно блеснуло на миг и исчезло в чужой ладони. Посетитель низко поклонился.
— Ступай, — снова сел кардинал. — Так на чем мы остановились?
— На нашей организации, — как ни в чем не бывало, напомнил я.
— Итак. Чем же она на деле занимается?
— Она предлагает людям узнать свое истинное предназначение, — положил я руки на стол. — В человеке, познавшем, во имя чего он живет и что он есть на самом деле, духовное и материальное являют конечную красоту совершенной формы. Совершенные люди красивы. И Творец тоже красив. Кроме всего прочего, что говорят о нем теологи. Красота — наследие истины. Найдя свой единственный, индивидуальный путь, человеческий дух расцветает и плодоносит. Не нашедший своего пути страдает, ибо дух его спит. Поэтому, ваше высокопреосвященство, организация наша занимается духовным пробуждением человека.
— Но что под этим следует понимать?.. Как вы догадываетесь, «индивидуальный путь» — это весьма расплывчато.
— Тип служения Богу и есть истинная сущность человека. Индивидуальный путь — это личностный тип служения Творцу. Это и есть человеческая миссия. Остальное — наследие воспитания и серия заблуждений.
— Ваши слова звучат вполне невинно, — сплел руки Ришелье. — Однако я слышал… Миссии, предлагаемые вами, порой весьма эксцентричны.
— Например?.. — наклонился я вперед.
— Я слышал, что…
…Дверь снова открылась. Вошла девица, по виду горничная.
— Ваше поручение выполнено, — пролепетала она. — Вот.
На стол кардинала упала увесистая папка.
— Хорошо, — сказал он, делая рукой поощрительный знак. — Теперь еще одно. Передай это миледи, — кардинал порылся в бумагах, выудил конверт и отдал девице.
— А деньги? — спросила девица.
— Вот, — кардинал достал из кармана несколько монет. — Думаю, пока тебе хватит.
— Премного благодарна. — Девица стояла.
— Оставь нас, — сказал я ей. — Кардинал занят!
…Дверь закрылась. Кардинал сидел, уставясь на пол перед ней. На его висках проступила испарина. Я сочувствовал ему, разрываемому надвое жизнью светской и духовной. И себе, лепечущему о горнем посреди торжища. Котел снова заклокотал.
— Что за жизнь, ваше высокопреосвященство? — усмехнулся я. — Что это за жизнь, черт возьми, если людям нигде невозможно спокойно поговорить о боге и о судьбе? Кто, черт возьми, сделал ее такой?
— Се ля ви, — отчеканил кардинал.
— Сесть в тюрьму и исповедаться на допросе, — закончил я. — Вот, видимо, к чему идет дело.
— Ну, это даже не вопрос времени, — развернулся кардинал. — Однако, думается, это не единственная возможность договорить. Не так ли? — его глаза сузились и погрузились в мои.
— Надеюсь, — раздельно произнес я. — Я стремлюсь сказать вам, ваше преосвященство, что наша организация, не имеющая иных границ кроме тупости людской и их трусости, нуждается в вас. И даже более — что в нас нуждаетесь вы.
— Вот как? — не поверил кардинал.
— Вы знаете что-нибудь о Короле-Священнике?..
…Дверь снова открылась, вошел гвардеец. Я взвыл.
— Вив ле Руа! — отсалютовал он. — Ваше высокопреосвященство!
— Ага! — хлопнул в ладоши кардинал. — Наконец-то!
— Вот протокол, — гвардеец вынул из прорези рукава свиток.
— Читайте, — сказал кардинал.
— Пьер Гассенди, академик, — изрек гвардеец, развернув свиток. — Граф де Сен-Симон, академик. Старейший член братства. Графиня де Сен-Симон…
…Я откинулся на спинку кресла. Это было непередаваемое чувство — сидеть со шляпой на глазах в кабинете Его Высокопреосвященства, и слушать протокол допроса членов моей организации.
— Мушкетер роты де Тревиля Тродос или Атос, одним словом, тоже некий граф… Но это не подтверждено и маловероятно… Господин де Тревиль, что почти установлено.
— Господин де Тревиль никогда не состоял в нашей организации, — подал я голос. Гвардеец поперхнулся и бросил на меня взгляд поверх документа. Потом на кардинала. Вклиниваться в личные донесения Ришелье едва ли было обычным делом посетителей. Но кардинал ничем не проявил удивления или недовольства.
— Госпожа Камилла, булочница, — продолжил гвардеец, кашлянув. — Еще пара-тройка мещан. Отец Себастьян, иезуит.
— Отец Себастьян не состоит формально в нашей организации, — перебил я, положив ногу на ногу. — Это выдача желаемого за действительное. В то время как господин Тродос или Атос состоит наверняка.
Гвардеец остановился.
— Продолжай, — не глядя на него, сказал кардинал. Потому что смотрел он на меня.
— …Возможно, госпожа герцогиня де Шеврез, — закончил гвардеец.
— Это все? — спросил кардинал.
— Пока все.
— Не все, — нагнулся я над столом. — Вы забыли королеву.
— Какую королеву?
— Ее Величество королеву Анну. С Миссией Непорочной Лилии, вдохновительницы мужей.
Гвардеец беспомощно глянул на кардинала. Кардинал расхохотался. Гвардеец, помедлив, тоже.
— Что-нибудь еще? — оперся руками о стол Ришелье.
— Только ваш покорный слуга, — развел я руками. Я знал, что кардиналу это было известно лучше прочего. Ума не приложу, отчего ни в одном списке я не фигурировал. Почему мои собратья назвали всех, кроме меня. Очевидно, оттого, что все они уже сидели в Бастилии и говорили только за самих себя.
— Ладно, оставь мне этот список, — скучным голосом сказал Ришелье. — И подай мне чернил.
Гвардеец щелкнул каблуками и отдал бумагу. Потом обогнул стол и передвинул чернильницу. Кардинал взял перо.
— Так все же, зачем вы просили аудиенции, господин маркиз? — спросил он, выводя на бумаге мелкие нечитаемые строчки.
— Я исполняю роль парламентера, монсеньор. Я приглашаю вас на собрание Розы и Креста, дабы вы лично убедились, что камней за пазухой у нас нет, — ответил я, стараясь не думать, что он там пишет на гербовой бумаге. — Однако мероприятие неосуществимо, учитывая, что весь состав сидит в тюрьме…
— Это все? — писал кардинал.
— Я хотел вас пригласить разделить наши ряды. В качестве Короля-Священника. Потому что вы и так им являетесь. Мне показалось, что это будет грандиозно.
— О… Н-да… — продолжал писать кардинал. — Но …
— Но, разумеется, это не кабинетный разговор.
— Значит, я должен верить, что ваша организация не представляет угрозы ни для политики, ни для церкви? — его глаза впились в меня. Я не знал, что он пишет, и вполне законно полагал, что это может быть приказ о помещении меня в тюрьму.
— Верить мне? — уклончиво сказал я. — Меня бы устроило, если бы ваше высокопреосвященство поверило собственным глазам. Не думаете же вы…
— Что я думаю, пусть останется при мне, — отрезал кардинал. Очевидно, я его не убедил.
Поставив размашистую роспись — перо клюнуло бумагу и разразилось чернильной каплей — Ришелье к моему удивлению бросил бумагу по поверхности стола. Я взял ее и небрежно поднес к глазам. Мне пришлось сощуриться — я не был уверен, что читаю правильно:
«Приказываю коменданту Бастилии г. N освободить из тюрьмы нижепоименованных господ (далее прилагался список моих собратьев, включая отца Себастьяна) за недостаточностью улик, и выдать их на поруки подателю сего маркизу д’Эффиа.»
Дата. Подпись.
Я вскочил. Нельзя сказать, что я был ошеломлен, но лишь теперь я понял, что вполне мог держать в руках бумагу совершенно иного содержания. «…Ставлю обещание выкупить из Бастилии любого узника, на которого покажет мне выигравший — и сесть на его место…» — прозвучал в мозгу мой собственный голос. Кто был четвертым игроком? Кто направляет судьбу? Разумеется, кардинал ничего не помнил. Он потерял свои расписки еще в прошлом году, иначе весь маскарад с тайным обществом выглядел бы иначе.
Напоминать об этом Ришелье теперь не стоило — все вышло куда забавней и куда интереснее.
— Благодарю, ваше высокопреосвященство! — низко поклонился я. — Значит ли это, что я могу немедленно выпустить своих товарищей из тюрьмы?
Кардинал пожал плечами.
— Значит ли это, ваше высокопреосвященство, что вы придете к нам?
Кардинал пожал плечами. Меня эта апатичность не устроила.
— …После мессы, в особняке Сен-Симон… — сверлил я его взглядом. — В ближайшее время, я сообщу вам дату? Мне нужно знать ваш ответ.
— Что меня там ждет? — скучным голосом отозвался кардинал, перекладывая бумаги на столе.
— Много увлекательного!
— Да ну. Что вы мне скажете нового, чего бы я уже не слышал?..
(«Зачем мне встречаться с вашим магистром? — Всплыло в памяти. — Что нового он мне скажет? Что он скажет мне такого, чего не сказал мне ты?»)
— Прошу вас, скажите — да или нет. — Настаивал я.
— Хорошо, если будет свободная минутка…
— Тогда до встречи, ваше высокопреосвященство.…
Я был уверен, что он придет. Поэтому, выходя из кабинета, даже не посмотрел через плечо.
* * *
До тюрьмы я бежал, благословляя осень за ясный вечер, а свою одежду — за то, что она с чужого плеча. Не каждый день министры финансов месят парижскую грязь с выражением идиотского счастья на лицах. Разве что проворуются.
Я напоминал себе пушечное ядро, пущенное в цель, веское, черное и неостановимое. Препятствий мне не было ни в первом дворе Бастилии, ни во втором, потому что — по чести — я не помню, как долго стучал в ворота. Мне показалось, что один миг.
Препятствия возникли лишь в кабинете коменданта.
Я без лишних слов отдал бумагу. Два судейских пробежали ее глазами, смерили меня с ног до головы, снова посмотрели бумагу. «Подождите в коридоре», — процедил один.
— Позвольте мне прежде, чем заключенные будут выпущены, — сказал я, — иметь свидание с одним из них.
— Зачем? — тупо спросил судейский.
— Для этого есть причина частного свойства.
— В приказе его высокопреосвященства ничего об этом не сказано.
— Разумеется, поскольку это всего лишь приказ об освобождении.
— Тем более.
— Тем более вас не должно занимать, перекинусь я парой слов с пленниками минутой позже или минутой раньше!
— Мы исполняем лишь приказы кардинала.
— Чертовы бестолочи! Чего вы боитесь?
— Это не указано в бумаге. Ждите в коридоре.
…Мне необходимо было поговорить с отцом Себастьяном с глазу на глаз в обстановке, максимально способствующей откровенности. Но эти тупицы испортили все дело.
Малым утешением послужил тот факт, что когда они поняли, с кем говорили, я полгода получал извинения по почте. Они меня не узнали. Что ж, у любого маскарада есть оборотная сторона. Но эта простая мысль тогда не пришла мне в голову — я весь кипел от негодования, и потому впоследствии ни на одно извинение не ответил.
А в тот момент мне пришлось выйти в коридор и ждать там, ощущая, как последнее осеннее солнце бьет мне в спину. Стоять — и ловить топот бегущих навстречу ног, и раскрывать объятья выходящим на свет товарищам. Крики нашего ликования искупили все.
Проклятое солнце било мне в спину, и в лице отца Себастьяна снова читался мистический экстаз. Разумеется, он не смог удержаться от пошлости:
— Вы неподражаемы, маркиз!.. М-мм… Я шел по коридору — и не поверил собственным глазам!.. Впереди стоит светящаяся фигура, я видел нимб, это как в Писании, когда Ангел Господень вывел апостола Петра из темницы…
— Ангелы сегодня того, — пробубнил я, стыдясь за него. — Не подвели.
* * *
…Отпраздновав счастливый финал тюремной истории, мы остались с отцом Себастьяном наедине. В моих ушах еще звенели крики радости, заверения собраться нынче в ночь во что бы то ни стало, поспешные решения, связанные с особой кардинала, смех и стук винных кубков. Сейчас мы с иезуитом сидели на краю Булонского леса, и я без малейшего стеснения вытрясал из него подноготную его отношений с Ришелье. Мне не было стыдно — не я проговорился после исповеди и не я накляузничал на собратьев. Хотелось иметь полную картину преступления.
Иезуит, судя по всему, желал того же — очевидно, инквизиционные методы, подозрения и допросы в ходу у духовенства по сей день, и без постоянных покаяний монахи чувствуют себя неуютно. Возможно, им даже кажется, что ими пренебрегли.
Как бы то ни было, отец Себастьян без сопротивления выложил мне все, в чем был замешан — правда, его липкая манера говорить, поминутная краска на щеках и дрожащие ресницы сильно замедляли дело.
— Как вы помните, маркиз, после того, как… м-мм… мы с вами… одним словом, я пошел к кардиналу, как вы и советовали… Я был в полном смятении… И не очень хорошо помню, что именно ему сказал. Он долго принимал мою исповедь… И я поклялся, что когда вы стояли напротив меня, в центральном портале Нотр-Дам, я видел ангела. Это правда — вы стояли на возвышении, словно специально созданном для этого, в светлом проеме двери, и в ваших глазах было столько света… И… я передал, что вы мне тогда говорили… Господи помилуй, когда вы сравнивали сословия, вы же сказали, что от мещанства исходит темная страсть, от дворянства — мерцание, а от духовенства — чистый свет…
— Да, друг мой, и возможно, это была ошибка («быстрее!» — скрипел зубами я).
— Вы больше так не думаете? — он взял меня за руку.
— Вам будет приятно думать, что моя ошибка базировалась исключительно на впечатлении, полученном от вас, — галантно утешил его я, убирая руку. — И что дальше?
— Дальше… Кардинал тогда усмехнулся и сказал: «Я думаю, нет нужды вам напоминать, кто именно из ангелов считался несущим свет?» «Я хорошо учился в семинарии, — ответил я. — Возможно, слишком хорошо». Я всегда старался идти за тем, кого люблю. И только моя боль и мое горе, что сейчас возлюбленным моим является не наш Господь…
— Правильно ли я понял тебя, Себастьян, — посмотрел я на вновь сходящиеся тучи, — вы с кардиналом за глаза объявили меня Люцифером во плоти?
— Ну… — замялся иезуит. — Не то чтобы это было обвинением в ереси или приговором…
— Понятно, — отрезал я. — Грех даже с падшим ангелом куда предпочтительнее греха с человеком.
— Но, Ролан…
— А когда кардинал сделал из вас Ганелона, любезный мой друг? Или вы сами, по собственной склонности?.. Может быть, так выглядит акт мести за утраченную святость?
— Но я не знал, что так получится! Я был полностью раздавлен, я не знал, как сложится моя судьба и как мне искупить вину… Я сказал, что вы состоите в неком обществе, которое видится мне единственным моим пристанищем на случай, если церковь… если я не смогу вернуться в объятия Господа после ваших… И кардинал сказал, что он уже подумывает о возобновлении церковных судов и о возобновлении практики сожжений. Тайное же общество по его словам должно было получить по заслугам. Он сказал — «Я надеюсь, вы сможете посодействовать мне в поимке всех членов этой организации?» И… Я колебался, но он обещал, что, если я не представляю себе иного искупления кроме костра, подобающего любому еретику, он даст мне этот костер. На который я взойду вместе с вами, маркиз, если уж мне так не мила жизнь без вас… И — клянусь, это и было тем доводом, который меня сломил.
— Купил, — кивнул я. — Кардинал купил вас за яркую смерть на одном костре со мной. Вы, как вам кажется, не получили меня живого, и думаете получить меня мертвого. Совместное страдание — это некий цемент, соединяющий сильней запретных ласк, не так ли? Вы не только меня приговорили, вы в своем воображении уже казнили меня за собственное удовольствие, которое смеете называть любовью.
— О, Ролан, не говорите так… — я был мрачен, и он снова взял меня за руку. — Я очень виноват, и, право, не знаю, как вы теперь станете ко мне относиться. Очевидно, вы будете меня презирать — и это ваше право… Но поймите меня… Вы перевернули мою жизнь… Я понимаю, что я лишь мимолетная тень в череде ваших любовников, и глупо надеяться, что я останусь единственным…
— Глупо, — отрезал я. — Я ничего вам не обещал. В любом случае спасибо за откровенность. Позволю себе ответную. Кардинал вас обманул. Он скорее упрячет вас в монастырь или сошлет из страны, чем подарит вам совместный костер с одним из своих министров.
— Да, да, я понимаю… Это было глупо, но…
— Я рад, что ущерб от вашей деятельности минимален. Нет официального обвинения — нет и наказания.
— А… Простите, маркиз… Ваша бумага…
— Что — моя бумага?
— Ну, та бумага, приказ о нашем освобождении… Разве это не подложный лист?
— В каком смысле? Вы думаете, я ее сам нацарапал?
— Ну… Не зря же вы так спешили в дом кардинала. — Хитрый глаз уставился на меня, и меня прошиб пот.
— Вы думаете, что я освободил вас по фальшивой грамоте, заверенной краденной печатью, из чисто гуманных соображений?
— Ну… А разве нет? Ваши деньги, связи, обаяние…
— Господи Боже! — выбросил я шляпу. — И этот человек утверждает, что он без пяти минут розенкрейцер! Поймите наконец, что наше сообщество имеет смысл лишь тогда, когда оно не преступно, а оправдано церковью. Мы правы, только если невинны. Кардинал написал приказ об освобождении, потому что понял больше, чем вы.
— Простите…
— Способствовать пониманию, а не бунту, — сказал я. — Вот ваша задача. Царство истины источает свободу. А если оно ведет к тюрьме, подлогу и воровству, то это царство лжи. И мне странно, как скоро вы согласились в сердце своем сменить одни цепи на другие.
…Не знаю, что происходило в голове отца Себастьяна, но следующим вечером он снова был на кафедре Нотр-Дам. Надо сказать, мой камзол так и остался у него.
* * *
Диана занималась погребальными обрядами покойного графа, и днем я навестил ее — с совершенно, надо признать, не погребальным настроением.
В ее доме толклись нотариусы и гробовщики, по лестнице сновала пара сестер-кармелиток. Последнее явление меня позабавило: духовному ордену пристало нанимать горничных не на рынке, а в монастыре, благо он находится через стену.
…Диана сидела в будуаре и строчила письма.
— Кармелитский монастырь взял на себя труды по погребению, — подтвердила она. — Так что, любезный маркиз… полагаю, это произойдет СЕГОДНЯ.
— Погребение? — уточнил я.
— Наше собрание! — с лживым возмущением напомнила Диана. — Вы ведь НЕ ЗАБЫЛИ? Я написала кардиналу.
— Отнюдь, отнюдь. Я просто жажду соблазнить Ришелье на том же столе…
— И не рассчитывайте, — отрезала Диана. — Мы собираемся в доме академика Гассенди.
— Там хотя бы достаточно мрачно? — усмехнулся я.
— Там достаточно тесно. Его высокопреосвященству не удастся схалтурить.
…Наверное, я любил эту женщину. Все, что она изобретала или делала — хаотично и всегда не до конца — казалось мне изумительным.
Надо сказать, в какой-то миг я поверил, что все возможно. Видимо, это показывает, что жажда чуда — основа народной религиозности — сохранилась у меня в неприкосновенности с младенческих времен. Я даже ощутил знакомый трепет в сантиметре от кожи — словно незримый ангел шелестел перьями, принюхиваясь — нет ли во мне запаха сомнений.
Да, именно так — я поверил, что первый министр и первый священник Франции станет одним из нас. Боюсь, к тому меня подтолкнули не здравые рассуждения, а собственные желания — мне важен был этот человек. Совершенная форма совершенной идеи. И помимо всего прочего, он отлично резался в карты!
Итак, к вечерней мессе — месту предварительного сбора — я шел с пустотой в голове и набатом в сердце. Весь наш кружок уже был там, рассредоточившись по собору. Проповедь читал отец Себастьян. По своей привычке, я опоздал.
Но главного не упустил. Отец Себастьян находился в центре лучшей своей проповеди.
— Человеческий удел — страдание, — взмахнул он рукой, обводя паству, — и дух, заключенный в телесную оболочку, вечно пребывает распятым на кресте материи. Потому в глазах людей те, кто страдает, наиболее чисты и угодны богу. Однако вспомните, что Царство Божие лишено всякого зла, и верующий во Христа пребывает в его царстве! Познайте Истину, — сказано в Писании, — и освободитесь. Познайте свое предназначение. Не нашедший своего пути вдвойне страдает, ибо дух его спит. Страдания спящего духа — ад на земле. Найти свой путь — вот подлинное испытание. Да сопровождает вас на этом пути Господь…
…Глухие удары далекого грома были безупречным подтверждением этих слов. Мне казалось — между моими собратьями накопилось статическое электричество, и сейчас разряд молнии ударит прямо в церкви. Это был миг некой реальности, достойной мистика.
Глупец. Десять раз глупец.
* * *
…Когда вы принимали одно из самых эксцентричных своих решений, ваше высокопреосвященство, а именно — когда ваше горячее железо коснулось меня — вы не чувствовали ничего подобного? Разрядов статического электричества, далекого грома, и всей той реальности, что достойна мистика? Вы хотя бы помнили, как добродетельно отвергли мою ставку вечность назад — когда я, шутя, поставил на кон некие части своего тела? Я знаю, что вы и так почитаете себя богом, поэтому, надо думать, память у вас отменная. Расплавленный металл под вашими пальцами искрил, словно под напряжением. Зачем вы увязли в этой истории, а не скрепили с ней договор? Вас приглашали в парадную дверь. Очевидно, она показалась вам либо подозрительной, либо тесной.
Далее случилось следующее. В большом возбуждении сошедшись к дому академика Гассенди — каждый своим путем — мы обнаружили его высокопреосвященство монсеньора Ришелье, прибывшего сюда с ротой гвардии. Гвардия заполнила вестибюль, а Ришелье прошел внутрь вместе с двумя лейтенантами, в которых за лье чуялись «верные люди для специальных поручений». Кресты на плащах гвардейцев и вся их красно-белая гамма моментально превратили темный дом академика в ставку крестоносцев. Тамплиеры не умирают — они просто следуют моде, и всегда служат церкви плащом и оружием. Эта нелепая мысль толкнула меня на поиск аналогий — и ими я забавлялся, борясь с тоской.
Окруженный эскортом, кардинал ощетинился и занял пост у входной двери. Позиция надежная и оборонительная. Нехорошее напряжение разлилось по дому академика, отчего глаза Ришелье все сужались, незримые шипы топорщились, а прочие чувствовали себя все глупее. Ждали опоздавших. В процессе ожидания пили божанси. Потянуло осадой — но кто кого осаждал, пока было непонятно. Магистры, в одиночку без оружия выходящие к врагу, накрепко остались в прошлом. Пришел граф де Ла Фер, в миру господин Атос или Тродос, неслышно просочившись за мою спину. Потом ждали королеву. Ришелье нервничал и шептался с телохранителями. К нему подходили с поклонами — и чувствовали себя как на плацу: между братанием и аудиенцией есть очевидная разница, и не дай бог никому перепутать первое со второй. Диана бурно не находила себе достойного занятия, и переводила нетерпение на светскую болтовню, дурнее которой я еще не слышал. Отец Себастьян снова облюбовал мой локоть, интересуясь, как я нашел его проповедь. Королева запаздывала. Господин Гассенди чувствовал себя лучше всех — он сидел в кресле с увесистым томом и делал вид, что читает. Подавившись, наконец, и проповедником и божанси, я развернулся к господину Тродосу или Атосу. Эта молчаливая фигура в темном мушкетерском плаще с крестом не только добавляла тамплиерского колорита, но и составляла достойный полюс кардиналу Ришелье.
— И… как вы находите все окружающее, сударь? — спросил я.
Господин Атос или Тродос пожал плечами.
— А что вы думаете о присутствии его высокопреосвященства?
Мушкетер развел руками.
— А о собственной роли в происходящем?
Собеседник пожал плечами.
— А… как вы полагаете — чего мы ждем?
— Ухода Ришелье, — ответил он.
…Разговор был исчерпан. Он понравился мне больше предыдущего.
— Ну так что, дорогой Ролан, — подскочила ко мне Диана. — Мы будем когда-нибудь начинать?
— Вы спрашиваете меня?! — изумился я.
— А кого?! — резонно возразила она.
— Знаете, это как-то… в некотором роде неожиданно. Вы что, позвали кардинала, и не знаете, что теперь с ним делать?
— Вот я и хотела бы обсудить детали! Это же была ваша идея!
— Дорогая Диана, я разумеется готов на многое ради идеи, не смотря на личную охрану кардинала… Хотя, полагаю, это будет крайне комично… И боюсь, даже неуспешно… Одним словом, происходящее мне не по душе. Какого черта Ришелье приволок гвардию? Кто эти люди?
— Я не представляю! Наверное, держит нас за убийц!
— Это, знаете ли, не на что не похоже.
— Ришелье боится. Это простительно…
— Нет, не простительно. Он не спекся.
— Но пока он станет спекаться — он совершенно соскучится!
— Значит, это будет самая большая ошибка в его жизни. И в моей.
— Да, все так глупо… С другой стороны — а чего он ждал?
— Вы знаете, дорогая Диана, — усмехнулся я, — что такое Масонская ложа?
— Боже, я об этой гадости даже думать не хочу!
— Но там, понимаете ли, организация получше.
— Да уж, — сжала губы Диана, — тайные собрания по пятницам… ну нет.
— Тем не менее сегодня мы очень близки…
— Полагаю, — донесся голос академика Гассенди, — пора наконец начать. Дробь пришла к общему знаменателю.
…Когда я оглянулся — все стало ясно. Кардинал Ришелье, наконец, во всем разобрался и ушел.
Через минуту двор огласил лязг шпор и затихающий цокот копыт.
Дышать стало полегче. Через пять минут явилась Ее Величество королева.
— Что здесь произошло? — поинтересовалась она.
— Кардинал Ришелье только что расписался в своей полной непригодности для нашего кружка, — ответил я.
— Неужели его высокопреосвященство был здесь? — удивилась королева.
* * *
К ночи зарядил ужасный ливень. Когда я пешком добрался до дома, меня можно было выжимать, как одежду утопленника. Непогоду сопровождало ясное чувство, что во всем мире осталось шесть человек, только что воздавших друг другу должное. Ночной ветер сносил щепки кораблекрушения.
…Завернувшись в плед и наказав никому не открывать дверей, я раскрыл книгу и погрузился под воду.
Глава четвертая,
где рыцарь Ла Пен
теряет последнего Великого Магистра
и что за этим следует
где рыцарь Ла Пен
теряет последнего Великого Магистра
и что за этим следует
Годы, проведенные Тамплиерами на Крите, называют временем «Капитула Утешенных». По истечении этого срока многие из тех, кто пережил Палестину, вернулись на родину. Орден Храма в Европе имел широкую сеть командорств, количество желающих служить Господу в его рядах не убывало, подогреваемое легендарным прошлым.
Зевнув, я перелистнул несколько страниц.
Орден сосредоточил в руках огромные богатства, в которых простецы видели земли и все, что можно обратить в деньги, прочие — славу и знания Востока, а избранные — самих тамплиеров. Главным богатством Ордена были люди, пережившие свою смерть и потерю прежней веры, и обретшие нечто большее.Король Франции Филипп Четвертый относится многими современниками к простецам, что желали с помощью Орена Храма поправить свои финансовые дела, однако есть свидетельства, что это не так. Французский король, на территории которого располагалось подавляющее количество орденских Домов, безусловно хотел быть первым во всем — как в роскоши, так и в духовном авторитете… Поставив на Ватиканский трон Папу…
…Я пробежал глазами страницу — финансовые махинации тамплиеров здесь не разбирались, и мой интерес потух. Про короля Филиппа говорить хорошо было моветоном, а дурное я знал наперечет.
…был тайно, но серьезно болен. Король считал последние дни, ибо страшная болезнь ела его изнутри. Именно это, а не пресловутое проклятье последнего магистра тамплиеров свело его в могилу в столь быстрый срок, что породило кривотолки. Король Филипп имел нездоровый цвет кожи, и когда он вел процесс над тамплиерами, его бледность и темные круги под глазами приписывали трудностям, с которыми он столкнулся как на финансовой почве, так и на почве разрушения некогда мощной организации.Некоторое время назад король Филипп, желая прибрать к рукам орденскую казну, испрашивал себе орденский плащ — но ему было отказано. Чем руководствовались тамплиеры? На первый взгляд кажется, что они не желали делить с кем бы то ни было свое достояние. Однако Устав Ордена написан таким образом, что, будучи рыцарем Тампля, даже король обязан был бы подчиниться ему, доступ же к финансовым операциям имели очень немногие рыцари, подчиняющиеся только Великому Магистру. На самом деле отказ был сделан на том основании, что болезнь короля имела природу, не совместимую со служением богу, и она могла быть исцелена, признай король свое бедственное положение и те методы врачевания, которыми владели тамплиеры. Однако король не желал слышать о своей болезни. Вместо того, чтобы ополчиться на нее, он решил ликвидировать источник неудобного для себя знания.
К несчастью соображения определенного порядка не позволяют здесь подробно написать о болезни короля и том ее истолковании, которое бытовало в Ордене.
В пятницу 13 октября 1307 года по юлианскому календарю Филипп Красивый произвел по всей Франции внезапный арест тамплиеров. Их обвинили в надругательстве над крестом, идолопоклонстве и содомии. День был выбран не случайно. Король выбрал пятницу, как день распятия Христа. Он выбрал 13-й день месяца — намек на несчастливое число. В древнееврейской Каббале было 13 Духов Зла, и 13-м в Писании был упомянут Иуда, предавший Христа. День Страстей Господних пришелся на 13-е число по лунному календарю, 13-я глава Апокалипсиса говорит об Антихристе, а 13-я глава Евангелия от Иоанна — о предательстве Иуды. Король Филипп не был безумен — он был одержим своим тайным недугом, и действовал в соответствии с ним.
Посвященные в тайну короля предсказывали этот день, поэтому среди самих храмовников в исходе их судьбы не было тайны.
Наконец, я нашел продолжение истории оруженосца, ставшего рыцарем — и читал, пока не заснул:
…Рыцарь де Ла Пен все это время находился при Жаке де Молэ. Служа ему верой и правдой, он последние годы посвятил записям своих путешествий по Востоку и выводам о природе человеческой души, к которым сподвигла его Палестина. На Крите он начал писать трактат о свободе духа и предназначении жизни человека в глазах Божьих и людских. Человеческий удел — страдание, и дух, заключенный в телесную оболочку, вечно пребывает распятым на кресте материи, потому в глазах людей те, кто страдает, наиболее чисты и угодны богу. Однако памятуя, что Царство Божие лишено всякого зла, и верующий во Христа пребывает в его царстве, Оливье де Ла Пен делал разницу между страданием и испытанием, и приходил к выводу, что для Господа человеческий удел подобен не кресту, а розе, где духовное и материальное являют некое цветущее единство и конечную красоту совершенной формы. Для спасения необходимо не страдание, а любовь к созданному богом миру. Страдание коренится не в природе человека, а в его нежелании принять господень мир во всей его полноте и величии, а самого себя — в своей ограниченности. Человек ограничен, но, найдя свой единственный, индивидуальный путь, дух его расцветает и плодоносит. Не нашедший своего пути страдает, ибо дух его спит.Итак, рыцарь де Ла Пен находился при Жаке де Молэ, а Париже, когда вокруг Ордена стали сгущаться тучи. Не будучи светским человеком, Оливье де Ла Пен не имел друзей среди дворян, в отличие от многих рыцарей Храма. Он общался с монахами, где его простота и страсть к духовной науке были весьма уместны.
В тот год, когда орден подвергся аресту, знакомый доминиканец за сутки до облавы сказал Оливье де Ла Пену о намерениях короля. Он сделал это, мучаясь грядущей необходимостью выступать на стороне обвинения. Доминиканцы в Париже составляли основной штат инквизиции, и дружба с подозреваемыми для них была неприемлема. Имя этого монаха Оливье сохранил в своих записях: его звали отец Себастьян.
— Я предупрежу Великого Магистра, — сказал Ла Пен.
— До скорой встречи, — кивнул монах.
…В этом месте я испытал жестокое дежавю. Текст на миг расплылся перед моими глазами, и сквозь него проступил мягкий, неверный голос: «Ах, добрый вечер, господин маркиз. Какая неожиданная встреча!» и «Вы уже думали обратить свое внимание на сынов церкви?..» Отец Себастьян, брат Себастьян. Отчего только в негодных книжках священники предают интересы церкви во имя человека? В жизни все всегда наоборот.С этими банальными мыслями ко мне пришел сон.
* * *
…Осень грубела, истончалась и закатывалась к зиме. Диана де Сен-Симон была занята трауром, потом делами, связанными с наследством, потом приведением имущества в надлежащий порядок. Во время одной из наших встреч она высказала предположение, что беременна. К зиме ее подозрение подтвердилось, и теперь даже бросалось в глаза. Учитывая это, полагаться на ее руководство нашим сообществом не приходилось. Рота мушкетеров короля, включая и загадочного господина Тродоса или Атоса, отбыла под Ла-Рошель для последнего маневра. Протестанты несли серьезный урон, и кампания казалась выигранной — тем страннее были известия о наших потерях. Погиб капитан одной из рот — барон де Сигоньяк. Загадочный господин Тродос также погиб для общества — он вернулся в Париж на несколько дней и скрылся в неизвестном направлении. Слухи донесли, что имела место какая-то кровавая драма, фамильная честь, повешенные любовницы, отрубленные головы и весь трагический набор. Я и не знал, что наш цензор был такой забавник. Диана де Сен-Симон намекала, что господин Тродос или Атос сильно перешел дорогу Ришелье, и в Париже не появится. Сам кардинал Ришелье забыл о нашем существовании — он занимался высылкой из страны английского посольства и театром военных действий, куда в свой час отбыл вместе с королем. Благодаря этому мне посчастливилось пересечься с Ее Величеством королевой во дворе посольства Испании, куда я наведался по налоговым делам, а королева — по делам личным.
Кстати вспомнив свои долги по распискам — теперь совершенно не актуальные — а также, как королева морочила мне голову последние полгода, я перегородил ей выход из ворот посольства. Королева невозмутимо отослала дуэнью. Во дворе сновали испанцы, но мерзкая погода и относительное безвластие сделало всех парижан томными и невнимательными.
— Как приятно вас видеть, маркиз, — проворковала королева, кутаясь в плащ.
— Благодарю, моя королева, взаимно, — снял я шляпу. Ветер тут же превратил мои волосы в копну, и всей копной залепил в глаз. — Не смотря на столь странное место и столь странную погоду…
— Это место — мой второй дом, — вздохнула королева. — А вовсе не политическое убежище, — скосила она прекрасные, но бездушные глаза.
— Тогда может быть, Ваше Величество, мы покинем его вместе? — предложил я ей руку.
Ее Величество отступила на полшага.
— Отчего вы перестали бывать при дворе? — вложила она свою руку в мою.
— Потому что кроме вашей жестокости меня там ничто не удивляет.
— Моя жестокость? — изумилась королева. — Но разве у вас есть основания… При том, что вас никак нельзя назвать неудачливым в подобных делах…
Она прелестным образом зарумянилась и ее ложная стыдливость ударила мне в голову. Королева была достойным соперником.
— Анна, — сказал я. — Вы прекрасно знаете, что по красоте в этой части света вам нет равных. Но дело не в ней. А в том, распространяется ли ваша гордость и ваш страх перед косностью на то, чтобы дать человеку, который перед вами благоговеет, один поцелуй.
— Что?.. — рука королевы дрогнула и вырвалась из моей.
— Один поцелуй, — повторил я.
— Но, Ролан, это невозможно… То есть, я не вправе… Будь моя воля…
— Прошу вас, — обнял я ее. Мы стояли под защитой воротных балок, и ветер прижимал нас к угловой башне, в укромный закуток, словно озябших синиц. Я засмеялся. Королева сделала вид, что мечется.
— Я ничего более не прошу у вас, сестра, — сказал я. — Вы слишком недоступны. В этом ваша прелесть.
— Но… какая я у вас по счету, Ролан? — рассудительно спросила королева. — Это в конце концов невыносимо!
— Вы всегда будете единственной, моя королева, — не менее рассудительно произнес я. — И это невыносимо!
Глаза Анны заледенели. Я понял, что номер не пройдет. И опустил руки.
И в этот момент она меня поцеловала.
Опомнясь, я заметил только край ее зимнего плаща.
Ровно пять минут я сожалел, что не родился Людовиком 13. Но жизнь рядом с безупречной женщиной похожа на вечное Чистилище. Поэтому печаль моя была недолгой.
__________________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
Мушкетер роты де Тревиля Тродос или Атос:
Тродос и Атос — две греческие горы, путаница в которых возникла задолго до упоминания на этих страницах, она же упоминается Александром Дюма.
Атос (Athos) — это горная вершина Афон, Святая Гора, место расположения одноименной монашеской республики на северо-востоке полуострова Халкидики. Покрыта монастырями, скитами и святынями Восточной ветви христианства. Независимая административная единица, почитаемая как земной Удел Богородицы. По сей день «любому женскому существу», кроме кошек и кур, запрещено ступать на Атос.
Высота горы 2033 м.
Тродос (Τρόοδος) — самая крупная горная система острова Кипр. Высочайшая точка Тродоса — Олимп, священная гора древнегреческой мифологии и место обитания верховного бога Зевса.
Высота горы 1952 м.
Выход Петра из темницы — в Деяниях Святых Апостолов Ирод пленил Петра, и ангел Господень вывел его из темницы, когда уже никто не надеялся на его спасение. (Деяния Святых Апостолов 12: 7-10)
Ангел, несущий свет — Люцифер (Lucifer), чье имя происходит от лат. lux — свет и ferre — нести.
Масонская ложа. Масонство (от старофр. «masson» — каменщик) — закрытая организация со своей нравственно-этической системой. Объединения масонов в группы носит название «ложа».
Капитул Утешенных — здесь: время, проведенное выжившими тамлиерами на Крите. Во всех других случаях Утешенные и Избранные — статуты тамплиеров.
В Уставе Ордена говорится, что кандидата в «Капитул Избранных» нужно готовить исподволь, проверяя его качества и стойкость, постепенно открывая ему, что есть лица, имеющие доступ к «ангельским откровениям, привезенным из восточных стран», и лишь от кандидата зависит, получит он эти знания или нет. «Капитул избранных» налагал определенные ограничения вроде воздержания от мяса, требований оставить мир, повиноваться Богу, а не людям, преследовать воров, клеветников и ростовщиков, и прочее в этом роде.
«Утешенные» составляли еще более узкий круг, чем «Избранные». Прием в Капитул Утешенных уже не содержал испытаний, но ритуал противопоставлялся церковному обряду, в частности именно здесь из реликвария вынимался идол Бафомет. «Книга Утешенных» в своей преамбуле содержит заявление, что только одним «утешенным» доступен свет истины, которого не ведают «ни прелаты, ни князья, ни ученые, ни сыны Нового Вавилона».
Рассматриваемое ответвление тамплиерства имело дело не столько с широко распространенными в те времена «ересями», сколько с алхимическим оккультизмом, от которого открывается прямой путь к практической магии и каббалистике. Содержание обоих статутов («избранных» и «утешенных»), их безусловная связь с гностическими учениями позволили обвинить тамплиеров в сатанизме.
В корпусе Тайного Устава (известного как «Устав Ронселенуса» или же «Крещение огнем») статьи об Избранных и Утешенных могут быть фальсификацией.
Король Филипп был тайно, но серьезно болен. В описании внешности короля Филиппа документалисты выделяют его неподвижные глаза с большим зрачком и общую скульптурность облика. Величавое спокойствие тела, расширенный значок и неподвижность глазного яблока — вероятный симптом Офтальмоплегии, болезни нервной системы, когда поражены черепно-мозговые нервы, иннервирующие мышцы глаза.
Причиной болезни может быть травма головы, а также опухоли или инфекции, в том числе сифилис и туберкулез, а также отравления свинцом. Часто сопровождается мучительными мигренями.
В соответствии с герметической традицией можно предположить, что Орден толковал болезнь Филиппа как результат взгляда «не на те предметы», как душевную болезнь, связанную с неким неблагочестивым увлечением. Параллельно может быть истолкована как принуждение «раскрыть глаза как можно шире», дабы сконцентрировать внимание на необходимом явлении.