Clock and Letters: Китайские яблоки

Чу Ваньнин, Ши Мэй

Если бы Тасянь-Цзюнь не пришел в нужный момент, и Хуа Бинань сделал с учителем то, что хотел

1.
Этот ученик в привычных границах

«Лежать и отдаваться… одному или двум ученикам —

разницы никакой. Я не возражаю, так почему бы и Вам

не порадовать себя? Может быть, мои навыки не хуже его…»

Глава 254

Слово апельсин (нидерл. «appelsienа»)

состоит из корней «аппель» (яблоко) и «сина» (Китай),

и переводится как «китайское яблоко» ©

Тонкий аромат апельсинов проникал в комнату. Словно кто-то там, снаружи, неостановимо чистил спелые плоды, разбрасывая кожуру.

Человек с завязанными глазами неподвижно лежал на кровати. Его руки были связаны по предплечьям характерным узлом, который используют на военнопленных. Словно Вервие Бессмертных само по себе было недостаточно сильным, чтобы его удержать.

Ткань на глазах была черной.

Несмотря на некоторую изможденность, он был все так же красив. Подтянутый, грациозный, полный спящих под кожей сил. Словно дикая степная кошка, лишь слегка одомашненная своим уважаемым положением и заботой о ближних. Чистая кожа лица словно светилась по краям повязки.

Хуа Бинань смотрел на него, пока он не зашевелился.

— Я долго ждал тебя, — присел на кровать Бинань. — Ты наконец проснулся.

Вместо ответа человек дернулся, оценивая степень своей неподвижности. Его движения были точными и выверенными, лишенными паники. Видимо, сделав быстрые выводы, он замер, взвешивая уровень своих духовных сил.

Хуа Бинань знал, что они еще долго не восстановятся. Этот человек только что пережил глубокий шок, его разбитая на две жизни память едва начала возвращаться и срастаться в единое полотно. И даже его душа, частью которой он когда-то так бездумно пожертвовал, теперь совершала трудную работу по воссоединению. Так что сил у него не было не только духовных, но и физических.

В его положении самым лучшим было бы спать неделю напролет или грезить наяву под чутким присмотром любящего человека.

Разломив в пальцах очищенный апельсин, Бинань поднес дольку к губам мужчины:

— Попробуй. Апельсины на Драконьей Горе очень сладкие.

Мужчина ожидаемо вывернул подбородок. Сок из апельсиновой мякоти испачкал его губы, и он сжал челюсти, так что резко обозначились скулы. Не хотел ни облизываться, ни вытереться о плечо, боролся с отвращением.

Такой гордый.

В целом Бинань другого и не ждал.

— Ты всегда просыпаешься сердитым? — спросил он с усмешкой, сунув дольку себе в рот.

— Где он? — сухо спросил мужчина.

— Кто? — притворно удивился Бинань.

— Ты знаешь.

Ну конечно. Мо Жань. Как всегда, это Мо Жань.

— Твои глаза всегда будут смотреть лишь на него, — кивнул Бинань. — Хотя он пол-жизни унижал тебя, распутничал, позорил свою Школу, и у него нет мозгов. Вот, посмотри, я отломил тебе еще. — Бинань снова поднес золотистую мякость к губам мужчины. — Разве ты не хочешь съесть апельсин, когда его почти кладут тебе в рот?.. — в его голосе слышалась мягкая улыбка.

Мужчина стиснул зубы. Мышцы лица закаменели — признак холодного бешенства и презрения.

— Ты должен поесть, — Бинань легко повозил долькой по краю его губ, словно уговаривал больного зверя принять лекарство. — Твои губы уже потрескались от жажды.

Мужчина безмолвствовал, долька заветривалась на осеннем сквозняке. Бинань хорошо понимал, чем отличается от некоторых: он никогда не стал бы силком пропихивать еду в этот неприступный, упрямый рот, он был элегантным господином с чистыми руками и большим запасом терпения. Поэтому он сжал покрытые соком пальцы и печально спросил:

— Скажи мне, что хорошего в Мо Жане?.. Может быть, он глубокий собеседник?.. Может быть, он правдив, как будда, и никогда не лжет?.. Может быть, он исключительно духовен, так что при виде него даже шлюхи становятся святыми?.. Или так невинен, что никогда никого не убивал?

Мужчина молчал.

— Значит я прав, — вздохнул Бинань. — Все его выдающиеся способности касаются лишь постели.

Краска бросилась мужчине в лицо и медленно сползла пятнами к плечам, к вискам, под тяжелые волосы.

— Разве не смешно, — уронил очистки на пол Бинань, — что добродетель старейшины Юйхэна сломалась столь примитивным образом?

— Замолчи, — отчеканил пленник. — Говори, что тебе нужно от меня, и проваливай.

— Но будем честны, — не собирался молчать Бинань. — Правдив и неискушён тут только ты. Если ты пробовал лишь Мо Жаня, с чем тебе сравнивать?.. Конечно, ты всегда будешь искренне думать о нем, как о лучшем.

Бинань не спеша прошелся пальцами по закрытой тканью переносице, по открытому кончику носа, губам, подбородку… Гневное лицо дышало весенними сумерками, оно часто было таким в невинном прошлом Бинаня, когда Мо Жань получал по заслугам золотой плетью наставника, а сам Бинань любовался на бесстрастные, отточенные жесты, лишенные сострадания или сомнений.

На открытой шее пульсировал кадык. Адамово яблоко было небольшим, твердым и очень приятным на ощупь.

Пленник не мог скрыть дрожь негодования. Вервие Бессмертных не давало ему вырваться, хотя он сделал яростную попытку освободиться. Даже вены на его запястьях вздулись и посинели, ярко выступили шейные мышцы в темных провалах теней.

— Не трать силы, — ласково сказал Бинань. — Ты мой трофей. И если перестанешь глупо сопротивляться, я удовлетворю все твои потребности. Поверь, я знаю их лучше кого бы то ни было… Учитель.

Учитель.

Мужчина скрипнул зубами.

— Хорошо, что ты все еще это помнишь, — иронично отозвался он.

— Но было бы несправедливо, — продолжил Бинань, лаская его шею, — остаться для Учителя неизвестным. Хотя у него лишь три ученика… и он давно понял, кто я… Я готов сказать, где сейчас Мо Жань… который так занимает мысли Учителя… Если ты угадаешь мое настоящее имя.

— Зачем? — бесцветно сказал мужчина. Казалось, ласка Бинаня настолько не трогает его, что не только сопротивляться — даже замечать ее было бы слишком большой честью. — Если тебе это важно, ты скажешь сам. Не превращай Мо Жаня в последний козырь.

— Учитель совсем не заинтересован в своем ученике, — поцокал языком Бинань, и в его исполнении это выглядело не вульгарно, а по-детски очаровательно. — Но мы можем сыграть в игру. Я дам тебе несколько попыток, — Бинань склонился, завел другую руку мужчине под голову и запутал пальцы в его волосах. Большим пальцем он нежно растирал кожу за его ушной раковиной, такую прозрачную и тонкую, что сквозь нее просвечивала кровь. Словно шелковистые цветы диких яблонь касались Бинаня.

Мужчина замер без движения, но его кожа больше не казалась холодной, постепенно приобретая розоватый жемчужный оттенок. Так что он, действительно, был не создан для притворства.

— За каждую ошибку ты будешь терять один из предметов одежды. На тебе… — Бинань отвлекся, оглядывая мужчину с головы до ног, — их всего пять. Значит, я сосчитаю до пяти.

Все еще держа его голову и поглаживая кожу под податливой копной волос, Бинань положил вторую руку ему на пояс. Учитель всегда носил белое, так что даже круглое украшение его пояса было выполнено из молочного нефрита. Узкая талия будет так беззащитна, когда Бинань распечатает ее. Даже сам он, хрупкий и изящный с рожденья, вряд ли мог похвастать такой.

— Но если Учитель отгадает… — Бинань коснулся губами его груди, — я его развяжу и освобожу.

Мужчина казался совершенно безучастным. Растерялся?.. Слишком разгневан?.. Настолько лишен сил?.. Или он не против?..

— Раз…

Тишина.

— Прошу Наставника простить меня, — улыбнулся Бинань и неторопливо расстегнул пояс. Незначительная дрожь корпуса отозвалась в его пальцах как лучшее из предвкушений.

— Два…

Тишина.

— Учитель должен понимать, что молчание тоже считается неверным ответом, — Бинань медленно развел полы шэньи, под которым был лишь один слой нижних одежд: длинная правозапашная рубаха на завязках и штаны. Как бы ни были широки рукава шэньи, снять эту вещь через связанные руки было нельзя.

Бинань вынул из поясной сумки нож травника, который всегда носил с собой. Он совершенно не волновался — его пленник никогда не отгадает его имени. Учитель знал его как Ши Минцзина, своего Ши Мэя, тихого мальчика с любовью к медицине. Конечно, он узнал его голос. Но это ничего не меняло. В этом мире остались лишь два человека, которые знали, что Бинань и Ши Мэй — одно и то же лицо.

Нож разрезал ткань по плечевым швам, как бумагу. Часть одежды осталась под Учителем, остальное Бинань заботливо разгладил руками, он тянул время. Это было время торжества.

— Три…

Тишина.

Бинань ощущал, как его сердце, закаленное годами притворства и тренировок, бьется слишком часто. Он представил, как приставит нож к беззащитному горлу этого человека и разрежет его рубаху вдоль рукавов, касаясь кожи острием ножа. Почти касаясь… есть ли что-либо более возбуждающее?..

Связанный мужчина не делал ни одной попытки спасти себя предположением или действием. Может быть, сражался за крохи своего достоинства. Поэтому Бинань согнул его ногу в колене и взялся за сапог.

Ноги у его учителя были тоже чрезвычайно хороши, он помнил это по купальням, куда Учитель и три его ученика однажды зашли, чтобы согреться. Сапоги один за другим упали на пол.

— Четыре…

Бинань положил одну из этих стройных ног себе на колени, задумчиво провел пальцами по бедру, вдоль голени, по стопе… развернулся и припал на локоть. Его свободная рука потянулась к завязкам рубахи.

— Хуа Бинань, — четко произнес связанный человек.

Бинань замер. Чувство было крайне неприятным. Даже разочарованием его не назовешь. Оно было жгучим, как оскорбление, и абсолютно кислым. Словно эти слова ужалили его прямо в сердце.

— Ты Хуа Бинань, Змеиный мастер Ханьлинь Шеншоу из ордена Гуюэ.

— Почему же Учитель так долго молчал?.. — с досадой, скрытой за насмешкой, произнес Бинань.

— Я хотел узнать, как далеко ты зайдешь. А теперь хочу узнать, способен ли ты сдержать свое обещание.

* * *

За душой Хуа Бинаня было много такого, о чем никто не знал. Ни сводная сестра — в одной половине его жизни, ни воспитавшая его Школа — в другой. Речь, конечно, о медицинском ордене Гуюэ.

Школу пика Сышен даже упоминать смешно. Она знала Бинаня как сироту-найденыша под чужим именем Ши Минцзин и считала пустым местом. Женственный скромный мальчик с мягкими манерами и способностями ниже среднего. Когда он умрет на задании — а это непременно случится, природа беспощадна — в мире ничего не изменится.

Это было хорошо. Удобно.

Хуа Бинань жил с прилипшей к нему легендой, жил чужой жизнью, чтобы воплотить свой План. Он был так убедителен в своей слабости, нищей чистоте, скромности и сердечности, что сам почти поверил в это.

У легенды было лишь одно слабое место. Она не позволяла Бинаню быть собой, проявлять свою природу. Он не смел проливать слез. Они мгновенно выдали бы его. Ведь Бинань не был человеком — он был демоном-полукровкой с золотыми слезами и телом, полным ценной, вкусной энергии ци. Такие тела заклинатели смертного мира либо съедали, либо использовали в половых целях, чтобы усилить свои куцые человеческие данные. Женщины ценились больше, так как могли родить себе подобных. Мальчики сразу шли на медицинские пилюли.

Мать Хуа Бинаня долгое время обслуживала мужчину, пока не была им съедена.

Все это были не шутки.

Демонический клан Прекрасных Костяных Бабочек, к которому принадлежал Бинань, не имел в мире смертных никаких особых сил. Он был сослан сюда за древнюю измену. А ссылка есть ссылка: она нужна для страдания. В мире смертных демоны вроде Бинаня даже дышали с трудом. Силы и возможности их казались ничтожными, а опасности ждали на каждом шагу.

Быть ценной дичью, на которую охотятся те, кто и ногтя твоего не стоят, крайне мучительно. Конечно, Костяные Бабочки скрывались.

Итак, слабое место. В мире смертных был один человек — кроме сводной сестры — который стоял выше всех. Он не считал Прекрасных Костяных Бабочек едой или постельными игрушками. И он вдумчиво, с сочувствием и благосклонностью, смотрел на Хуа Бинаня своими удлиненными глазами с тех пор, как тому исполнилось десять лет.

Он даже взял его в ученики, поскольку остальные побрезговали. Не знали ничего о демонах, и все равно побрезговали. Бинань обещал стать слабым заклинателем. Такой ученик не принесет ни славы, ни пользы.

А этот взял. Он с великолепным равнодушием игнорировал общественное мнение, а холод его красивого лица отвергал любую критику.

Он был божественным. Его Учитель с пика Сышен. Бессмертный мастер Бэйдоу, носящий имя звезды. Киноварное Начало и Нефритовая Мера, Юйхэн.

Чу Ваньнин.

Бинань всегда знал, что использует его — но в подростковом возрасте это было не так очевидно. Он, бездарный сирота Ши Мэй, просто пригрелся в лучах чужой доброты и силы. По мере взросления он начал понимать, чего требует его демоническая природа, что веками приспосабливалась к миру смертных, пока не выработала на уровне крови и костей практику наилучшего выживания.

Он будет в безопасности лишь тогда, когда отдастся Чу Ваньнину. Всякой бабочке нужен покровитель. Его божественный учитель получит возможность сильно продвинуться в Совершенствовании, а Бинань будет защищен не только долгом своего наставника, но и его чувствами.

Идеально.

Конечно, все это время в голове Бинаня жил и наливался плотью План. Костяных Бабочек можно вернуть на родину, надо лишь быть последовательным и решительным. Но замирать в присутствии Чу Ваньнина это не мешало. Даже изображать скромность и косноязычие почти не приходилось.

Ни на миг Бинань не усомнился в успехе. Конечно, божественный Юйхэн был человеком стальных принципов и кристальной репутации. Не то что с учениками — он вообще не спал ни с мужчинами, ни с женщинами, был одинок и строг. Возможно — стыдлив. Вся пошлость и телесность обтекали его, словно над Чу Ваньнином раскрыт знаменитый хайтановый барьер. Но разве может существовать хоть один человек, устоявший перед сутью Костяной Бабочки?..

Иметь Костяную Бабочку — огромное преимущество. Их продавали на аукционах и с рук за гигантские деньги, на пике Сышен не было таких средств. Только знатные и знающие вкус жизни заклинатели, уважаемые члены общества, могли позволить себе такую роскошь.

Так что Бинань еще сделает одолжение.

К несчастью, Чу Ваньнин был умен. Как во всяком Бессмертном Мастере, в нем жила параноидальная проницательность, не раз спасавшая простых людей от демонической угрозы. Чу Ваньнин много знал, никому не доверял и мог помешать Плану. Даже если тот начнет осуществляться где-то на стороне.

Так что Чу Ваньнина следовало включить в План.

Съеденная мать оставила Бинаню зерно чудодейственного цветка. Это был Цветок Ненависти, цветок Восьми страданий. Он укоренялся в сердце и заставлял любить лишь того, кто высадил цветок. Хозяина, садовника. Поэтому перед высадкой его следовало окропить собственной кровью.

Такой человек, с цветком в груди, никогда не посмотрит на кого-либо другого. Всех других он будет ненавидеть и уничтожать. Цветок постепенно менял память и личность носителя. Все хорошее забывалось и делалось неважным, а все плохое раздувалось до огромных масштабов и требовало возмездия.

…Примерно так чувствовал себя сам Бинань с тех пор, как его обглоданная мать, еще живая, кричала ему «Беги!..» А его отец, вытирая рот красными пальцами, смотрел на сына выцветшими, пустыми и очень голодными глазами.

Ничего хорошего в таком мире быть не может. И даже красивый, строгий, совестливый Чу Ваньнин способен предать его надежды. Поэтому его следовало сделать своим Черным Цветком, главным героем Плана. Послушный хозяину, он испепелит мир Заклинателей, а Бинань своим телом бесконечно увеличит его силы.

Он будет каждый день отдаваться ему, ласкать мягким ртом его нефритовые руки, обволакивать его плоть как шелковая ткань, жадно и сильно сжимать ее глубоко внутри себя, глядя в эти продолговатые, чайные глаза, затуманенные страстью. Он примет его так, как никто бы не смог, распутно и целомудренно, с зардевшимся лицом, с бессильно дрожащими ногами в хватке тонких, жестоких пальцев, с вязким влажным хлюпаньем и стонами сдавшейся скромности, залитый золотыми слезами.

Мои слезы так подходят вашему божественному оружию, Учитель.

Он знал, что будет встречать своего Господина в прозрачных одеждах, с высоко заколотыми волосами и глазами, подведенными золотом. Он будет его любимой наложницей и его кукловодом. Чу Ваньнин будет трахать его и убивать во имя него.

Он посадит Бессмертного Юйхэна на высокий трон, оденет его в пурпур и оседлает его член. Он будет течь на его имперские одежды и заглушать плач возбуждения длинными, черными, как ночь, волосами Чу Ваньнина, пока его Господин, еле сдерживаясь, станет отдавать беспощадные приказы о казнях и расправах.

Он лишит его разума, принудит перейти все границы, заставит его взять себя на полу Храма Предков, прямо перед их высокомерными погребальными табличками, среди праха, святости и почтения.

Он выжмет его досуха. Он заставит свою Нефритовую Меру рычать и дрожать от напряжения, заставит его часами не кончать, пока их сплетенные тела не вынудят сам воздух покраснеть. Шея Бинаня будет покрыта сизыми пятнами, а грудь — кровавыми укусами, потому что плоть Костяной Бабочки бесподобна, кто сможет выстоять?

…Сучья псина все испортила.

________________________________________________________

Примечания:

*Хуа Бинань — 华碧楠 (Huá Bìnán) — "Цветущий изумрудный Камфорный Лавр"

*Бессмертный [из] Бэйдоу (т.е. созвездия Большая Медведица). Бэйдоу (北斗; běidǒu) — Бэй (северный) + Доу (ковш) — в китайской мифологии дух или группа духов Большой Медведицы, а также название самого созвездия. Как и в Индии, семь духов (владык) Ковша имеют антропоморфный вид, а Бэйдоу в целом владычествует над судьбой и смертью людей. Один из духов этой группы — владыка Лянь Чжэнь, другое имя которого — Юйхэн (в западной традиции — Алиот).

Лянь Чжэнь — 廉貞 (Liánzhēn; Ляньчжень) — переводится как «Честность и целомудрие».

*Юйхэн Ночного неба — 晚夜玉衡 (Wǎnyè Yùhéng; Ванье Юйхэн): дословно Wǎnyè Yùhéng — «Юйхэн в поздней ночи». А точный перевод — «Ночной Нефритовый балансир». (Нефритовые/яшмовые/драгоценные весы; Нефритовая мера; Драгоценная поперечина весов).

Юйхэн — третья с конца звезда в рукоятке Большой медведицы (Бэйдоу). Она крайне значима для даосского мировоззрения, так как горизонтальная ось созвездия (превращающая ковш в часовую стрелку, что вертится вокруг полюса) проходит через три звезды: Алькаид, Алиот (Юйхэн) и Дубхе. Все они расположены на одной прямой. Юйхэн является центральной из них, служит серединой столпа, по краям которого качаются, словно весы, две прочие звезды.

У звезды Юйхэн в китайской астрономии множество названий. Исконно даосское — Даньюань (Киноварное начало, Исток киновари)

2.
Этот ученик выходит за рамки

Хуа Бинань развязал Вервие Бессмертных и с некоторым сожалением снял повязку с глаз Чу Ваньнина. Повязка открыла стреловидные брови, словно нарисованные тушью, и прищуренные миндалевидные глаза. Теперь лицо Чу Ваньнина было совершенно законченным, и оно находилось так близко.

Так близко.

— Приветствую Учителя, — опустил глаза Хуа Бинань.

Чу Ваньнин выглядел очень слабым, но все еще злым. То есть почти как обычно.

— Жаль, что ты тогда не умер, — сказал Чу Ваньнин.

Это было очень жестоко. Да, Бинаню в роли Ши Мэя пришлось разыграть свою смерть. И ответственность за это понес Чу Ваньнин. И кару тоже понес, потому что сучья псина это псина; она кусает, едва у нее отняли кость. Но в глубине души Бинань надеялся, что для его Учителя живой ученик будет приятной неожиданностью. Ведь это полностью снимало с Чу Ваньнина вину. Для любого учителя хорошо, если его ученики живы.

В целом, было бы неплохо, если бы он просто промолчал.

Такой бестактный.

Такой прямой.

…Обижен на Цветок, который превратил его Мо Жаня в монстра. Обижен за смерть людей, которые на деле не имеют к нему никакого отношения. Или на то, что десять лет обслуживал своего темного Господина в качестве наложницы.

Как иронична жизнь.

Но ход времени уже не повернуть. Хуа Бинань выиграл. Он собрал руками своего Черного Цветка армию мертвых, он почти закончил мост к царству Демонов. Вышло даже неплохо — нет смысла сохранять носителю Цветка жизнь. Он будет последней, самой существенной и ценной жертвой.

И Чу Ваньнин в итоге достался Бинаню незапятнанным тьмой, без малейшего искажения. Почти таким же, как в тот дождливый день, когда Учитель впервые взял его за руку.

— Интересно, сколько всего Учителю уже известно? — расположился на его груди Бинань, положив подбородок на сложенные ладони.

— Ты подонок, — исчерпывающе ответил Чу Ваньнин.

— Разве?.. — прищурился Бинань. — Мне кажется, уважаемый наставник совсем меня не знает. И не понимает, что говорит.

— Тут нечего понимать, — отозвался Чу Ваньнин. — Твой цветок Восьми страданий превратил добрую душу в скопище зла, стер ее самые чистые мысли и раздул ненависть в тысячу раз. Что удивляться, что такая душа не знала жалости и обрушила Небо на Землю. И ты еще смел спросить, что хорошего в Мо Жане.

— Да, я не могу понять… — с притворной грустью отозвался Бинань. — Я всего лишь подсадил в его сердце цветок, что освободил его инстинкты. Разве я убил всех этих людей, держал в плену и мучил наставника, разве я сварил свою жену в масле и наступил на мир заклинателей как император?..

Чу Ваньнин смотрел на Бинаня с жалостью, смешанной с презрением. Впрочем, это длилось одно мгновенье.

— Да, — ответил он и прикрыл глаза, словно все было сказано.

— Прошу прощения?..

Чу Ваньнин, казалось, впал в оцепенение, и Бинань подтянулся на руках к его лицу. Он совершенно не желал говорить о Мо Жане. Сучья псина портила ему жизнь в каждом из двух миров.

Он с присущей ему мягкостью коснулся губ Чу Ваньнина — почти целомудренно, обозначая свое намерение, но как бы не ожидая немедленного ответа.

В тот же миг руки Чу Ваньнина сомкнулись на его горле. Долго же он делал вид, что не может шевельнуть и пальцем!

На губах Бинаня расцвела яркая, обаятельная улыбка. Это было прекрасно.

Такой горячий.

Из рукава Хуа Бинаня выстрелила золотистая змея и зеркально впилась в шею Чу Ваньнина. Пальцы на горле дрогнули.

Чу Ваньнин боролся с болью молча, как он и привык. С его губ совершенно сошла краска, хватка ослабла. Наконец, его руки бессильно упали. Бинань тут же привязал их Вервием Бессмертных к изголовью. Потом оторвал свою змею и, погладив, выпустил на пол.

Чу Ваньнин, закрыв глаза, какое-то время рвался из пут, но ужасная слабость разливалась внутри него все сильней. Сейчас его положение казалось ему более унизительным, чем вначале, вначале он был хотя бы полностью одет.

— Как приятно видеть такую непреклонность, — распахнул его рубашку Хуа Бинань. — Учитель хочет убить меня во второй раз.

— Ши Минцзин, — процедил Чу Ваньнин, обжигая его острым взглядом. — Тебе следует остановиться.

— Но учитель уже спал с одним из своих учеников, — пожал плечами Бинань. — Зачем он строит из себя недотрогу?.. Один или два ученика — не слишком большая разница.

Чу Ваньнин сильно побледнел, но все еще сверлил Бинаня своими длинными, миндалевидными глазами.

— Учитель только что признал меня монстром похуже того, другого, — стал снимать одежду Бинань. — Неужели он думает, что простой окрик меня остановит?.. Или он не верит, что мои способности достаточны?.. — снятые вещи Бинань сворачивал и аккуратно складывал на низкий стол. Медицинская щепетильность так въелась в него, что он ее не замечал. — Старейшина Юйхэн известен как поборник справедливости… Разве справедливо обслужить только одного из своих учеников и игнорировать двух прочих?..

— Четыре, — холодно известил Чу Ваньнин. — В этой жизни у меня было четыре ученика.

— Прошу прошения? — снова переспросил Бинань и оглянулся. Похоже, его Учитель полностью собрался с духом.

Такой стойкий. Все же сучью псину можно понять.

Открытое тело Ваньнина покрывали свежие синяки и багровые пятна. Следы собачьей любви. Понять псину было можно, но простить нельзя.

— Моя память интегрирована, а твоя нет, — прикрыл глаза Чу Ваньнин. — В этой жизни у меня было четыре ученика. Юный Ши Мэй знает об этом, а взрослый Хуа Бинань нет.

— Учитель готов распространить свои милости и на этого четвертого? — скинул обувь Бинань.

— Он мертв, — бесстрастно сказал Чу Ваньнин.

— Что ж, тем меньше беспокойства, — Бинань распустил волосы и элегантно сел ближе к изголовью. Он знал, что хорош собой, и потому был совершенно лишен стеснения. Его тело осталось тонким, с мягкими изгибами, без бугрящихся мышц и прочих признаков грубости. От кожи исходил аромат камфорного лавра.

— Разумеется, я не стал бы настаивать и на Мэн-Мэне, - уголки губ Бинаня приподнялись в улыбке, - думаю, он до сих пор неловкий девственник… И совершенно неспособен быть деликатным. — Опустив руку на пол, он через миг распрямился. В его пальцах сверкнул нож. — Пусть учитель не волнуется, мои размеры не столь грандиозны, но я ни в чем не уступаю его избраннику.

Нельзя сказать, что Чу Ваньнин не понимал, к чему идет, или надеялся на спасение, но слова имели над ним власть — как и над любым человеком. Бинань был отвратителен. Подобно Мо Жаню, он не мог молчать, когда был возбужден, но его гладкие, корректные слова превращали происходящее в нелепую фантасмагорию.

Хуа Бинань изящно склонился к запястьям Чу Ваньнина и неспешно разрезал его рукава, выведя надрезы на борта рубахи. Потом одним движением вырвал ткань из-под тела и отбросил на пол.

Чу Ваньнин ощутил, что его твердо сжатые губы против воли дрогнули. Вся его глупая, мучительная, бесполезная жизнь, в которой он тщился спасти как можно больше несчастных, в итоге привела лишь к удовлетворению чужой похоти. Возможно, старый монах Хуайцзуй был прав, желая убить его еще в монастыре. Он родился куском дерева, и не знал, из чего сделаны люди. Память длиной в две жизни возвращалась волнами, и каждая волна изменяла смысл пережитых событий, обнажала дно, выбрасывала на поверхность новые подробности, полностью переворачивая привычную картину.

Десять лет он провел в плену, желая выкупить жизнь своего последнего ученика — того самого Мэн-Мэна, на котором Бинань не хотел настаивать. Выкуп происходил через постель. Процесс был унизительным, болезненным и часто подневольным, и Ваньнин был виноват, что не может почувствовать радости половой жизни, зажимается и молчит, как герой в пыточной, а не воет от счастья, как примерный любовник. Поэтому его регулярно кормили афродизиаком и трахали даже в отключке.

Ваньнин выл и плакал — это было еще хуже, тогда пленитель сыто торжествовал, и Ваньнин был виноват, что потерял достоинство.

Когда он отключался, он тоже был виноват, потому что безучастен. А «этот достопоченный» хотел участия.

Ваньнин был виноват в том, что не показывает эмоций. Не просит добавки. Не проявляет инициативы. Что сопротивляется слишком сильно или уже не сопротивляется никак.

Но тогда винить было некого — он сам пошел на эту сделку, потому что его душа была целостной, а тело — не столь ценный товар. В конце этих десяти лет от его души ничего не осталось, хотя тело приспособилось.

Потом он узнал про Цветок и про свою настоящую вину — он был негодным учителем. Он ничего не замечал, не видел перемен, не видел, что на самом деле творят его ученики, кто они и что у них за душой — а ведь их было всего трое.

Чем он был так занят, кроме проектирования механизмов и уединения, что упустил живых людей?

Чу Ваньнин стал плакать в постели без всяких афродизиаков, от горького сострадания и стыда за свою никчемность. «Этот достопочтенный» думал, что дело в его члене. Его сытая радость разрывала Чу Ваньнину сердце.

Сейчас, зная все причины, он тем более не мог винить «этого достопочтенного», который любил его, как умел. Потому что еще раньше, в юности, «этот достопочтенный» закрыл его собой от Цветка Хуа Бинаня. Спас своего непорочного, милосердного Учителя от грязи и омрачения. Принял разрушительный дар в собственное сердце, отдав самое дорогое, что есть на свете — чистоту собственной души.

Чу Ваньнин родился куском дерева, и не имел права учить людей. Второй его ученик Наньгун Сы умер в кровавом пруду, едва принес ученические клятвы. Если бы Чу Ваньнин не бросил его, подростка, в ордене Жуфэн, который сам покинул со скандалом — кто знает, как обернулась бы жизнь. Но Чу Ваньнин не понимал природу детского обожания, не придавал ему значения, а себя не умел видеть со стороны. Он не видел в себе ни одной привлекательной стороны, разве что дисциплинированность и выдержку. Он избил ивовой плетью обожающего его Мо Жаня за ветку яблони, потому что ломать деревья дурно.

Мо Жань вырос в «этого достопочтенного» и не смог забыть эту плеть. И свое обожание тоже.

А ведь был еще Ши Мэй.

Нежный, женственный, тихий Ши Мэй, не созданный для битв. Прекрасный, как белый лотос, что растет из грязного ила, но радует Будду. Никогда не доставлявший проблем. Понимать Ши Мэя или тревожиться о нем не было никакой необходимости. И вот его детское обожание сидит перед Чу Ваньнином с холодным разумом практика, с медицинским ножом, веревками и снадобьями.

Дурнота накатывала и отступала, голова кружилась.

В каждой жизни он принимал послушание и любовь Ши Мэя как должное. Его улыбчивая, пресная, тактичная приязнь без цвета и запаха полностью устраивала Ваньнина, казалась идеальной.

Но когда Ши Мэй умирал со сломанными ребрами под кровавым небом — эта приязнь не имела значения. Жизнь человечества ценнее жизни одного ученика. Боли не бывает слишком много, и Ваньнин был готов до смерти нести вину как отвратительный учитель, как наставник, не уберегший вверенную ему жизнь. Он не раскаивался, потому что в тех обстоятельствах он мог поступить лишь так. Чу Ваньнин был свято убежден, что сколько бы раз эта ситуация не повторилась — его решение останется тем же.

Однако он ошибался. В этой жизни на месте Ши Мэя оказался Мо Жань — и все изменилось. Только Ши Мэй по-прежнему не имел никакого значения. Он просто затерялся среди криков, огня и гари на снегу, пока спасенные люди бежали прочь от эпицентра. И Чу Ваньнин был благодарен, что не должен переживать о нем.

Он никогда не думал, что чувствовал Ши Мэй.

Равнодушие к боли людей приводит к тому, что человек становится злодеем.

Равнодушие к боли отдельного человека приводит к тому, что происходит сейчас.

Он заслужил.

— …чная ночь, — донесся мягкий голос. — Я знал, что это вы под алым покрывалом. Он не хотел, чтобы кто-либо еще в том зале крал глазами красоту Учителя. Я знал, что вы не любите его. И приходил убедиться, — тонкие пальцы Бинаня прощупали его пульс. — Я видел, как он брал и брал вас, пока вы были не в себе. Пусть Учитель не тревожится: это не повторится.

Чу Ваньнин выплыл из одури. Бинань не оставил на нем одежды, но сохранил веревку. И сейчас нависал над грудью, скрыв его голое тело своим собственным. Бинань смотрел в лицо своего трофея зеленоватыми, нежно сощуренными глазами, и гладил старый шрам над пятым ребром. Слушал, как под шрамом бьется сердце.

Чу Ваньнин не знал, что думать — он должен почувствовать признательность?.. За это бессовестное утешение?.. За то, что одна из самых позорных и болезненных сцен в его жизни оказалась подсмотрена кем-то еще?

…Он пережил ее заново лишь несколько часов назад, когда прошлое упало на него в пещере Лонсюшань. Омерзение боролось в нем с тоской, отвращение и жалость к Мо Жаню боролись в нем, вынужденное удовольствие той ночи вызывало и привязанность, и отчаяние — он был полностью разбит. Хуа Бинань или Ши Мэй — кто бы он ни был — выбрал самый лучший момент.

— Я видел не только, как вы дрожали под ним… — шептал Ши Мэй, — я видел, как вы сопротивляетесь. Вы пробили ему руку шпилькой, потому что он не оставил вам оружия. Вы гнали и гнали его прочь… Я слышал все, что этот скот говорил вам. Единственное, что его интересовало — большой у ли него орган. Он всегда был таким — не мог обуздать себя…

Тело Бинаня было пластичным и легким, как тело подростка. Прошло так много лет, Бинань давно не был юношей — он был взрослым мужчиной с упругими мышцами и твердыми костями. Но в сравнении с тяжелым, горячим Мо Жанем Бинань все равно казался почти бесплотным.

Словно рядом все еще юный Ши Мэй, который обвил избранное им дерево, как плющ.

— Твой орган такой элегантный, — прикрыл глаза Ши Мэй. — Такой пропорциональный… около шести танских цуней…* он никому не сможет причинить боль… Этот ученик две жизни мечтал приласкать его, отдать ему свою невинность…

Чу Ваньнин мысленно застонал. У него не было сил сбросить даже столь незначительный вес, и сил слушать это тоже не было.

— Прекрати, Ши Мэй! — потемневший взгляд Чу Ваньнина был полон ярости и смущения.

За две жизни он так и не выработал глухоты к непристойности. Чувственность любого рода была непристойной, от нее Чу Ваньнина пробивал паралич.

— Ты пришел в себя, — привстал Ши Мэй, почтительно целуя его шрам. — Но ты все так же суров, Учитель.

— Не смей называть меня так! — скулы Чу Ваньнина снова заострились, глаза метали молнии. Ши Мэй выглядел таким трогательным, но это была ложь.

— О, — поднял бровь Ши Мэй. — Разве тебе не нравится спать с учениками?.. Молодые и привязчивые души для тебя слишком чисты?.. Ты предпочитаешь взрослого и грязного Хуа Бинаня? — он ухмыльнулся. — Который успел пожить и набраться кто знает какого опыта? Который тебя похитил и связал, чтобы снять с тебя любую ответственность?..

Чу Ваньнин медленно залился некрасивой, темной краской. Его глаза вспыхнули, но слова протеста так и застряли в горле.

— Чу Ваньнин, — со вздохом сказал Бинань. — Ты никогда меня не понимал. Но я, кажется, тебя понял. — Он с улыбкой наклонился над грудью Чу Ваннина и захватил ртом его сосок.

Словно разряд электричества пробил тело Чу Ваньнина от крошечной точки в центре соска через пах до пальцев ног, заставив удариться головой об изголовье. Его стопы напряглись и невольно вытянулись, как листья ивы.

Это было неожиданное и ни с чем не сравнимое ощущение. После яркого, почти болезненного прострела теплая влага окутала предательское место на груди, мягкий язык посылал вниз волны неги, и едва Чу Ваньнин попытался вывернуться из постыдной ловушки — как острый, сжатый пружиной кончик языка вновь задел сосок так, что свело бедра.

Голова Чу Ваньнина опять ударилась об изголовье, откинувшись назад. На миг он застыл в этой судороге. Его длинная шея с выступившим кадыком была так хороша, что Хуа Бинань залюбовался. Вот оно.

— Моя змея… — тихо сказал он, ложась на Чу Ваньнина и каждой клеткой чувствуя его наготу. — Я выкормил ее собственной кровью. Теперь я знаю, что ты чувствуешь. И покажу тебе блаженство, которое ты никогда не познал бы с другим.

Он прихватил другой сосок, и Чу Ваньнина накрыл ужас.

Даже при условии, что Мо Жань порой интересовался этой частью его тела — он никогда не делал ничего похожего. Обычно просто гладил его грудь большими ладонями, сосредоточившись на другом. В любом случае, это была просто кожа; она постоянно контактировала с одеждой, с мыльным корнем во время омовений, с сотней различных раздражителей, даже с боевым оружием.

— Что было в яде твоей змеи? — хрипло спросил Чу Ваньнин. — Ты ввел мне стимулятор?..

— Юйхэн, — оторвался Бинань, и перебросил свои длинные волосы через плечо. Его лисье лицо было очень взрослым, почти жестким, но расслабленным. — Это обычная змея, которую применяют в медицине. Ее яд питателен и используется для кормления пациентов, которые долгое время находятся без сознания. Она безвредна и здоровым людям дает только слабость. Иначе яд не усвоится… Я немного улучшил его состав своей кровью… Наставник ведь понимает, кто перед ним?..

Бинань качнул бедрами, прижавшись к паху Чу Ваньнина, медленно оторвался и неспешно повторил. Как лодка на воде. Все это время он смотрел в миндалевидные глаза, в которых отражалось так много всего: смятение, стыд, узнавание, горечь и нечто столь тонкое, чему не было определения.

— Юйхен, — снова качнулся Бинань. — Сун Цютун моя родственница, мы из одного клана. Мо Жань занимался с ней любовью бессчетное число раз, поэтому его силы так возросли.

— Развяжи меня! — приказал Чу Ваньнин. — Хочешь поговорить о себе?.. Я выслушаю тебя, только перестань делать это.

— Делать что? — мягко толкнулся в него Бинань. — У наставника нет нужных слов?..

— Вот это! — зло толкнулся в ответ Чу Ваньнин.

Бинань застонал. От его мелодичного, но откровенного голоса по коже Ваньнина пошли мурашки.

— Как я смею развязать наставника, — спустился Бинань, целуя Ваньнина в живот, — если наставник тут же вывернется?.. Даже если уже не хочет этого…

— Ши Мэй! — содрогнулся Ваньнин. — Ты не уверен в своем хваленом яде?.. Развяжи меня.

— Я хочу, чтобы наставник хотя бы раз кончил, — спустился еще ниже Бинань. — Я ждал этого две жизни… двадцать лет… пять месяцев, двенадцать дней… и четыре часа.

Рот Бинаня был таким же деликатным и умелым, как его руки. Он действительно никуда не спешил и методично шел к цели. Он был ласковым, но для возбуждения, затмевающего разум, этого было мало. Ваньнин не хотел Бинаня, он презирал Бинаня, и даже откровение о связи с Костяными Бабочками не могло этого изменить. Волны дрожи накрывали его одна за другой, как во время растущего шторма — но они не были приятными и ощущались как патологический озноб.

Поняв это, Бинань запустил руку в простыни и нащупал там нож.

— Наставник привык к боли, — оторвал алый припухший рот Бинань, лаская его член скулой, его глаза подернулись рассеянной дымкой. — Я могу быть с тобой очень жестоким, Юйхэн. Просто скажи, что хочешь этого, и я порву тебя этим ножом, не взирая на твои крики. Хотя… ты никогда не кричишь.

— Ши Мэй, — хрипло выдохнул Ваньнин, снова делая жалкую попытку освободиться. — Ты ненавидишь Мо Жаня… Почему ты так на него похож?.. Как я могу почувствовать что-то, помимо отвращения, если ты не даешь мне никакого выбора?..

— Но именно выбор я сейчас и даю наставнику, — провернул в пальцах нож Бинань, снова впуская в рот его член.

— Делай все, что хочешь, — со стоном ударился об изголовье Чу Ваньнин. На его лице застыло страдальческое выражение, и с каждым мигом оно бледнело.

Бинань занес нож.

Потом поднялся на колени, низко опустив голову: полностью открывшаяся головка скользила по его языку. Свернулся нервный жгут в животе. Дыхание Ваньнина ускорилось. Ожидание насилия так глубоко въелось в него еще с прошлой жизни, что поздно было изумляться или противостоять. Ваньнин смирился. Он подался вперед и закусил губу.

Бинань провел рукоятью ножа по его впалому, напряженному животу.

И одним выверенным жестом, скупо, без каких-либо колебаний вонзил нож себе в бедро.

Его вскрик подавился, насаженный на вставшую плоть, раскрытый вспышкой боли рот впустил член до конца, так что тот прошел в горло. Рот тут же обильно наполнился слюной. Бинань медленно поворачивал нож в ране, отчего его губы почти перестали смыкаться, он прекратил дышать, обхватывая член стенками горла. Внутри него было так влажно, гладко и горячо, что Ваньнин забился в судороге. Онемение — дурной знак — поднялось по его спине и расплавило поясницу.

— Прекрати… — согнул он ноги.

Корень языка сокращался, борясь с удушьем, и все горло мощно пульсировало, Бинань дышал мелкими, поверхностными вдохами, двигаясь вперед-назад на глубине. Из его глаз лились слезы.

О да, они были золотыми.

Это золото щедро текло по его лицу, срывалось с кончика носа на кожу Чу Ваньнина, покрывало губы Бинаня и входящий в них член.

Звякнул об пол отброшенный нож. Бинань вцепился в талию Чу Ваньнина и натянул его на себя. На светлых ребрах остался кровавый отпечаток. Связанные руки распрямились, подавшись вслед за телом, только запястья все еще крепились к изголовью. Спина Чу Ваньнина выгнулась, теперь он безопасно бился головой о джутовую подушку.

Наконец, Бинань вытащил член из сведенного судорогой рта и тут же вновь наделся на него до половины. Его глаза зажмурились от удовольствия. Собрав своими изящными пальцами золотую влагу с лица, он провел ими между раскрытых бедер Чу Ваньнина до его входа и на миг задержался там.

Чу Ваньнина била неконтролируемая дрожь. Его сознание раздвоилось. Нечто похожее он испытывал с влюбленным Мо Жанем, теряя голову, но Мо Жаню из этой жизни он всегда отдавался добровольно и свободно. Так что скорее это походило на свидания с ненавидящим его Тасянь-цзюнем, Мо Жанем из прошлого. Тогда он тоже был обездвижен и принужден, и чем-то напичкан — но любое соединение с тем Мо Жанем было откровенным вторжением, болезненным, позорным и полным насмешки.

Желание приходило к Чу Ваньнину в ответ на возбуждение Мо Жаня, в какой бы жизни это ни случалось — часто уже в середине акта. Мо Жань всегда испытывал голод. Это была самая яркая эмоция, которую он при близости направлял на Чу Ваньнина. И удовлетворял он этот голод бурно, жадно, часто неаккуратно, роняя из захлебывающейся пасти куски еды.

Ши Минцзин не испытывал голод или хорошо его скрывал — он просто наслаждался тем, что делает. И обладанием Чу Ваньнином, и самим процессом, даже его вероятное торжество было тусклым, словно оно давно просчитано и успело лишиться остроты.

Золотые пальцы кружили у входа, золото текло между его ног, и Чу Ваньнин не мог перестать думать, что его еще никогда не трахали на слезах.

…Он полностью утратил свою чистоту. Он стал порочным, печальным и распутным в мыслях. Его сердце молчало. Он пал, когда в этом не было никакой нужды, без оправдания. Ему нет прощения, а потому и пощада не нужна.

Золотистый палец проник внутрь на две фаланги, неся призрак здоровой и знакомой боли. Брачная ночь из прошлого, которую чуть раньше упоминал Бинань, стояла перед глазами Ваньнина благодаря Заклинанию подчинения в иллюзии, которое сработало в пещере Лонсюшань. Оно заставило Ваньнина пережить его «самое глубокое потрясение» телом, а не только памятью или чувствами — и втянуло в это Мо Жаня на тех же условиях. Это был капкан на двоих.

Иным образом Ваньнин не «подцепил» бы сердце Мо Жаня и не избавил бы его от проклятого Черного Цветка. И не вернул бы себе часть души.

Как бы ни хороша была идея, самое глубокое потрясение оказалось непристойным, разрушительным и постыдным. «Этот достопочтенный», не сняв свадебных одежд, принудил свою Наложницу Чу к исполнению супружеского долга. «Этому достопочтенному», зараженному Цветком, было плевать на характер или былой статус его учителя — он уже разбил Ваньнину золотое ядро, сломал его как заклинателя, сделал обычным смертным, взял в плен в качестве игрушки и короновался на его крови. Когда пытки перестали приносить радость, «этот достопочтенный» женился на пленнике. Разбитое золотое ядро — полдела. Наступающий на Бессмертных государь Мо хотел разбить Чу Ваньнину душу.

Ему удалось.

Тело Ваньнина болело, память об унижении сжигала разум, он не был готов к любовным играм и тем более к еще одному проникновению, и малодушно желал умереть.

Бинань не знал, о чем молчит Ваньнин. Его изящный палец двигался осторожно и словно бы бесцельно, поглаживающими движениями. Будучи первым медиком заклинательского мира, он знал о человеческих телах все, что нужно, и немного того, что нельзя. Как все медики, он мог определять состояние человека по его пульсу и находить повреждения, проводя над телом рукой. Тело Чу Ваньнина он знал достаточно — потому что давно наблюдал за ним, изучил трактаты по физиогномике и связи конституции с физиологией, и потому что бесславно и ревниво следил за постельным утехами Тасянь-цзюня с наложницей Чу.

Того, чего Тасянь-цзюнь добивался часами, долбя огромным членом в желудок Чу Ваньнина и болезненно сотрясая его внутренние органы, можно было добиться за половину горения благовонной палочки одним пальцем. Оно находилось в двух цунях** от входа в тело.

То есть, это у Чу Ваньнина в двух цунях, с его высокими бедрами и хорошо выраженной талией. У большинства людей и того меньше.

Бинань поднял бедра Ваннина плечами и вытянул руку вдоль его ребер. Продолжая всасывать его головку, он резко защемил сосок.

Чу Ваньнин подавил стон, натянув веревку — но его ноги разом скрестились за спиной Бинаня. Своды стоп снова вытянулись, и это была позорная сдача. Он понял это, когда подался бедрами в горячий рот. На ресницах выступила влага. Посторонний человек играл с ним, словно Тасянь-цзюнь выполнил свою старую угрозу отдать ненавистного строптивого Чу кому-то другому. Чтобы тот другой доказал, что не лучше «этого достопочтенного». Ведь ненавистный Чу распутен, но лицемерен.

Его рот приоткрылся, кожа покраснела.

Бинань гладил его по ребрам, потом мягко поддел сосок большим пальцем, нежно обведя покрасневшую, яркую ареолу. И защемил снова.

Низкой стон вышел из губ Чу Ваньнина, его ноги затрепетали, и из глаз потекли слезы.

— Нет… стой… — бормотал он.

Бинань пожирал глазами его нервное, раскрасневшееся лицо. Он расслабил губы и соскользнул по стволу к основанию, заставив головку проехаться по своему нёбу. Горло тут же сократилось, корень языка затрепетал. Золотая влага застилала взгляд; измученный, покрытый испариной, жаждущий Ваньнин в следах чужой страсти расплывался перед глазами. Бинань ласкал чувствительный нервный узел внутри него чуть быстрей, тот увеличился и затвердел. Бинань сладко провел по нему вдоль, погрузился чуть глубже — и по дыханию, пульсу, судорожным толчкам понял, что приближается разрядка.

За миг до того, как она должна была наступить, Бинань с силой сжал основание его члена и высвободил пальцы.

Сухая долгая судорога прошила Чу Ваньнина, его брови сошлись, из угла губ потекла кровь.

Такой чувствительный. Такой красивый.

Бинань подтянулся на руках и лег на него, захватив ладонью затылок. Нежная кожа шеи пахла яблочным цветом и осенними плодами, словно все жидкости в теле Чу Ваньнина смешались с древесным соком. Этот сок казался свежим и терпким, как перед грозой. Приподнятые к вискам продолговатые глаза открылись, полные бешенства. Длинные черные брови Чу Ваньнина заострились, как пара боевых клинков; он все еще часто и горячо дышал.

— Я хочу поцеловать тебя, — прикусил его ключицу Ши Мэй, — но знаю, что наставник против. Старейшина Юйхэн не любит меня. Но я очень люблю старейшину Юйхэна.

С этими словами Ши Мэй распутал Вервие Бессмертных и освободил его руки.

___________________________________________________

Примечания:

*Цунь – классическая китайская мера длины для текстов по сянься – менялся с течением времени. В современной метрике он равен 3, 33 см, в эпоху царства Шан он равнялся 1,6 см. В долгую эпоху Тан цунь менялся с 2,46 см до дюйма и к концу династии достиг 2, 95 см. Читатель волен выбрать любое танское значение, чтобы в итоге получить от 14,76 см до 17,7.
Для сравнения: средний член китайца 11 см. Но средний рост китайца 167-170 см. Рост Чу Ваньнина 180-181 см.

**Два цуня – в древности цуни так и измеряли фалангами, 1 цунь = 1 фаланга (чаще средняя на среднем же пальце). Тем мельче был китаец в старину – тем мельче цунь. На всякий случай тут имеется в виду стандартный цунь 3, 33 см (канон нам неоднократно намекает на «нервный узел в Чу Ваньнине на самой большой глубине»). Обычные люди могут почувствовать искомое на глубине 5 см.

3.
Этот ученик признается в любви

Руки Чу Ваньнина покалывало от прилива крови, в венах циркулировал неизвестный яд, смешанный с демонической кровью. Он был не удовлетворен и злился на собственную злость. Чувство использованности растекалась по венам, как мутная вода.

Закатный свет в горной хижине померк, наполнился густым рыжим золотом. В близких сумерках лицо Хуа Бинаня снова казалось молодым, невинным и кротким. Обрывочная память Ваньнина, зацепившись за эту деталь, тут же высветила воспаленный вечер с дождем и алой прорехой на горизонте. Маленький сирота, похожий на аккуратную девочку, покорно бредет по мосту, закрывая затылком и плечами тяжелую стопку книг. Бегущие тучи скрывают заходящее солнце. В сизой непогоде детская фигура выглядит такой одинокой и безропотной. Почему с ней нет никого из старших?..

— Куда ты идешь? — спрашивает молодой и стремительный Чу Ваньнин, пересекая мост. Зонт в его руках роднит Бессмертного Бэйдоу с обычными людьми, он не любит выделяться и распахивать хайтановые барьеры ради личного удобства.

— Я взял книги… — останавливается ребенок. — Мне нужно их прочесть… но они слишком сложные.

— Покажи, — строго протягивает руку Чу Ваньнин, и ребенок на вытянутых ладонях протягивает стопку. Стопка тяжелая, и слабые руки дрожат от напряжения.

Чу Ваньнин подхватывает книги и мельком просматривает обложки. Это трактаты по медицине. Чтение не детское, но безобидное. Обычно ученики таскают из архива свитки с техниками по совершенствованию ядра.

— Кто твой учитель? — наклоняется к ребенку Чу Ваньнин. Дождь течет по невинному детскому лицу. Мальчик очень хорош собой, у него белоснежная кожа, большие грустные глаза и хрупкие плечи.

— У меня нет учителя, — скромно произносит он, опустив ресницы. — Я бездарен.

— Пойдем, — берет его за руку Чу Ваньнин. Этой рукой он держит зонт, другая прижимает к боку книги. Широкие рукава Чу Ваньнина скрывают их от дождя.

Мальчик кивает и доверчиво идет за Чу Ваньнином под одним зонтом.

— Учитель самый лучший, — говорит он с улыбкой. — Я буду молить будду, чтобы он всегда держал надо мной зонт.

…Это был единственный ученик, которого Чу Ваньнин выбрал сам.

Сюэ Мэн достался ему как пропуск в нижний мир Заклинателей. Глава пика Сышен приютил молодого Чу Ваньнина, едва отгремел скандал со школой Жуфэн. Чтобы ранг нового старейшины не был фиктивным — он выдал Ваньнину ученика, своего сына Сюэ Мэна. Мо Жань выбрал Ваньнина сам, долго осаждая его и ставя в тупик своей привязчивостью. Но Ши Мэй…

Сострадание к сироте не было единственной причиной. Брать учеников из жалости — значит оскорблять учение. Ши Мэй был талантлив, но не в той области, что ценится в нижнем мире.

Чу Ваньнин закрыл глаза рукой.

На его запястье горел кровоподтек, оставленный веревкой. Рука онемела и плохо слушалась. Губы Ши Мэя изучали другую. Их ноги переплелись, и Чу Ваньнин ощущал внутренней стороной бедра налитый кровью член Ши Мэя.

Его собственный упирался ему в живот.

— Могу я попросить наставника немного приласкать меня? — мило спросил Ши Мэй, целуя его запястье.

Чу Ваньнин гордо отвернулся. Ши Мэй совершенно верно расценил это как согласие. Он вовремя сдержал в горле смех, с любым другим человеком ставший бы игривым одобрением, поощрительным знаком близости. Но с Чу Ваньнином это стало бы ножом в спину.

Так что Ши Мэй привстал и отодвинулся на противоположный конец кровати. Там он сел на колени в позу ученика, между стройных лодыжек Чу Ваньнина.

Чу Ваньнин с распущенными, влажными волосами и стоящим членом лежал без движения. От его красоты и бездействия захватывало дух.

Ши Мэй согнул его ноги, приподнял их и поставил себе на бедра. Правое бедро было в крови, но рана успела затянуться. Чу Ваньнин не реагировал.

Одной его стопой Ши Мэй провел по себе снизу вверх, пока не прижал ее к груди, создав упор. Красиво выпирающие косточки на лодыжке пересекали тонкие вены. Какое-то время он гладил светлую кожу, чувствуя, как мелко дрожит колено. Чу Ваньнин, перестав ощущать прямую угрозу, наблюдал из-под опущенных век.

Вторую его стопу Ши Мэй поставил себе на член. Чу Ваньнин рванулся было прочь, но Ши Мэй схватил его за лодыжку.

— Разве Бессмертный Юйхэн не хочет наступить на этого бессмертного? — с ложной невинностью спросил он. — Чтобы наказать его за преступления против двух миров?

— Бесстыдник! — вспыхнул Чу Ваньнин, как делал в былые, мирные дни, и у Ши Мэя против воли сжалось сердце. То, что он сейчас делал, оказалось даже приятнее, чем в юношеских мечтах. Он немного подался вперед корпусом. Его теплая кожа упруго вжалась в точеные стопы, которые слегка пружинили не то от смущения Ваньнина, не то от его протеста.

— Но я сказал наставнику чистую правду, — мирно гладил его икры Ши Мэй. — В этом мире совершенствования изначально бессмертна только наша демоническая кровь. И есть лишь один владыка, неизменно попирающий демонов, Чу Тагуйсянь. Это старейшина Юйхэн. Или Учителю больше нравится именоваться Тасяньмо?*

Ши Мэй тихо засмеялся.

— Этому ученику больше нравится «сяньцзунь Тасяньмо». Можно обмануться, представив, что Учитель, наконец, растоптал шисюна Мо.

На Чу Ваньнина было жалко смотреть. Но так завораживающе. Учитель лучше всех понимал игру слов Ши Мэя.

— Как глупо, — зло сказал Чу Ваньнин, пружиня ногой. — Хотя этот сяньцзунь последует твоему определению**.

На последнем слове Чу Ваньнин со всей силы оттолкнул его, ударив в грудь, но удар вышел слабым, Ши Мэй лишь немого отклонился назад. Он тут же схватил лодыжку Чу Ваньнина и опустил ее вниз, сжав его стопами свой член с двух сторон.

— Учитель так рассудителен и умен, — Ши Мэй побледнел от возбуждения, его глаза горели. — Почему же он до сих пор не понял, что нужно этому ученику?..

— Я отлично понял тебя, — враждебно уперся в него Ваньнин, и Ши Мэй с тихим стоном подался вперед. — Ты соперничаешь с Мо Жанем, которого погубил, но все еще пытаешься очернить его в моих глазах. Ты жалок.

— Учитель не прав, — на ресницы Ши Мэя вновь навернулись золотые слезы, которые теперь, казалось, готовы были течь без остановок, возмещая все годы сдержанности. — Этот ученик давно не ревнует. Мо Жань… — Ши Мэй мерно двигался, раскачиваясь, и сердце Чу Ваньнина пропустило такт от новых ощущений, — Мо Жань никогда не нравился мне, никакого сравнения с Учителем… но я был вынужден много лет очаровывать его… Потому что Мо Жань грозился уничтожить наследие моей матери. Этот ученик не очень силен, сяньцзунь, у него не было выбора.

— Я знаю, что ты сделал, — жестко сказал Чу Ваньнин, злясь на свою чувствительность. — И знаю, что на месте Мо Жаня должен был быть я. Однако размен фигур тебя устроил. Твои сожаления полная чушь.

Упругое подножие, в которое упирался Чу Ваньнин, было шелковистым и приятным наощупь. В смущении он то ослаблял, то усиливал давление.

— Ах, — Ши Мэй разжал пальцы и откинулся на руки, насколько позволяла кровать. — Что может знать Учитель о том, как трудно изображать влюбленность. Ведь Учитель так холоден. Он знает лишь, как скрыть свои чувства.

Чу Ваньнин с трудом поднялся на локтях. Его руки разъезжались, и он вцепился в покрывало, чтобы не упасть. Ног он не отнимал, он смотрел на Ши Мэя. Такая демонстрация удовольствия, страсти, растопившей кости, словно нет сил держать размягченный корпус, была ему в новинку. Старейшина Юйхэн не посещал бордели, всегда отводил глаза от откровенных сцен и считал демонстрацию телесности вульгарной.

Но Ши Мэй не был вульгарным. Кажется, он был, наконец, таким, каким его задумала природа.

— Этот ученик всегда хотел показать Учителю, насколько тот безупречен… — голос Ши Мэя понизился, он говорил лёгкой хрипотцой. — Все, что делает Учитель, не только красиво, но и результативно. Как мог Учитель так долго отвергать себя, думая, что он не создан для радости, или слишком неловок для любви?.. Этот ученик может кончить сейчас, если Учитель пожелает…

— Заткнись, Ши Мэй! — в сердцах воскликнул Чу Ваньнин. Его растерянное лицо вновь порозовело.

… — Но Мо Жань, — слова лились из Ши Мэя без всякой остановки, — Он нашел себе Костяную Бабочку, слава которых известна. Он женился на ней лишь потому, что она похожа на меня. Как печально. Сун Цютун так и осталась для него подделкой. А для меня подделкой был Мо Жань.

Чу Ваньнин с усилием сволок ноги с Ши Мэя, яд его змеи был ужасен. Он позволял все чувствовать, но почти не давал возможности шевелиться.

Ши Мэй поднялся и припал губами к внешней части его стопы. Словно в древней церемонии «почитание стоп учителя», которую объяснял монах Хуайцзуй. По почтительно склоненной спине Ши Мэя рассыпались черные волосы, обнажив позвоночник.

Чу Ваньнин застыл. Действия Ши Мэя были ритуалом, дающим ученику доступ к духовным центрам наставника, и являлись просьбой о защите и справедливости.

— Пять лет я носил ему вонтоны Учителя, — продолжал Ши Мэй, касаясь лбом второй стопы. — И улыбался лжи. Учитель не знает, зачем он поставил меня в столь трудное положение?.. Зачем ты попросил меня присвоить себе твою заботу? И потом просил делать это вновь и вновь, ведь с каждым годом признаться было все трудней?..

Ваньнин не знал. Он знал это прежде, когда все было четко, аскетично и безнадежно, то есть — правильно. Когда казалось, что Мо Жань и Ши Мэй любят друг друга. А теперь не знал. Его смущение достигло предела.

Ши Мэй мягко подтянулся и оседлал Чу Ваньнина. В его глазах золотилась влага. Припав на руки, подтянулся еще.

Руки Чу Ваньнина, наконец, разъехались.

— Но знает ли Учитель, что было самым трудным?.. — Ши Мэй опустил голову. — Знать, что он возненавидит вас. Когда Мо Жань защитил Учителя и взял себе не предназначенное ему, я пожертвовал не своими чувствами… Я пожертвовал тобой. Я знал, что он будет ненавидеть всех, но видеть, что он делает с тобой… и не иметь возможности вмешаться в это…

— Как ты смеешь сожалеть, что не сделал меня чудовищем? — воскликнул Чу Ваньнин, в сотый раз пытаясь сбросить его без всякого успеха. — Ши Минцзин! Как только твой язык повернулся назвать это жертвой?..

— Но разве Учителю не знакомо это чувство бессилия? — Ши Мэй стер слезы тыльной стороной руки и посмотрел на нее, словно увидел впервые. Золотые разводы светились в полутьме. — Знать правду, любить всей душой и не иметь возможности спасти любимого человека… Который теперь сам загоняет себя в глубины отчаяния, не видя ничего, кроме тьмы… И знать, что в этом есть и твоя вина… может быть большая, чем кого-то иного…

Чу Ваньнин со стоном закрыл глаза. О да, он отлично знал все это.

— Мо Жань присвоил что-то, что ему не принадлежит, и этим чем-то был ты, Учитель. Может быть, ты привык думать, что сам выбрал его… что заслужил его как кару… или как награду… но в любой из жизней Учителя Мо Жань достался ему грязным. Мо Жань спал с мужчинами и шлюхами с тринадцати лет, Учитель не был у него первым.

Чу Ваньнин молчал, его лицо потемнело и заострилось. Это была больная тема, хотя она давно перестала иметь значение.

— Но даже богатый бордельный опыт шисюна Мо не сделал его чутким. Шисюн Мо никогда не принимал в себя другого человека, он привык драть доступных женщин и юношей из цветочных домов. Какая может быть чуткость, если можно отдать деньгами. Учитель же понимает это?..

— Что ты хочешь сказать? — тускло отозвался Чу Ваньнин. — Что ты отдался нескольким мужчинам, чтобы набраться нужного опыта?.. И теперь навязчиво демонстрируешь его без капли стыда?..

Ши Мэй замер.

Несколько мгновений царила звенящая тишина. Запах дикой яблони от кожи и волос Чу Ваньнина смешался с апельсиновой горечью, заполняя комнату ароматами весен и осеней.

Ши Мэй сдвинулся вперед, приподнялся и с силой протолкнул в себя член Чу Ваньнина.

Чу Ваньнин вскрикнул, расширив свои прекрасные длинные глаза, Ши Мэй стиснул зубы. Слезы брызнули из его зажмуренных глаз, рот издал болезненный стон. Прогнувшись в спине, он медленно опускался, заливаясь немыми слезами. Его лицо было почти нечеловечески красиво, и на нем расцветало счастье.

Пальцы Чу Ваньнина сжались кулак. Он все понял. Подавшись вперед, он подхватил руками Ши Мэя за талию, удерживая его на весу.

— Это не больно, — врал Ши Мэй. — Учитель должен знать это лучше кого бы то ни было.

— Заткнись! — отозвался Чу Ваньнин. — Как медик может быть столь неосторожным?.. Это… Ши Минцзин!..

— Учитель должен трахнуть меня, — на выдохе прошептал Ши Мэй, — Ты должен кончить в меня, иначе плоть Костяной Бабочки не сработает… И Учитель не получит никаких преимуществ…

— Замолчи, — немного ослабил руки Чу Ваньнин. — Мне уже гораздо лучше, чем в начале.

…Неожиданная мысль нагнала его, несмотря на полное замешательство.

— Мужчины из клана Костяных Бабочек, — прищурился он. — Могут заниматься парным совершенствованием лишь так?..

— С людьми, — положил ладони поверх рук Чу Ваньнина Ши Мэй. — Но не с нашими женщинами. Так решили люди.

Ши Мэй опустился до конца и склонился над Чу Ваньнином. Его слезы капали тому на лицо.

— Я никогда не делал этого раньше, — сообщил он, касаясь губами щеки Чу Ваньнина. — Прошу учителя позаботиться обо мне.

_______________________________________

Примечания:
*Чу Тагуйсянь — 主踏鬼仙 (Zhǔ Tàguǐxiān; 主 — zhǔ, «властелин» — читается как жесткое «чу»; в системе Палладия записывается как «чжу») — властелин, наступающий на/попирающий бессмертных демонов.

Гуйсянь — 鬼仙 (guǐxiān) — даосский термин, означающий совершенствующихся духов (демонов и низших божеств), т.е. людей, шедших путем Дао и умерших на этом пути; но эти существа продолжают совершенствоваться. Гуйсянь в даосской шкале совершенствования представляет собой первую ступень (все заклинатели этого мира, даосские адепты — жэньсяни — стоят на второй). Поэтому Ши Мэй не полностью удовлетворен значением.
Тасяньмо 踏仙魔 (Ttàxiānmó) — наступающий на бессмертных демонов (в привычном смысле), или на само зло, злой рок.
**Сяньцзунь Тасяньмо 仙尊踏仙魔 (Xiānzūn Tàxiānmó) — благородный небожитель, поправший потустороннюю (райскую, трансцендентную) страсть. Иероглиф 魔 (мо) кроме демоничности, дьявольщины и зла имеет еще одно значение: пристрастие, страсть, увлечение; одержимость.

4.
Этот учитель между прошлым и будущим

Хуа Бинань не лгал. Он мелко дрожал, сделав пару пробных движений. Внутри него было довольно сухо. Руки Чу Ваньнина придерживали его талию.

Громко хлопнула входная дверь. На пол упала высокая тень.

Одним невероятным рывком, стоившим всех сил, Чу Ваньнин перевернулся на кровати, накрыв собой Ши Мэя.

Прекрасный инстинктивный жест защиты, которым пользуются звери, пряча детенышей под животом.

Этот резкий разворот, видимо, вызвал активацию яда, так что Чу Ваньнин упал на Ши Мэя, сплетясь с ним шеями, как классическая пара журавлей из сборника любовной лирики.

— Братик… — раздался взрослый, немного осипший голос, без всяких сомнений принадлежащий потерявшему рассудок Наньгун Лю. Наньгун Лю теперь вел себя как пятилетний ребенок и шатался по горе, глупо улыбаясь каждому встречному. — Братик, я принес тебе апельсинов…

Наньгун Лю прошел в комнату с корзиной спелых плодов и в замешательстве остановился. Хорошо, что Чу Ваньнин не мог видеть его потрясенного лица.

— Молодец, — отозвался из-за плеча Ваньнина Ши Мэй. — Поставь корзинку на пол и иди играй.

— Но это же Чуфэй! — с восторгом произнес Наньгун Лю, делая шаг вперед. Детские интонации в его голосе звучали жутко. — Он еще спит?.. Я собрал апельсины для него тоже… А что вы делаете?..

— Мы с консортом Чу обсуждаем взрослые вещи, — мягко ответил Ши Мэй. — Детям не следует тут быть. Иди.

Чу Ваньнин пошевелился. Он желал убедить себя, что это дурной сон. Перед глазами плясали красные точки.

— А я собрал самые спелые апельсины, правда, некоторые с земли… — свесил голову набок Наньгун Лю. — Братик Чу! Братик Чу, ты проснулся?.. Можно я теперь тут поиграю? Старший братик снова гонит меня…

— Вот что, — вытянул руку Ши Мэй. — Ты хороший мальчик и должен помочь старшим… Видишь на столе мою медицинскую сумку?

— Да! — довольно изрек Наньгун Лю, подойдя к столу. На стол он водрузил корзинку.

— Я позволю тебе дать ее мне, если ты закроешь глаза.

— Ладно.

Ши Мэй взял свою сумку и кое-как выставил Наньгун Лю. Тот обиженно затопал прочь, дверь осталась приоткрытой.

Чу Ваньнин поднял голову. Его влажные глаза были полны укора. Ши Мэй пошевелился, напоминая, в каком они положении.

— Ты подонок, — вернулся к первоначальному настроению Чу Ваньнин.

— Учитель говорит о Наньгун Лю? — сунул руку в сумку Ши Мэй. — Который вырвал сердце своей жене, из-за чего наставник покинул Жуфэн?.. Вероятно, лучше было бы, чтобы он погиб?..

Чу Ваньнин не нашелся с ответом. Ответ у него был, но прозвучал бы жалко.

— Учитель так жесток, — улыбнулся Ши Мэй, достав две разноцветные пилюли. Одну он тут же проглотил, другую протянул Ваньнину.

— Нет.

— Это противоядие.

— Откуда мне знать? — резонно возразил Ваньнин. — Я не желаю принимать афродизиак.

— Афродизиак принял я, — лицо Ши Мэй порозовело. — А это противоядие. Учитель почувствует прилив сил. Разумеется, он сможет тут же встать и уйти.

Ваньнин какое-то время смотрел в сияющие глаза Ши Мэя и проклинал свою жизнь. Он мог допустить смерть своих учеников, мог безжалостно поднять на них руку. Он допускал, что может убить своего ученика, если не останется иного выхода.

Но ни одного из них он не мог бросить.

Поэтому проглотил пилюлю.

…Мальчик с книгами топчется, не зная, как взять нефритовый жетон Ваньнина, без которого не пустят в библиотеку. Его руки заняты, лицо залил румянец неловкости. Ваньнин опускается на колени и обвязывает его по поясу лентой с жетоном: «Так лучше». Взгляд ребенка полон непролитых слез и хаоса чувств.

…Тихий подросток опускает взгляд и с поклоном принимает миску вонтонов. Он исполнит желание учителя и будет жить с ложью, потому что Ваньнин просил его об этом.

…Красивый юноша стоит у ограды перед залом Мэнпо. Счастливый Мо Жань вертится перед ним, смеется, закрывая обзор. Но из-за его плеча юноша бросает острые, быстрые взгляды на Чу Ваньнина. Чу Ваньнин чувствует себя лишним и поспешно отворачивается. Быстрые взгляды прожигают его позвонки.

Глаза Ши Мэя затуманились. Его дыхание участилось, на коже выступила испарина. Чу Ваньнин поднялся на руках.

Да, это оказалось противоядие.

— Юйхэн! — выдохнул Ши Мэй, обнимая его ногами. — Этот ученик потерял последний стыд из-за тебя…

…Красивый молодой человек в беседке склоняется к коленопреклоненному Мо Жаню и вдавливает ладонь в его грудь. Ладонь светится лиловым, гиблым светом.

С яростью, которой от себя не ждал, Чу Ваньнин двинулся вперед. Он был в отчаянии.

Если ученик творит зло, разве его учитель также не должен нести ответственность за его поступки?

…разве не должен следовать за учеником в ад? Он сам вызвал эту привязанность и малодушно не замечал ее, потому что он кусок дерева. Он вынудил обоих своих учеников перейти границы, но не убил себя, чтобы это прекратить. Теперь разделить их падение — меньшее, что он должен сделать.

«Прошу учителя позаботиться обо мне»…

Ши Мэй отзывался стоном на каждое движение бедер. Его рот приоткрылся, между яркими губами блестела полоска зубов. Выразительное лицо Чу Ваньнина со свесившимися вперед волосами, что колыхались, как ветви плакучей ивы, было темнее грозы. Несколько влажных прядей упали на глаза. Зрачки его раскосых глаз расширились, стройные руки, как плечи натянутого лука, дрожали от напряжения.

Чу Ваньнин не умел бросаться на еду, как бы ни был голоден; эта выдержка была в его природе, и это было в его памяти — мука первого раза, беспощадность, смятение, и, наконец, мольба о смерти, вызванная чужой жестокостью и напором. Он не любил Ши Мэя — но даже в страшном сне не мог представить его на своем месте.

…Но Ши Мэй мог.

Его тело словно лишилось костей, обволакивая Чу Ваньнина внутри скользким жаром, руки разводили собственные бедра. Казалось, он пьян или в бреду. Сияющие глаза прикрылись, шея вытянулась. С каждым мигом он словно терял связь с реальностью, продолжая бормотать:

— Ах, учитель такой твердый и бессердечный… пусть он войдет глубже… Юйхэн!.. Юйхэн… Этот ученик хочет, чтобы ты брал его, пока он не кончит… хочет служить учителю… сильнее!..

…Как и Мо Жань, он не замолкал и говорил все эти ужасные вещи, от которых сводило затылок и в крови разгорался огонь. Они были похожи.

Такие разные в жизни — они были похожи, подобно двум сторонам одной медали, направляя Чу Ваньнина своими желаниями. Чу Ваньнин видел Ши Мэя сквозь Мо Жаня, словно его первый ученик отбросил длинную тень.

Как и в тот роковой час, в беседке — Мо Жань снова стоял между ними. Он всегда стоял между Ваньнином и всем прочим миром.

Ваньнин оторвал Ши Мэя от кровати и бросил по диагонали. По его телу тек пот, похожий на древесный сок, запах диких яблок заполнил хижину. Когда он занимался любовью с Мо Жанем, они тоже были все в поту, сплетаясь в горячем мареве. Он не хотел сейчас ощущать подобное и поднялся на колени. Стройные икры Ши Мэя обнимали его шею — он снял их и скрестил перед собой.

В хватке тонких, жестких пальцев они были горячи и при каждом толчке прижимались к диафрагме. Память прошлой жизни давала щедрый материал, изобиловала подробностями, которых в этой жизни у Ваньнина было. Словно безумный Таяснь-цзюнь, ненавидящий все живое, передал ему часть своей ярости и темной силы.

— Этот ученик больше не невинен… — бормотал Ши Мэй между стонами, — учитель трахает его так глубоко… Ах-х! он такой горячий и большой… Юйхэн… Смотри, как твой ученик не может свести ноги…

Чу Ваньнин подался вперед, поднимая следом поясницу Ши Мэя. Скрещенные икры оставляли Ши Мэю малый контроль за проникновением. В этом положении он был полностью во власти Чу Ваньнина и мог лишь остановить его ногами.

Ши Мэй истекал соками, но он был тесным. Чу Ваньнин сжал зубы.

— Юйхэн... ах-х!... — задыхался Ши Мэй, прикусив тыльную сторону фаланг. — Я хочу тебя глубже… Пусть учитель заполнит ученика до отказа… свяжет своей Тяньвэнью…

Чу Ваньнин понял, что дрожит. Огромная зеленая волна накатывала на него, била в позвоночник, его взгляд застыл и расфокусировался, под скулами залегли глубокие тени. Он рывком развел и отбросил ноги Ши Мэя, и в тот же миг ощутил сладкий смазм его нутра.

— Твой член полностью во мне… — простонал Ши Мэй. — Юйхэн… Я твой… я твой…

Несмотря на грязную речь, слезы, которые лились из глаз Ши Мэя, были чистыми и разрывали душу.

Эти слезы были плотнее воды и светились в темноте. Чу Ваньнин уже знал, что на вкус они не соленые, а сладковатые.

…Моросит серый дождь, в воздухе дымка водяной пыли. Мальчик держится за рукав учителя. Тот ведет его под зонтом к жилым постройкам — по каменной тропе, вдоль поросшей травой обочины, вдоль дыхания влажной земли. Они идут медленно, длинные шаги учителя приспособились к детским. Его белая фигура с прямой спиной такая возвышенная, словно неземная. Такая прозрачная; подол и широкие рукава усеяны бисером капель, длинные волосы тяжелы от влаги. Учитель держит зонт над мальчиком, так что половина его тела под дождем. Вокруг пальцев его правой руки горит золотой ореол. Иногда учитель замедляется, направляет золотое сияние под ноги и окутывает им очередного дождевого червя. Отправляет его в траву и движется дальше.

— Учитель, зачем вы это делаете? — спрашивает мальчик.

— Они преграждают мне путь, — бесстрастно говорит учитель.

— Но когда идет дождь, в земле душно, — замечает мальчик. — Даже если вы вернете туда всех червей, они через какое-то время снова выползут на камни… И опять преградят вам путь.

Учитель сводит свои красивые длинные брови, задумавшись на миг.

— Я раньше этого не знал, — говорит он, переводя взгляд на мальчика. — А ты знаешь довольно много.

— Дождевые черви — это земляные драконы, — говорит мальчик, опустив ресницы от похвалы, и непонятно, шутит он в ответ на нее или нет. — Я знаю только, что для них плохо.

Каменная тропа поднимается все выше от моста Найхэ, сквозь мокрую листву лавров видна укрытая моросью пагода Тунтянь, Учитель продолжает убирать червей. Разве он не понял, что это бесполезно?..

Такой непреклонный.

Мальчик отпускает рукав и бежит вперед. Под зарядившими каплями он наклоняется и поднимает с дорожки червя. Потом еще и еще.

— Что ты делаешь? — нагоняет его учитель с зонтом, закрывая им спину ученика. В его карих глазах недоумение и теплота.

— Расчищаю путь учителю, — оглядывается мальчик. — Учитель слишком добр. Он говорит, ему мешают черви, но на самом деле жалеет их…

— Не бегай под дождем.

— Я лишь хочу, чтобы учитель не тратил силы впустую, — отправляет червей в траву мальчик.

Учитель склоняется к мальчику, его приподнятые к вискам глаза тверды, но голос мягок.

— Когда я вижу нищего у дороги, — говорит он, — я знаю, что мое подаяние не изменит его жизнь. Он не сможет прокормиться им до конца своих дней. И что же, разве потому мне не стоит подавать ему милостыню?..

Глаза учителя так красноречивы, когда скрывают улыбку.

— Каждый день госпожа Ван прибирает столовый зал Мэнпо и моет чашки, зная, что завтра они испачкаются снова.

— Спасибо за наставления, — кротко говорит мальчик. — Я понял, что учитель имеет в виду.

— Что до дождевых червей… — берет его за руку учитель, — они просто преграждают мне путь.

…Эти летние дожди уже не вернутся.

Нависая над Ши Мэем на вытянутых руках, Ваньнин запрокинул голову. Он двигался, словно решил умереть, двигался, словно мстил себе за отсутствие нежности, за отсутствие хоть какой-то ласки этому щедрому гибкому телу под собой, двигался с закрытыми глазами и не видел, как из Ши Мэя выплескивается, течет, сочится полупрозрачная вязкая жидкость.

Ши Мэй тоже этого не замечал.

Он содрогался при каждом толчке и без передышек повторял:

— Юйхен! Юйхен! Юйхен!..

* * *

Чу Ваньнин лежал на спине и понимал, что что-то не так. Видимо, его сознание отключилось, сквозь закрытые глаза медленно доносились звуки реальности. Кровь кипела. Странно болел шейный хрящ, словно что-то защемило его. Чу Ваньнин понял руку проверить — и понял, что снова связан.

Его руки опять привязаны к изголовью, а Хуа Бинань движется на нем вверх-вниз, прогнувшись в спине.

— Ши Минцзин! — гневно толкнулся в него Ваньнин, чтобы прекратить это, пока неприятная правда не развеяла остатки морока. Что-то натянулось на лодыжках.

Что ж, его ноги теперь тоже были привязаны к кровати.

Видимо, лицо Чу Ваньнина отразило всю гамму его чувств, как и окрик. Хуа Бинань удовлетворенно засмеялся.

— Старейшина Юйхэн… Прошу учителя простить меня… Афродизиаки ордена Гуюэ такие мощные…

— Что ты дал мне? — глаза Ваньнина, миг назад мокрые от слез, сузились.

— В ордене Гуюэ много различных лекарств… — дыхание Бинаня было сбито, его глаза снова блестели в полутьме. — Возбудители и подавители, снотворные… яды… Но Старейшина Юйхэн получил сегодня лишь кровь и плоть Костяной Бабочки… И немного любовной мази. Она хорошо знакома учителю, ведь Мо Жань всегда брал ее только у меня…

Чу Ваньнин застонал от безысходности.

Но такие, как он, не могут рассчитывать на снисхождение. Рано он решил, что унижения этого дня закончились. Если это та мазь, забег будет долгим.

— Если бы старейшина Юйхэн мог видеть свою шею… — страстно прошептал Бинань. — Шея моего учителя как белый лотос в черном жемчуге… Ведь учитель никогда не поцелует меня… не смотря на мою искренность… Никогда не сомнет мои губы, как рот Мо Жаня… так что этот заклинатель все сделал сам… И сегодня будет ласкать учителя, пока не удовлетворится.

Чу Ваньнин против воли содрогнулся. Говорить что-то было бессмысленно. Его тело уже не принадлежало ему. Опустошенное любовной игрой, оно вновь обрело тонус и было готово врезаться в Бинаня, пока свет не померкнет в глазах.

Сосредоточившись на своих духовных силах, Чу Ваньнин стал собирать их в руке. Он все еще не восстановился, но уровень концентрации был так высок, так что ему удалось призвать свое оружие.

В один миг золотая плеть, направленная мыслью, обрушилась на Бинаня, осветив сумерки ярким всполохом. Непримиримые, поднятые к вискам глаза Чу Ваньнина отразили этот свет.

Бинань закричал и рассмеялся.

Его грудь, спина и бок были рассечены.

Тяньвэнь с треском рассыпалась золотыми искрами. Сил Ваньнина было недостаточно. Он разом обмяк, на коже выступил холодный пот. Прокушенная губа кровоточила.

Бинань соскользнул ему на грудь, распластался по ней, сжимая его ребра коленями.

— Учитель воплотил все мои мечты, — прошептал он и ласково впился ему в шею.

…Ваньнин закрыл глаза. Впервые в его жизни дрожь отвращения к себе так смешалась с удовольствием, что оба эти чувства полностью вытеснили стыд. Он готов был расплавиться от нежности, тоски, возбуждения, от густого нектара в своих венах, что туманит разум и выламывает суставы. Слезы жажды и печали жгли ему глаза.

Шелковая кожа Бинаня и его шелковое нутро обнимали его внутри и снаружи. Шелковые руки Бинаня скользили по его предплечьям, вцеплялись в путы, словно они оба связаны ими и теперь не в силах оторваться друг от друга. Мягкие губы Бинаня под челюстью и за ухом пропитывали кости ядом, покрывали мурашками затылок, заставляли хвататься за веревку, словно он падал. Ваньнин не мог сдержать стоны и снова бился головой об изголовье.

Он бился бедрами в Бинаня как одержимый, потерявший себя злой дух.

Собственный голос Ваньнина, то высокий и жалкий, то хриплый, полный нетерпения, казался ему далеким, как безвозвратно ушедшие летние дожди.

Бинань терзал его грудь, покрывал поцелуями лицо и бесконечно принимал его семя, крича:

— Люблю, люблю, люблю…

* * *

…Хлопнула под ветром дверь.

Чу Ваньнин вздрогнул и раскрыл глаза.

Он был так истощен, что едва мог пошевелиться.

Его ноги и руки были свободны. Рядом лежал Бинань, головой на его плече. Бинань обнимал его поперек груди и терся об него своим теплым шелком; их ноги переплелись, волосы спутались и перемешались. Рана на боку Бинаня кровоточила.

Много лет назад, в какой-то другой жизни, он уже попадал по Ши Мэю Тяньвэнью; тогда удар пришелся по щеке. Ши Мэй сам подставился под плеть, удар был случайным, но рана не сходила почти полгода.

Ваньнин долго смотрел в темноту. Из-за полной луны, светившей в окно, она казалась зыбкой. На изящном лице Хуа Бинаня или Ши Мэя лежали нежные тени, кожа светилась в лунном свете, пальцы на теплой руке трепетали, мерно поглаживая ребра Ваньнина. Ши Мэй был как белая бабочка шелкопряда.

Ваньнин чувствовал себя грязным и неблагодарным, то есть грязным вдвойне. Хотя его тело формально было чистым. Может быть, Бинань вытирал его в процессе своих забав, а может, протер позже. Он смутно помнил, как Бинань поил его водой, и как сам он проклинал его, вынуждая поить себя силком, хотя жажда была и впрямь невыносимой.

На миг Чу Ваньнин поймал себя на желании поцеловать лежащего рядом человека. Не в губы, а в лоб у границы волос, словно горы вокруг — пик Сышен, эта хижина - одна из заброшенных школьных построек, Ши Мэй не злодей, а его невинный ученик, и сам он невинен. А самая большая катастрофа — их совместная нагота.

Словно никто еще не умирал. Не был предан. Не жертвовал собой, не жертвовал другим, не делал из людей подневольные пешки, не перемалывал пространство и время, не сгорал от вины, не терял достоинство, не жил в ненависти. Не топтал свою любовь, как негодную помеху, не смеялся над доверием. Словно все еще достаточно было теплого взгляда наставника и улыбки ученика, чтобы мир казался правильным, ясным, полным добродетели. А посторонние, чужие пороки так легко осудить и постепенно выкорчевать.

В этом невинном мире он должен был сейчас залиться румянцем смущения, пока кончики ушей не запылают, а веки в углах глаз не станут красноватыми, как макияж дорогой проститутки.

В этом невинном мире можно было твердо смотреть людям в глаза и не желать ослепнуть от того, что о них известно. О них и о себе.

Но мир, где он пришел в себя, не таков. С каждым днем он приобретает новую погрешность, накапливает абсурдные, несовместимые данные. Рвет и пожирает собственную ткань, связывает судьбы в узел, который не развязать.

Проще разрубить.

Чу Ваньнин сбросил руку Бинаня и с трудом встал.

Под ноги тут же попала апельсиновая кожура. И обрывки собственных одежд. Сколько всего нужно счистить, содрать, разбить и сбросить, чтобы показалась тайная благоухающая сердцевина?..

…Бинань обнял его со спины за талию, обвил руками поперек впалого живота. В этом объятии не чувствовалась ревнивая сила или жар обладания. Это был жест из прошлого. «Учитель самый лучший!»

Ночь вливалась в окно сотней своих обманов, стуком упавших плодов, шелестом листвы, вздохами отдыхающей природы. Чу Ваньнин покачнулся и потерянно сел на кровать. Бинань был убийцей и лжецом. И человеком выдающегося интеллекта. Он десять лет* следил за Чу Ваньнином, пока тот был в плену у Тасянь-цзюня. Скрывал свое лицо, поставлял Тасянь-цзюню афродизиаки и стимуряторы — убойного действия и в убойных дозах, как всегда предпочитал император. Изучил все реакции и предпочтения Ваньнина, насмотрелся на его растраханный порванный зад, дрожащие губы и силой вырванные оргазмы, на его женские тряпки «наложницы Чу», на его искривленную, поруганную влюбленность, которую считал привычкой, средством выживания… и вообразил…

— Ши Минцзин! — холодно бросил Чу Ваньнин через плечо. Его голос звучал резко и хрипло. — Что ты о себе возомнил?

— Вернись в кровать, — мягко потянул его назад Бинань. — Ночью в горах холодно. Спать на груди учителя так приятно.

— Между нами ничто не изменится, — отцепил от себя его руку Ваньнин; его красивая спина с трудом держала прямое положение, в былые времена делавшее его таким недоступным и надмирным. Хотя что-то от непорочного Небожителя сохранилось в нем до сих пор. — Ты однажды понесешь наказание за все, что совершил.

— Учитель накажет меня? — усмехнулся Бинань, уткнувшись носом в волосы Ваньнина.

— Небеса накажут тебя, — тускло отозвался Чу Ваньнин. — Я не желаю тебя видеть. Наши пути никогда не пересекутся. Отныне я разры…

Узкая рука Бинаня с яростью закрыла ему рот. Бинань рывком повалил его на себя, продолжая прижимать ладонь к губам.

— Не смей говорить этого, Юйхэн! — прошипел он. — Я не дам тебе это сказать.

Чу Ваньнин ударил его по лицу наотмашь, и хотя удар был хлестким, Бинань лишь усилил хватку.

— Я снова свяжу тебя, — елейно сообщил он. — Мы еще не пробовали с кляпом. В этой жизни у меня есть три цели, три реликвии. Моя мать, мой народ и любовь к учителю. Старейшина Юйхэн думает, ему хватит сил лишить меня хотя бы одной из них?..

Чу Ваньнин зло и безнадежно боролся, кусая неподатливые пальцы, Бинань шипел и ухмылялся. «Это так заводит», — сказал он.

…Громко распахнулась дверь.

Стук створки о стену был столь сокрушительным, что стены хижины сотряслись. Бинань равнодушно обернулся к вошедшему. Но по дрожи его руки на своих губах Ваньнин уже знал, что это не Наньгун Лю.

Эту мощь и эту ауру смерти он узнал бы из тысячи. Ледяное дыхание вымораживало воздух. От него все яркие краски вмиг становились блеклыми, а посторонние звуки глохли, будто их придавили окровавленной подушкой.

Эта каменная поступь заставляла людей падать на колени, потому что ноги не держали их.

…У порога что-то чавкнуло. Тонкий аромат апельсинов тут же наполнил комнату. Но ни раздавленный плод, ни раздавленная голова никогда не останавливали его первого ученика. Не замедляли шаги императора, наступившего на Бессмертных.

…Мертвого императора.

Шаги Тасянь-цзюня.

________________________________________________________

Примечания:

*На самом деле, из десяти лет «плена» Ваньнин был жив лишь восемь. Но столь дотошные объяснения портят гладкое повествование).

Шаги командора должны остаться без комментариев.

Clock and Letters

Китайские яблоки

1.
Этот ученик в привычных границах

2.
Этот ученик выходит за рамки

3.
Этот ученик признается в любви

4.
Этот учитель между прошлым и будущим

Архив блога

Translate

Игрок и Мастер

текст

Китайские яблоки

1. Этот ученик в привычных границах

2. Этот ученик выходит за рамки

3. Этот ученик признается в любви

4. Этот учитель между прошлым и будущим

Архив блога

Translate

Игрок и Мастер

текст

1.
Этот ученик в привычных границах

2.
Этот ученик выходит за рамки

3.
Этот ученик признается в любви

4.
Этот учитель между прошлым и будущим