ЧАСТЬ II
Глава 11,
где Яо оказывается в армии
Весть о сожжении Облачных Глубин пришла в Цинхэ с опозданием, но все же раньше официального подтверждения от Гуаньшаня. Встречаться с Минцзюэ Гуаньшань не хотел и в красках представлял себе гневное лицо, исторгающее поток обвинений. Но лицо Минцзюэ было просто темным, без всякого выражения.
— Наши собратья из Гусу, — скорбно сказал Гуаньшань, — всего лишь попали под горячую руку. Некоторые уступки с их стороны в наше непростое время могли бы сгладить острые углы… И я уверен, потери преувеличены…
— Ты тоже умрешь не своей смертью, — отрезал Не Минцюэ, прежде чем развернуться и выйти прочь. Чем поверг Гуаньшаня в изумление и большую тревогу.
Разведка Цинхэ подтвердила все новости: младший брат Сиченя попал в плен, глава Облачных Глубин мертв, вместо ордена осталось пепелище. Если кто-то и скрылся в горных пещерах — на каждого объявлена охота. Вэнь Сюй носит на мече штук двадцать белых лент в качестве трофеев.
— Где ты, А-Хуань?.. — сжимал Басю за рукоять Минцзюэ, уткнув острие в пол. Сабля между колен тускло блестела и молчала. В ней не ощущалось сытое довольство, а лишь привычная холодная ревность, что давало надежду.
Вскоре из Цишаня пришло сухое приглашение для Не Хуайсана и приказная бумага для главы Не с требованием отправить наследника в «лагерь перевоспитания». Бумагу Минцзюэ ожидаемо порвал. И созвал армию.
Неделю во дворе крепости Цинхэ шли смотры и опись, после чего был брошен клич по соседним землям с призывом в добровольцы. Как и много веков назад, Север созывал ополчение.
Из горного скита вернулся загорелый Не Хуайсан в сопровождении наставника. Судя по капризному лицу, он не только соскучился и приготовил гору упреков, но и рассчитывал на похвалу. А особенно — на роскошную шелковую постель.
Но случилось ужасное.
— Ты! — указал на него пальцем Не Мицнзюэ. — Где твоя сабля?!
— Дагэ… — поперхнулся Хуайсан, — Ты не рад меня видеть?..
…Если бы Хуайсан прибыл на клинке, как пристало заклинателю, а не верхом, злополучная сабля не омрачила бы приветствия. А так даже лошадь почуяла вину, шарахнулась вбок.
— Собери свои вещи, — ухватил коня за повод Минцзюэ. — Ты едешь в Цишань.
— Я?! — отступил Хуайсан, оглядываясь в поисках поддержки. Но все вокруг него были заняты военными сборами, амуницией и подсчетом мешков с мукой и солониной. — Я только вернулся!..
Минцзюэ помолчал и все же неловко обнял брата. Но тут же больно впился пальцами ему в плечо.
— Послушай внимательно, — встряхнул его Минцзюэ. — Началась война. Цишань наши враги, чью бдительность надо усыпить. Там устроен какой-то вшивый лагерь для молодых господ, все они примерно твоего возраста. Ты должен поехать, чтобы Цишань думал, что Цинхэ покорилась.
Хуайсан сильно побледнел.
— Не надо бояться, — хлопнул его по плечу Минцзюэ. — В конце концов ты потомок Не.
— Нет, — мотнул головой Хуайсан. — Я не боюсь, я просто… ты…
— Время пришло, — заглянул ему в глаза Минцзюэ. — Только родному брату я могу доверять полностью. Если я оставлю тебя здесь, нас осадят, пока армия не готова. И тогда не останется никого, кто сможет выиграть эту войну.
— И дагэ меня совсем не жаль?.. — поджал губы Хуайсан. — Я даже саблей еще не научился пользоваться…
— Кто не воюет — утрачивает дэ, — изрек Минцзюэ. — А кто воюет — питает культ предков и добывает им славу! Жалок только тот, кто утратил честь. Ты разве такой?
На глазах у Хуайсана выступили слезы.
— Не смей и думать разжалобить меня, — опять сдавил его плечо Минцзюэ. — Если я не научил тебя быть мужчиной, это сделают подонки из Цишань Вэнь.
Хуайсан стряхнул руку Минцзюэ и вдруг качнулся вперед, зарылся носом в его одежду, обхватил руками.
— Я все сделаю! — смял он серую ткань на спине брата. — Я не подведу дагэ! Брат правда доверяет мне?..
— А-Сан… — пробормотал Минцзюэ в его макушку. — Ты вырос. Сделай так, чтобы я мог тобой гордиться.
* * *
На исходе лета войска выдвинулись в Хэцзянь — холмистую местность в глубине провинции, где со времен Северной Вэй* остались военные укрепления. Стояла влажная жара, шли ливни, но Минцзюэ торопился. Все подкрепления, прибывающие в Цинхэ, проходили краткую подготовку и отправлялись к основным силам.
*тюркская династия, правившая в Северном Китае с 386 по 534 год
В начале осени Минцзюэ тоже покинул Цинхэ, оставив в крепости коменданта и небольшой гарнизон.
Военный лагерь в Хэцзяне раскинулся на плоскогорье огромным пятном, где на возвышении хорошо просматривался командный центр с флагами и большими шатрами, периферия же расползлась в низины пестрыми скоплениями палаток. Люди тут сбивались по местечковому принципу, и между ними то и дело вспыхивали стычки.
Стоило больших трудов наладить сообщение и порядок. Постоянно гремели боевые барабаны, передавая сигналы к построению, схождению или отбою. Наиболее сильные заклинатели объединились в отряды, отвечающие за боевые формации. Они практиковали техники атакующих групповых печатей, барьеров, щитовых куполов и прочие тонкости из арсенала бессмертных. Со всей округи брызнула прочь нечисть, в основном на юг, в мирные владения Гуаньшаня.
Окрестные деревни и ближний городок очень оживились близостью армии. Не успели с территории лагеря выгнать сомнительных торговцев (снадобья для мужского здоровья: акульи хрящи, сушеные бычьи яйца, настой черных муравьев, женьшень всех видов), как постовые перехватили растрепанных девиц. Всем им, а также их родне до пятого колена, Минцзюэ пригрозил страшной расправой, девиц же обещал лично обрюхатить, если не прекратят портить дисциплину. А все инициативы отныне проводить только через штаб.
И вот туманным утром, между завтраком и учениями, перед шатром Не Минцзюэ образовались две фигуры. Это оказалась жена деревенского старосты с дочерью. Люди почтенные, так что не пустить их было бы оскорбительно.
Дело их было деликатным. Как выяснилось, деревенский староста того и гляди отойдет к предкам, а сыновей ему боги не послали. Есть только дочь. Но дочери, что пятый год замужем, боги вовсе не шлют детей. Если все так и оставить — имущество старосты отойдет к его злобной и жадной родне. Деверь с племянниками уже заплатили судье. А староста доживает последние дни.
— И что я могу сделать? — свел брови Не Минцзюэ. — Закон есть закон. Хотите взять моих людей для защиты?.. Или думаете, здешние лекари победят смерть?..
— Нет, нам бы ребеночка. Все знают о могуществе главы великого ордена.
— В моем лагере нет детей, — краска бросилась Минцзюэ в лицо, но он все еще полагал, что ошибся.
— Пусть генерал смилуется, — бросилась мать в ноги главы Не. — Моя Жулань хорошая женщина и благочестивая дочь… нам иначе не выжить… все говорят, что генерал силен и милосерден, и не знает поражений… Мы заплатим…
Это было ни с чем не сообразно, обидно и безнравственно. Полностью расходилось с правилами на некой стене. И как ничто другое напоминало, что стена та сгорела вместе со всеми законами мирного времени.
— Нет над нами никакой иной власти, — поклонилась в пол Жулань, — кроме власти клана Не. Наша деревня исправно платит дань три сотни лет. Разве не заслужила эта недостойная каплю сострадания?.. Просим о помощи.
— Просим о помощи! — вторила ее мать.
— Хорошо, — сказал Минцзюэ. — Дева останется до утра.
…С первыми лучами солнца посетительницы удалились. Через неделю лагерь получил четыре бочки гаоляновой водки и воз пшена. Немного для большой армии, но все же пособие. Связь между посещением и дарами казалась очевидной. Поэтому следующих посетительниц к Не Минцзюэ пропустили вежливо и с охотой.
Это снова оказались две женщины, на этот раз — горожанки. Они были дорого одеты и в масках. Судя по возрасту — две подруги или сестры.
Вопрос был еще более щепетильный. Главная просительница назвалась третьей женой городского богача, которую свекровь не жаловала, а старшие жены сживали со свету. Муж же, слабый человек, подпал под власть своих женщин. Защиты не давал, звал к себе редко, отдаривался безделушками. Поэтому ей, измученной и несчастной, весной показалось, что она беременна. Но она не беременна, как выяснилось. И если обман, в котором она не виновата, вскроется — ее не просто выгонят прочь, а еще и опозорят, а может и забьют палками.
— Я не могу укрыть вас в рядах своей армии, — сжал кулаки Минцзюэ. — Зачем вы здесь?
— Мы слышали, что великий генерал способен помочь с ребеночком, — встали на колени женщины. — Наша семья не останется в долгу… Сказано — лучше спасти одну жизнь, чем построить семиярусную пагоду Будде… Спасти две жизни или погубить одну — пусть генерал рассудит справедливо! Мы не уйдем, пока не выплачем все глаза… Эти недостойные слышали, что генерал уже помог многим женщинам, подарил им сыновей… мы щедро отблагодарим армию…
Ну что ты будешь делать?
Утром посетительницы выскользнули из лагеря, а через десять дней на позиции пришли обозы с серебром и провиантом.
А на одиннадцатый день появился Лань Сичень.
* * *
Весть пришла из крепости: пожаловал оборванец, предъявивший жетон — половину цзюэ, какую можно получить лишь из рук Главы. Просим дать распоряжения.
Минцзюэ долетел до Цинхэ в считанные часы. Здешний гарнизон состоял из рядовых воинов клана, обслуги и пары старейшин, которым не было дела до памяти на лица. Не удивительно, что половина не признала гостя, а другая здраво сомневалась.
…Лань Сичень спал в комнате с очагом и резной кроватью. В той, которую он отверг в свой первый визит. Это и понятно: только тут можно быстро разжечь огонь и высушить мокрую одежду. Вся одежда Сиченя висела на оружейной подставке, придвинутой к огню. Половина была белой и мятой, другая — типичное тряпье, тем не менее аккуратно развешенное. Грязь на подоле говорила, что о госте никто не позаботился, даже бадью с водой не предложили.
Сиченя лихорадило. От него пахло лесом, гарью и дождем. Не Минцзюэ пропустил его гладкие волосы между пальцами, сев на край кровати. Волосы были тяжелыми, впитавшими дорожную пыль. Первым желанием было растолкать засоню, обменяться тычками и хохотом, свалить на пол подушки, как пристало при братской встрече. Побегать вокруг очага, закрываясь оружейной подставкой от нападения — теплый и азартный Сичень не любил проигрывать. Как правильно было бы схватить его за руки, стиснуть в крепком объятии, дать тревоге раствориться. Один брат уехал, кто знает, что с ним там творится, зато другой здесь. Теперь все наладится.
Но Сичень выглядел слишком истощенным. Пусть отдохнет, — решил Минцзюэ, — громкая встреча может и подождать. Так что он просто укрыл голые плечи покрывалом и пошел отдавать распоряжения. Почетный гость должен получить все, что пожелает, после чего может следовать в Хэцзянь.
В Хэцзяне, как оказалось, без генерала все пришло в негодность. Поймали шпиона (видимо, проник, увидев вылет главы Не на мече и рассудив, что контроль ослаблен). При допросе шпион сожрал какой-то порошок (укусил край рукава), так что теперь на земле лежал синий труп. Было решено впредь всех подозрительных лиц раздевать, обыскивать им зубы и прочие тайные места, и связывать руки только сзади. А то и вообще пеленать, как куколку шелкопряда.
Далее выяснилось, что пока Минцзюэ отсутствовал (всего-то сутки!) часть войска отравилась и теперь блевала, мучаясь коликами. Может, шпион был не один. А перед шатром Не Минцзюэ опять стоят какие-то женщины, причем одна с грудным младенцем.
Эти походы следовало прекращать. Женщин выгнали вон, но через два дня они снова оказались на месте. Одна была явно не в себе, другая голосила о милости генерала, которая до всех дошла, и только на них, двух несчастных, закончилась. Разве не покой, гармонию и справедливость несут населению заклинатели, как о том кричат на всех перекрестках?.. Что скажут люди, если узнают правду?.. Пришлось принять.
История оказалась печальная. Одна из женщин, что лишь мотала головой и обнимала сверток, на деле сжимала в руках спелёнатую деревянную куклу. Выяснилось, что она вдова, год назад потеряла и сына. Родня даже не сразу поняла, что случилось, пока младенец на начал вонять. Младшая тетка — что теперь кланялась в ноги — решила подменить труп на деревяшку, в надежде, что несчастная прозреет и смирится с потерей. Но прозрение все не наступает, и чем дальше, тем хуже. В то время как живой ребеночек очень бы улучшил ситуацию. Они уже пытались найти сиротку, выкупить ненужного ребенка у многодетной семьи, но безумная вдова тут проявляла демоническую проницательность, заявляя, что чужие дети «не так пахнут». Сплетни и насмешки теперь сопровождают их семью, репутация терпит урон, а какие-то сволочи даже подбрасывают к порогу дохлых кошек. Вся их родня склоняется к тому, чтобы выгнать сумасшедшую на улицу, уже заплачены последние деньги в два храма, где обещают: вот-вот боги пошлют ребеночка, через пару подношений… и год медитаций… но вот боги послали генерала без медитаций, значит, не зря было заплачено… а если великий генерал по каким-то бессмертным соображениям не может сделать ребеночка сумасшедшей, то пусть сделает ей, здоровой незамужней гугу, потому что это все равно будет значит, что боги послали дитя в семью, и пахнуть он будет правильно… и немочь ее дорогой племянницы тут же пройдет… а уж какая она прекрасная мать, и теперь видно…
— Ваша родственница хотя бы понимает, что говорит молодая госпожа? — уныло спросил Минцзюэ.
— Она все сделает ради ребеночка, — «гугу» со слезами коснулась войлочных сапог Минцзюэ. Минцзюэ подумал, что следовало забрать у изгнанных торговцев акульих кишок на будущее. Но кто ж тогда знал, как мудры люди.
— Если тебе удастся отобрать у нее полено, я помогу, — отступил Минцзюэ. — Но не вздумайте платить. И если боги ничего не пошлют — не вздумайте возвращаться.
…Спящий Лань Сичень, стыдливо укрытый покрывалом, казался святым.
* * *
Сначала не было ничего, кроме мглы и ветра. Пустая крепость надвинулась на Сиченя из-за туч. Охрана долго мусолила обломок цзюэ, хотя Сичень назвался, а после под конвоем проводила в холодную комнату. За дверью встал постовой.
Сичень не помнил, как разжег угли и лег. От тепла, комфорта и определенности тело решило, что ему задолжали, и задним числом припомнило все свои лишения. Пришли жар и слабость, и глубокий провал в сон, полный причудливых видений. Это было приятное состояние временного бессилия, когда путешествие закончено и больше не надо реагировать на каждый шорох. Перед глазами переливались парчовые ткани и застиранное белье, разбивались горшки, плясали кладбищенские гули, постоянно что-то лепетал Яо, присев на край кровати, ласково укутывал покрывалом. Его ямочки от улыбки казались полны сладкого вина, а руки полны речной тины. В тине мелькала серебряная игла. Яо шил. Тянулись по покрывалу шелковые нити и стебли осоки, собираясь в пестрый орнамент.
Сичень проспал до середины следующего дня. Желтое солнце било в окно, сверкало на лакированной резьбе. Выяснилось, что глава Не отбыл в военный лагерь, однако глава Лань ни в чем не будет знать недостатка.
Что ж, теперь этот титул был заслужен, хотя и полон скорби. Отныне с названным братом Сиченя роднило не только детство, полное глупых восторгов, но и общая судьба: они оба лишились отцов и младших братьев, что томятся в заложниках.
Сичень очень хотел предстать перед Не Минцзюэ достойно. Не жалким беглецом с воспаленными глазами, а безупречным и сильным господином, чья ци полностью готова крушить врага. Что бы кто ни думал — он прибыл сюда не искать укрытия, а служить общему делу.
Через три дня Сичень был готов. В белом меховом плаще, что ждал его в Цинхэ, с форменной лентой попрек лба и сияющими глазами он вылетел в Хэцзянь. Незнакомая дорога заняла больше времени, чем казалось. Но горящий огнями лагерь впереди заставлял сердце ликовать.
В вечернем воздухе висела осенняя дымка, сотканная из влаги, чада костров и тумана. Яркие факела у шатров издали расплывались рыжими пятнами. Сичень шел по лагерю в накинутом капюшоне, с клинком за спиной, украшенном бирюзой, и люди расступались перед ним, даже не узнавая.
— Глава Лань! — окликнул его кто-то из командиров Не. — Какая удача видеть вас тут!.. Вы к генералу?..
— Я хочу видеть Не Минцзюэ, — с улыбкой склонил голову Сичень.
— Генерал не может вас принять, — ущипнул себя за подбородок командир. — У него личная встреча.
— Надолго? — свел брови Сичень.
— Обычно до утра, — поклонился командир и тут же побежал к фуражным палаткам.
Лань Сичень был наивен, хотя и успел познать жизнь. Какое-то время он с любопытством бродил по лагерю, что раскинулся во все стороны, отвечал на приветствия. Главный генеральский шатер хорошо просматривался почти с любого места. Он был совершенно темен, даже снаружи ни одного огня. Какая такая личная встреча может проходить в полной темноте?..
Но сердце уже знало, какая. Даже если разум находит сотню других вариантов.
Обрывки разговоров развеяли последнюю неясность. К генералу Не постоянно отправляют женщин, потому что такой мужчина, как Не Минцзюэ, имеет потребности. Обычно сразу по две, у генерала большой мужской аппетит. Зачем скрывать то, чем стоит гордиться?.. Но иной на его месте мог бы подумать и о других!..
Чем четче становилась реальность, тем больше Лань Сичень презирал себя. Как он мог решить, что Не Минцзюэ будет влачить дни в аскезе лишь потому, что так делает Сичень?.. Что дагэ ради него одного замрет в ожидании, словно в мире нет других людей?.. Что встретит Сиченя барабанами или введет в лагерь верхом на своем коне?.. Выбежит навстречу, обнимет на глазах у всего гарнизона, как уже бывало?.. Ужас, что творится в сознании молодого главы Лань, как он мог так оплошать?.. Каким ничтожным мусором набита его голова, и как сам он ничтожен — человек без ордена и клана, почти утративший веру в мир совершенных, что теперь уничтожают друг друга.
Идет война. Она идет везде, на равнинах, во дворцах и в сердцах. Грядущие смерти и утраты вытеснят прежние. Что значит одно мелкое огорчение перед всей болью, сквозь которую проходят и еще пройдут люди?..
Странно лишь, что вчерашняя скорбь от потери Гусу была ноющей и глухой, с привкусом сырой земли, а нынешняя, дарованная братом — такой острой и яркой.
Нет, нет, — обхватил себя руками Сичень, глядя сквозь рыжие огни. — Это ерунда, глупость, которая ничего не значит. И ничего не пошатнет. Не Минцзюэ человек другого устава, его жизнь здоровая и естественная, она не может печалить Сиченя. Для этого нет ни одной причины. Вся эта буря чувств надумана и смешна.
…Но по влаге в углах своих глаз Лань Сичень уже знал, что опоздал. Его логические доводы запоздали. Сердце — центр истинных решений — успело получить рану и мгновенно отреагировало. Оно начало прощаться.
Не важно, что этой раны никто не ждал и не хотел.
Сама ее глубина говорила, что Сичень имел надежды и даже точный образ своего будущего. Потому ли, что Минцзюэ безрассудно согласился с Сиченем: «Я не женюсь»?..
Ну да. Про другое он ничего не говорил, и Сичень должен очень хорошо запомнить вкус отрезвления.
Этот вкус был горьким, как степные сорняки — все холмы здесь были усеяны ими, мелкими белыми соцветьями с резким запахом. По ним топтались кони и люди, на них стояли днища шатров, а теперь Сичень, сидя в траве, рвал и мял их в пальцах. Книги говорят, их корни являются отличным глистогонным. А так и не скажешь.
Даже хорошо, что все прояснилось теперь, пока не наломано дров. Пока не сказано ничего вопиющего, от чего горят мосты и краснеет кожа. Именно это и значит — посмотреть в глаза демонам. Посмотреть — и выдержать удар.
Как хорошо, что Сичень не признался. Он избежал позора и должен до конца своих дней благодарить Небо.
…Утром, едва забрезжил свет, из генеральской палатки вышли две женщины. Лагерь еще спал, и кроме бессонного Сиченя никто не видел, как Минцзюэ вышел их проводить. Удовлетворили ли они брата одновременно или по очереди, было неважно. Важно было лишь то, что Сичень ничего не знал о Не Минцзюэ, но отчего-то думал, что знал.
Растоптанные белые цветы у ног покрылись росой. Последний привет ушедшего лета перед долгой осенью.
* * *
Из глаз Не Минцзюэ смотрела тоска. Зеленая, безъязыкая, загадочная. По неясным причинам она делала его еще красивее.
— Так ты не останешься здесь? — уставился он в Лань Сиченя кошачьими зрачками.
— Это неуместно, — с холодной улыбкой отстранился Сичень.
— Посмотри — моя палатка огромна, — Минцзюэ широким жестом обвел шатер, где вполне могли разместиться пятеро. — Я надеялся…
— Никто не смеет делить палатку с генералом, — шутливо сказал Сичень, но голос дрогнул. Минцзюэ тут же схватил его за руки.
— С тобой что-то случилось в пути? — присмотрелся он к знакомым чертам. — Что-то стряслось с твоим братом в Цишане?.. Я слышал, он герой, победивший черного монстра-черепаху, от которого Вэни трусливо бежали…
Сичень поднял брови, но радость в глазах быстро погасла.
— Мой брат куда достойнее меня, — сказал он, глядя в пол. — Если это правда, отец на Небесах гордится им. Я верю, что дагэ и мне найдет полезное занятие. И какой-нибудь кров.
— Я виноват перед тобой, эрди, — сжал его руки Минцзюэ. — Знал, что Вэни способны на все, но не смог защитить твой клан. Я клял Гуаньшаня за благодушие, но оказался не лучше него. Это пятно на моей чести. Разумно, что совершенный из Облачных Глубин не может делить кров с таким человеком.
— Дело не в этом, — вырвал руки Сичень, но Минцзюэ тут же схватил его за плечи, так что уклониться не удалось. — Я не люблю слухи и не хочу стеснять тебя, — выпалил Сичень. — Твой статус предполагает обособленность! Спать рядом с тобой может только охрана. Ничего, кроме этого, я в виду не имею.
«Что я несу? — думал Сичень, — Я готов обвинить его? Стать поборником морали?.. Назначить всех вокруг сплетниками?.. Я просто жалок.»
— Ты никак не сможешь меня стеснить, — отпустил его Минцзюэ. За его спиной на полу Сичень разглядел большую деревянную куклу, завернутую в полотно. Такими любят играть девушки, не вошедшие в возраст. Полностью стереть эмоции с лица Сиченю не удалось.
— А, — оглянулся Минцзюэ. — Это для растопки.
— Разве? — прикрыл глаза Сичень.
— Я для таких игр староват, — хохотнул Минцзюэ. — Хорошо, брат. Если ты так непреклонен, я найду тебе шатер. Но прошу, хотя бы поужинай со мной сегодня. Нам надо многое обсудить.
* * *
Минцзюэ видел, что Сичень подавлен, и мысленно дал себе затрещину. Его деликатный, доверчивый брат даже не смог похоронить отца. Он пережил ужасные события, скитался, голодал, а может и подвергался грубым выходкам, о которых не стоило вспоминать. Вероятно, он боялся расспросов. Не хотел проговариться, чтобы потом не сожалеть.
Вряд ли за прошедшие месяцы нашелся хоть один человек, перед которым эрди мог открыться, снять груз с души, а ночи развязывают языки.
Поэтому Минцзюэ старался не обращать внимание на состояние Сиченя. Обсудить и правда предстояло немало. Лагерь перевоспитания оказался тесен для заложников, оттуда доносились анекдоты, возмутительные подробности и героические слухи. Не Хуайсан использовал птиц, которые исправно информировали Хэцзянь. Птицы были мелкие, яркие, пригодные лишь для украшения садов, а чаще скромные стрижи и лесные пичужки. Никто отродясь не обращал на них внимания, так как почту носили ястреба и соколы, гордые союзники достойных мужей. Таких видных птиц сбивали на лету со всех застав, что и должен делать противник, дабы держать свои секреты в тайне.
Птицы Хуайсана ничего не носили: они просто садились на плечо и щебетали, в то время как перед глазами слушателя проносились ряды иероглифов. Правда, для этого следовало сказать пароль «цыпа-цыпа»*.
И вот пташки напели, что часть молодых господ совершила побег. Среди сбежавших Хуайсан, Ванцзы, дурной Усянь с братом, сын Гуаньшаня и дети главы Тиншань Хэ.
В шатре Минцзюэ находилась подробная карта. Она была рельефной, сделанной из терракоты, и занимала весь стол. Обычно стол был сложен, напоминая грубый ящик на подставке, но стоило нажать на два рычага, как он раскрывался в большое цветное полотно.
По карте, изрезанной горами и долинами, было видно, что беглецам разумно отправиться в Юньмэн Цзян, а если их там не примут — то дальше в Аньхой, в пещерный монастырь на горе Хуаньшань. На худой конец рядом есть дикая вершина Ланья. До непричастных монахов Вэням дела нет.
— Я бы не стал впутывать монастырь, — заметил Сичень. — Думаю, они тоже выберут Ланью.
— Жаль, моя разведка не доходит до тех мест, — прищурился Минцзюэ, всматриваясь в горные цепи. — Сведения быстро устаревают. Надеюсь, дурной Хуайсан не дает о себе знать из осторожности. Где его носит?..
— Юный Хуайсан куда умнее, чем кажется, — успокоил Сичень. — Прямой путь в Цинхэ блокирован, но вести придут. При условии, что беглецы выйдут к морю…
— Да, — пробормотал Минцзюэ. — Разведка Ланьлина их там задержит.
— Это ничего не значит, — отозвался Сичень. — Мы не знаем, что в действительности планирует Гуаньшань.
— Гуаньшань хочет руководить армией, и ждет, что я упаду ему в ноги, — усмехнулся Не Минцзюэ. — Он не откажется задержать Хуайсана у себя, чтобы добиться от Цинхэ лояльности.
— Вряд ли его надежды сбудутся, — Сичень улыбнулся, чтобы выразить поддержку. Прежде он всегда так поступал, вторя словам Минцзюэ — бездумно и в согласии с сердцем. Сейчас его сердце болезненно дернулось, так что пришлось прижать руку к груди. Вышло даже лучше: улыбка и жест преданности. До чего же он, должно быть, со стороны смешон.
Не Минцзюэ меж тем смотрел в карту, а не на своего эрди.
— Клан Тиншань Хэ, — вдруг ткнул он пальцем в береговую линию. — Вот он, недалеко от нас. Если помочь их детям добраться домой, клан Хэ примкнет к нашей армии. Надо расчистить им путь. Единственная дорога тут только через Ланьлинь Цзинь. Поэтому нам нужен Гуаньшань. У него страгегическое положение. Всегда нужен Гуаньшань, и на постоянной основе. Хренов золотой петух.
— Я поеду к нему, — положил руки на карту Сичень. — Его сын в бегах. Насколько я знаю молодого господина Цзысюаня, он направится к отцу, как того требует послушание. Этот факт нельзя будет скрыть. Гуаньшаню придется выбрать между своим наследником и верностью Вэнь Жоханю.
— А я выдвинусь в Шаньси в направлении уезда Хэдун, — показал Минцзюэ. — Здесь по всей линии стоят посты Вэней, так что это отвлечет внимание. Хотелось бы там закрепиться, хотя бы не время. Завтра армия начнет сборы.
Сичень склонился к линии Вэньской обороны, гладкие волосы сползли с плеча. Но вряд ли он что-то видел: его глаза были закрыты, эрди глубоко ушел в собственные мысли. Ясно, что проклятые Вэни что-то сделали с ним, отчего даже точка на карте, помеченная их именем, вызывает такие чувства.
Минцзюэ молча накрыл его пальцы ладонью. Нет смысла одному сопротивляться горю. Сичень медленно вытянул кисть из-под смуглой руки.
— Если все удастся, — обвел он береговую линию, — я смогу посетить малые кланы в районе Ланьлина и Гусу. Они выступят хорошим дополнением к золоту Цзиней.
— Что ж, — Мицнзюэ распрямился. — Тогда можно считать это началом справедливой мести.
…Прохладная улыбка Сиченя не выразила ни радости, ни согласия.
— Нам потребуется второй центр обороны, — обошел стол Минцзюэ, — чтобы в будущем взять Цишань в клещи. — Он постучал по карте в районе Пристани Лотоса. — Цзян Феньмянь не отвечает мне. Но теперь его дети вернутся, будем надеяться на лучшее.
— Да, брат, — мягко отозвался Сичень.
…На второй день армейских сборов пришла весть, что Пристань Лотоса пала.
* * *
Из всех трагических явлений мира самым загадочным, несомненно, был разлад разума и души. Чем лучше разум все объяснял, тем хуже делалось душе. А что советовала душа, было отвратительным и эгоистичным.
Война была Не Минцзюэ к лицу. Раньше это знание казалось невнятным и мертвым, как древний афоризм. Сама война была лишним знанием. А теперь все нелепое, грубое, жестокое, безудержное и неблаговидное обрело черты величия и блистало. Зычный бас Минцзюэ по утрам, от которого сжимались поджилки и по венам тек восторг. Соленые шутки у костров, бесстыдное зубоскальство в адрес почтенного клана Вэнь – отчего тот сдувался и выглядел загодя униженным, жалким и побежденным.
Свист широкой сабли, глубокое дыхание, частый пульс – музыка плоти и стали. Кто сказал, что войны заклинателей ведутся только с помощью ци?..
Далеко разносится горячий смех, подхваченный сотней глоток. Далеко разносится гневный рык.
Издали слышно, что кто-то зарвался или провинился – хлопки ударов и взрывы амулетов перекрывают оправдания. Армия – не то место, где проблемы заметают под ковер. В мирное время вору отрубают руку, в военное – голову.
Для многих война ремесло, для некоторых – искусство. Для Не Минцзюэ война была призванием. Как первобытная стихия, он проносился над телами врагов и их постройками, поднимал ветер и оставлял землю в крови. И все окружение Минцзюэ, тоже покрытое кровью, кричало от радости.
Он был повелителем формы. Люди, ландшафты, снабжение, иерархия, натиски и отступления в его присутствии обретали предельную четкость. Война рядом с ним не была вынужденной мерой, горем, дурным временем, кладбищем тел. Она была обновлением, прорывом скрытых и целительных сил, которые сносят все ветхое, жадное и косное, а выстоявшее делают еще крепче.
На войне все меры возвращаются к исходным. Терпение и верность заслуживает зримую награду, а мужество превращает мусор в героев. Лучше быть мертвым храбрецом, что вдохновляет живых, чем уцелевшим трусом, которому небеса больше не дадут шанса себя проявить. А там, где небеса скупы, и от людей ждать нечего. Война превращает фальшивых героев в мусор. И знание ста сортов чая с хорошим почерком тут ничего не могут изменить.
Чем сильнее Лань Сичень хотел отстраниться от этого варварского, примитивного, архаичного порядка вещей – тем сильнее его влекло к Не Минцзюэ, а чем ближе был дагэ – тем верней надо было дистанцироваться от него. Но чем дальше отступал Сичень - тем ближе к его сердцу подбирался дагэ, и тем сильней болела душа.
Эта мука должна была разрешиться единственным образом: уехать в южные провинции и открыть там второй фронт. На столь огромном расстоянии героическая фигура дагэ становилась общим местом, обретала мифические черты. А от боли оставалась лишь высокая печаль.
Еще не желтеет речная трава у излук,
А дикие гуси уже потянулись на юг.
От воинов — тех, что не скоро вернулись домой —
Я жду о тебе лишь известий, мой друг дорогой.
А ветер осенний поет и поет у виска, —
Чем ночи длинней, тем сильнее на сердце тоска.
Косыми дождями залиты мои зеркала,
Нефритовый цинь паутина давно оплела…**
* * *
Дорога на Север для Мэн Яо оказалась долгой и затратной. Вэньские заставы видели в нем побитого бедолагу, отставшего от обоза (образ, исключающий вопросы), но никакого сочувствия, конечно, не проявляли. Тех, кому не повезло, следовало задерживать и отправлять к начальству. Так что деньги кончились уже на границе Ланьлина.
Там Мэн Яо перебивался работой за еду, при этом его пару раз узнали в лицо. Ублюдок Гуаньшаня, разносящий лапшу и сливающий в сток помои, очень веселил беспечные сердца. Но теперь Яо мог за себя постоять. Поток его ци за последние месяцы очень окреп, как и намерение изменить жизнь.
Через месяц он пристал к отряду добровольцев в качестве слуги. Его хозяйственные навыки и способность грамотно торговаться впечатляли, хотя до уважения было далеко.
В середине осени отряд прибыл в Цинхэ. Там он был испытан, всесторонне проверен на предмет шпионажа, дополнительно вооружен и приписан к пехоте. То есть к самым расходным силам, занятым массовой рубкой и удержанием территорий.
Так у Яо появился меч. Но, по общему мнению, место ему все равно было на полковой кухне.
В Хэцзяне новоприбывшие влились в многочисленные ряды пехотинцев, стоящие на отшибе между рощей и подножием холма, верхушку которого украшали генеральские флаги.
Началась муштра. Сутки проходили в тренировках по соблюдению строя, потому что пехота готовилась выступать в Шаньси.
Яо очень старался, но он был «мелкий сопляк», так что более крепкие товарищи часто отпихивали его, чтоб не лез под ноги, пока командир не видит. Известно: кто мало работает и не стоит на ногах — тот мало ест. Так что еды Яо тоже не доставалось. Какой-то порочный замкнутый круг. Но хуже оказалось то, что люди памятливы. Как-то сами собой, из вечерней болтовни, сальных шуток и солдатского хвастовства, всплыли старые сплетни. Кто-то что-то вспомнил. Вот, значит, какой выдающейся крови Мэн Яо, сын потаскухи. Не удивительно, что ноги разъезжаются и меч тяжеловат. Это он еще меч генерала не видел. Но это можно и поправить.
Ах-ха-ха, тут надо иметь крепкий зад, а не то останешься с рваным поддоном. Велик размером и темпераментом Чифэн-цзюнь, каждое утро кто-то хромает из его палатки. Да, оттого и на поле зверь.
Может и правда, сдать туда Яо, хоть какая-то польза от ублюдка, и явно задача по талантам.
Да зачем сдавать, мы тоже на поле звери, можем сами…
…Заткнуть это, забыть, пересилить или прекратить было невозможно. Ни одному командиру до досужего трепа нет дела, и до Яо тоже — таких тут тысячи. Тысячи потных, ржущих мужланов, не стоящих и волоска с головы настоящего заклинателя. Яо хотел, чтобы все они умерли, но богам тоже нет дела до земных печалей.
Однажды утром на пехотный отшиб прибыл генерал Не. Он отдал приказ о выступлении и по верхам оглядел свои порядки. Солнце только взошло, часть еще не начала строиться. Видно, хотел застать людей врасплох, чтобы составить верное представление.
Он беседовал с тремя командирами, на голову возвышаясь над каждым их них. Холодное осеннее солнце надменно сияло на его стальных наплечниках и армированном языке-биси***, сверкало на ободе гуаня. Блестело на черных бровях, на гриве тяжелых волос в воинственном высоком хвосте. Качались в косах варварские амулеты, кольца и полумесяцы. Утренний ветер трепал расплетшиеся пряди, шевелил полы его одеяния, звенел на лезвии чудовищной сабли. Ходил кадык на высокой мощной шее. Щурились под светом узкие свирепые глаза.
...На деле звенело не лезвие сабли, и ветер был не при чем. Звенел весь окружающий воздух, пропитанный колоссальной массой ци. Или это кровь звенела в ушах Яо.
Приглушенный бас, как дальний гром, не достигал слуха, но ощущался коленями. Словно низкая вибрация входит в живот и гнет к земле.
Неужели именно этот человек мог занять внимание Лань Сиченя?.. Огромный, непробиваемый, и, судя по всему, распутный?.. В его обманчивом спокойствии ощущалась такая тонна насилия, что Яо решил, будто обманулся: Сичень не мог говорить об этом человеке все то хорошее, что сказал.
Этот человек воплощал всё, что Яо органически ненавидел, чего боялся и что стремился вытеснить из своей жизни: мощь, принуждение, избыточную витальность, превосходство, гору железных мыщц. Эти мышцы шутя перемалывали все чувствительное, беззащитное и слабое, втаптывали в грязь женщин, ломали хребет бесправным и уважали лишь собственное подобие. Так царь зверей даже не обернется, пока не заметит рядом такого же, как он.
Но вместе с тем низкая вибрация, поселившаяся в животе, свидетельствовала: не все так однозначно. Если бы генерал Не Минцзюэ не был заклинателем, а был бы простым смертным — о нем можно было бы не думать.
А так выдающиеся стати генерала Не каждым клочком его кожи кричали о великом Янском Солнечном Телосложении, что способно конденсировать ци в неприкосновенный свет, щедрый и нетерпимый, и поднимать своего носителя над смертью, как светило над горизонтом.
Яо почувствовал, что его мутит.
Но путь, на котором он стоял в это раннее утро, уже не мог повернуть назад. Прошлое было перечеркнуто, дочь ткача разлагалась в лесу, а ставки сделаны.
…Тянуло от костров горелыми лепешками с луком и фасолью. Запах определенности, перебивающий тошноту.
________________________________________________
Примечания:
*鸡肉 – цыпа, курятина, цыплячье мясо – по-китайски означает также «проститутка»
** стихотворение Бао Чжао (414 — ок. 466) дано с изменениями
***ритуальный узкий фартук, так же часть доспеха