Главы 18 - 19
18. Хидан
В огромном, сложном и полном легенд мире шиноби Хидан занимал крайне незначительное место. Его отец был гражданским. От матери и ее родни он получил немного чакры и пару страшных преданий о том, как устроен мир.
Это были типичные сказки, которые в грозовую ночь травят женщины, пугая друг друга. Жили в древние времена на свете два брата. У одного была сила разрушать, у другого сила создавать. Или у одного была сила действовать, у другого — сила понимать. Или у одного была вся Чакра, сколько ее есть на свете, а у другого тысяча друзей. Или один нес жизнь и мог воскрешать мертвых, а другой нес смерть и мог создать армию бессмертных. Один любил мир, каков он есть, другой ненавидел мир, каков он есть, один был луной, другой солнцем — и еще сотня вариантов. И вот вступили они в страшную битву. И ни один не мог победить, потому что не знали они главной тайны.
Была у братьев мать-принцесса, но не было отца. Однажды она нашла источник всей жизни и смерти на земле в виде Божественного Дерева. И съела с него запрещенный плод, и от этого родились у нее сыновья, в которых божественные силы разделились, а сама она была проклята. Поэтому братья обречены биться с друг другом вечно, и отсюда все войны — ведь у каждого из них за сотни лет возник свой народ. Их сила всегда стремится вернуться к своему источнику и соединиться там вновь, но они не хотят отдавать ее — и поэтому сделали своим врагом саму Божественную Силу, чтобы и ее одолеть. Божественная сила принимала разные формы — чудовища, демоны, священные рощи и источники, ужасные хвостатые звери, и кто-то всегда говорил — нет, на самом деле это Судьба. Поэтому все мы боремся с ней, как можем, и всегда проигрываем.
Как же закончить эту двойную войну — друг с другом и с Судьбой? А это, детка, великая тайна мира шиноби, да и кто нынче знает всю правду.
Или вот еще. Были у великого мудреца два сына. Старший имел всю Силу, младший — всю Любовь, один обладал силой Глаз, другой силой Рук, бла-бла-бла. Посмотрел на них мудрец и сказал — сила ведет к жажде большей силы, чтоб никому не проигрывать; а любовь к жажде большей любви, чтоб никто не был одинок. Поэтому наследником моим будет младший, а не старший. Иначе мир опустеет. Вот и вышло, что старший уже проиграл. Не стерпел он — и сцепились братья в великой битве, чакра против человечности, до сих пор нет ей конца. И идет битва на шести путях мудрости, и каждый в ней на той или иной стороне.
Какой же это мудрец, если такого не предвидел? Где он вообще, почему не поможет никому, чем занят?.. А это, детка, великая тайна мира шиноби, да и врут люди много.
Или вот еще про вырванные глаза. Про присвоенные части тела. Вживленные органы, полные нездешней силы. Если есть у кого талант — пусть тот бережет его, чтоб не отняли, не завладели им против воли, чтоб не убили и что-нибудь не вырвали. Но ты, детка, ничего не бойся: у тебя нет никакого таланта, ценного для мира шиноби. Поэтому ты будешь счастливым, не пойдешь на войну и никогда не узнаешь, что такое людская Жадность.
Откуда такая несправедливость, и что это за загадочный талант? Где их вообще раздают? Кто знает. Но говорят, жили однажды два брата.
Последнюю такую байку Хидан слышал в семь лет. К этому времени он успел убедиться, что в мире полно жадности, неодолимых сил Судьбы, насилия и вранья, и никто не ответит на его вопросы. А потом в его жизнь пришла Война.
* * *
В детстве Хидан не задумывался, что чувствует — а для некоторых чувств не знал подходящие слова. Он просто жил, бегал по траве, слушал окружающих людей, делал, как они говорят, потом делал все наоборот, смотрел на реакцию. Когда отец брал его за шиворот и начинал трясти, требуя объяснений — он не мог ответить на вопрос «Почему?» Почему ты так сказал? Почему ты не слушаешь мать? Почему ты это сломал? Почему ты вечно падаешь и разбиваешь голову? Почему ты не сделал, что велено? Почему ты так упрям?
Ясно, что простой ответ: «Потому что так лучше» никого не удовлетворял. Хотя это являлось правдой: порой лучше сказать как есть, чем смолчать или соврать; проще не делать, что противно; иногда проще сломать, чтоб меньше мучиться. Скоро выяснилось, что ответ вообще не нужен. Нужно все осознать и больше так не поступать. Никого не интересовали причины поступков.
Вероятно, это значило, что Хидан как таковой был никому не важен и не интересен. Важны были только его атрибуты: целостность физического тела, во что оно одето, как двигается и что говорит; что он чей-то сын и наследник, способный к воспроизводству себе подобных; что он общителен, энергичен и прославит семью. Мечта его родителей на этот счет была очень выпуклой, явной, как чужой теневой клон. Но у матери и у отца она была разной. Ни в одной из них подлинный Хидан не отражался.
Очень рано, едва начав ходить, он понял: если для осуществления своей мечты родителям нужно будет его убить — они сделают это. Конечно, не буквально: иначе всем мечтам конец. Если бы на свете существовало мощное дзюцу, способное сохранить внешнюю форму человека и вытряхнуть вон его нутро — родители пожертвовали бы нутром, они бы его даже не опознали. И напихали бы в оставшуюся оболочку все свои соображения, умения и желания. Они все равно бы ссорились из-за этого и может, даже, порвали бы оболочку на две части, чтоб каждый, наконец, был полностью доволен. Хидан представлял, как его выкинутое нутро витает рядом, машет руками в надежде докричаться — но, разумеется, номер не прокатывал, и в конце всегда появлялся деревенский экзорцист — так отец называл шиноби-сенсоров: в доме замечена чужеродная энергия, присутствует враждебная чакра, запечатайте и уберите.
Люди поступали так не только с собственными детьми, но и друг с другом, постоянно. Словно у каждого в голове свой калейдоскоп. Реальные, подлинные люди вызывали у других людей гнев и ярость, никто не знал, кем он окружен на самом деле, и всеми средствами пытался отгородиться. Лица сияли улыбками лишь тогда, когда каждый оставался наедине со своей картинкой.
Мир вокруг Хидана был искаженным и состоял из наполненных стаканов. Ни один из них не желал ничего вмещать. Когда из этих стаканов что-то выплескивалось — ругань отца, житейские истины, прогнозы и причитания матери — оно пролетало мимо слуха, не могло достичь Хидана, отозваться в нем, не могло его даже заинтересовать. От начала до конца это было адресовано кому-то другому.
Глупому малышу. Первенцу. Дармоеду. Распущенному подонку.
Искаженный мир вокруг был не просто ненадежен — он вообще не имел формы, как лужа нечистот. Стойкие свойства вблизи обращались постоянным сливом. Сливали все. Подельники отца, руководство деревни, школьные тренеры, щеголи с Источников, соседи и знакомые соседей. Сливали убийцы, сливали их мишени, шлюхи, кредиторы, развед-отряды. Способность Хидана сломать себе кости или вогнать в плечо нож на миг делала мир устойчивым, оформленным, словно зафиксированным. Власть над ним и над собственным телом в этот момент была сродни божественной. Это очень подчеркивала реакция окружающих людей. Они опасались Хидана.
С возрастом у него пропало желание объясняться, и достучаться до Хидана становилось все трудней. Он начал методично и упрямо закрываться от любых попыток понять себя. Его, казалось, давно не оскорбляет ни один эпитет. Грубое физическое воздействие быстро потеряло результативность. Хидан отключался, потому что били тоже кого-то другого. Бил в ответ, задыхался, крушил и орал тоже кто-то другой. Внутри него образовалась устойчивая точка пустоты и тишины, куда он легко соскальзывал, как только начиналась промывка мозгов, упреки, угрозы и рукоприкладство. Он хорошо знал, что не был переполненным стаканом. Но вместить в себя хотелось что-то по-настоящему дельное.
Бандитский угрюмый имидж был как удобная униформа. Неодолимая сила Судьбы. Хидан не смог противостоять ей. Он вроде как пытался — но не все имеют талант. Чем старше он становился — тем темнее и ярче была его радость от ношения этой униформы. Она развязывала ему руки.
Где-то здесь находился ответ на великую тайну мира шиноби. Если неодолимая сила Судьбы — одно из лиц Божественной Силы, очень глупо сражаться с ней. С ней надо слиться.
* * *
…Горячие Источники, прежде бывшие серией онсенов с большим скоплением минеральных ключей, целебных водоемов и реликтовых древесных пород по берегам, за последние двадцать лет превратились в людный коммерческий курорт. Запруды были расширены, берега обриты и вымощены, появились кемпинги, электрическая иллюминация, палатки с сакэ и барбекю, лестницы вглубь источников — чтобы пьяные прожигатели жизни держались за перила, когда лезут из воды. Отчего-то вместе с цивилизацией стало очень много мусора: из урн торчали цветные пакеты, яркие упаковки от еды, битое стекло, картонные стаканы, мятые сигаретные пачки, просто вонючий мусор. Чем старше становился Хидан, тем мусора делалось больше, то есть дела шли все лучше, уборщиков стало не хватать, а может они начали заламывать цены. Веселый целлофан и окурки попадались прямо на деревенских улицах, словно вытесненные туда из мест удовольствий, а над землей стелился дым с запахом жареного мяса, сладкой сдобы, хорошего древесного угля и тяжелых благовоний. Несколько кемпингов были отданы заезжим шлюхам, это знала вся деревня — потому что они приносили стойкий доход. То есть доход был вторичен — знали потому, что все осуждали и все пользовались. Конечно, если были деньги.
Первый раз Хидан наведался к кемпингам в 13 лет. Его отец был тут большой административной шишкой, так что подростка пропустили без вопросов. Но внутри он никакого понимания не достиг: каждая шлюха имела постоянного клиента, которые ошивались тут неделями, «покупая» на это время часть территории. Шлюх содержал сутенер-мордоворот, и правила поведения у них были суровыми, как в школе юных каратистов. Но их жизнь и развлечения сквозь красное стекло, подсвеченное иллюминацией, были воистину волшебны. Может, потому, что недоступны. Хидану объяснили, что не все тут принадлежит его папаше, серьезные люди вложили большие деньги и личный интерес, и требуют уважения. Цена кусалась.
Несколько месяцев Хидан мрачно грабил сверстников, выбивая из них вместе с кровью скудные деньги на обеды и карманные расходы. Обворовать свой дом он не решился — не из страха, а от отвращения, словно он маменькин сынок. Драться Хидан умел очень хорошо. Деньги он прятал в каменном гроте за деревней, закапывал в землю. У места была плохая репутация: не то кто-то тут упал со скалы, не то был убит бандитами, рассказывали про бедную девушку, которая не дождалась жениха и уже сто лет бродит под скалами, вырывает сердца у путников, ищет суженого, и потому на камнях черный мох.
Скопив положенную сумму, Хидан заявился в запретный рай, и его жизнь изменилась.
За три года, пока не началась Война, Хидан многое понял о смысле жизни, женской натуре, людях вообще и себе самом в частности.
Деньгами он пользовался только первый год. Потом что-то произошло — и шлюхи стали рады видеть его бесплатно. Секс тоже сильно изменился. Не Хидан выбирал себе женщину — а та или иная женщина выбирала его. Вымещала на нем обиду от последнего клиента — а что ты собственно хочешь, если с тебя денег не берут. Или напивалась при нем и плакала, сетовала на несправедливость, горькую долю, просила о разном, так что потом сама не помнила, что было. С третьего раза до Хидана дошло, что напоминать нельзя. Его глаза должны быть всегда наивны, прозрачны и пусты, и все будет ок.
Бывало, что шлюха выкидывала Хидана из комнаты, принимала клиента — а потом манила обратно, и так несколько раз. На Хидана не жаловались, потому что он примелькался, умел рассасываться в темноте между камней и реликтовых кустов, вел себя как тень, не мусорил и не досаждал охране требованиями выпивки, улучшенного сервиса и воплями, что его обокрали. Не было, словом, от него ощутимого урона. Он знал каждую женщину, они не стеснялись обсуждать при нем свои дела, от которых ныли челюсти — настолько все было цинично, беспощадно, но и смешно тоже.
Женщины были цепкие и расчетливые, совсем не глупые, разве что от жадности, и разносили мужчин по косточкам. Кто как пыхтит и ухает, кто как потеет, кто любит быть битым, ползает голыми ляжками по своему тряпью, капает преданная слюна, и как это противно, но зато дорого, и Кейко или Мизуки это даже нравится, ой-ой, не надо врать. Кто не осилил, а потом подло нажаловался. Кто не может как все нормальные люди, а приходит со своими насадками и всякой дрянью, и потом все болит. У кого какой. Кто жирный и вонючий, все зубы черные. Кто мелочный, каждую монету считает и потому берет заказ «без поцелуев», потому что ему наврали, что за каждый надбавка. Кто постоянно называет снятую женщину мужским именем, и берет только сзади, а потом врет, что послышалось. Кто жутко вращает глазами, пускает газы и может кончить, только если сесть ему на лицо. Кого отсюда вынимала жена с тещей и ее братьями, и как тот прятался в отхожем месте. Как порезали подругу. Как другая сбежала с большим заезжим человеком и отправилась прямо под венец, да ладно — ее, говорят, видели месяц назад, побиралась как собака, да кому теперь нужна с такой репутацией. Кто какие видел клановые татуировки. У кого на ягодицах наколоты гадости. Какие бывали странности во время этого дела. Помнит ли кто, как звали того урода, который пришел с распечаткой похабных картинок и требовал, чтоб сделали это и это — а там вообще не понять, кто нарисован и как такое возможно. И еще говорит такой — это древний храмовый свиток! Ха-ха-ха, это что ж за храм, вот и я такая говорю — сам не монах часом?.. У кого остались родственники и где, и сколько каждая посылает денег домой. Кто как здесь оказался.
Хидан не рассматривался тут как полноценный мужчина — он ничего никому не сулил, не сорил деньгами, не угрожал, не предъявлял права, ничего не «заказывал» и делал, что скажут. Возможно, его держали за приятную игрушку или питомца, которого надо «еще многому обучить». У Хидана было яркое отличительное свойство, выделявшее его из всей клиентуры: он не соревновался с женщинами и никогда им не возражал. Даже когда они втроем царапали его по лицу и топили в источнике — чтоб не подглядывал — он не сопротивлялся. Или когда мстительно пользовали по очереди, щекоча и заткнув ему рот — тоже.
Три девушки были его ровесницами, но в остальном все женщины были старше, и Хидан понимал: проканает только то, что они хотят, и если он желает жить в раю — надо просто не перечить. Женский мир изнутри вовсе не был легкомысленным, сладким, лживым и приятным. Он был диким, жестоким, с неумолимой логикой, с четкими понятиями выживания, профессионализма и судьбы. В нем ходит смерть, смотрит женщинам в глаза, заставляет выбирать: она или ее дети. Женщина всегда ищет мужчину, с которым она могла бы безбедно прожить жизнь: защитника, кормильца, отца ее детей, в идеале сильного и верного, а с потным и вонючим — как повезет. Лишь бы не бил и не бросил умирать. Это не имеет отношения к сексу, любви или страсти. Это имеет отношение к тому, чтобы не околеть, и чтоб у детей было, что есть. Поэтому все женщины изменяют мужьям. Потому что жизнь без любви, красоты и наслаждения — это не жизнь, а прозябание. Но на одной любви тоже далеко не уедешь, есть еще долги перед семьей. Поэтому уважение и почтение отдается тем мужчинам, что могут обеспечить женщину и потенциально жениться на ней. Тем, кто чадолюбив, кто амбициозен и строит карьеру, чтоб доход рос и рос, и не приходилось бы думать о выживании. Кто гарантирует завтрашний день, кто не выбросит как ненужную вещь, едва увяла молодость. От таких можно и потерпеть, и кое-что простить. А мальчики вроде Хидана нужны для любви и удовольствия, но если от такого забеременеть — то лучше на свет не родиться, потому что все равно аборт, раньше или позже.
Хидана такое отношение устраивало: о женитьбе он вообще не думал, а о семье думал с отвращением. Его насущной задачей было не становиться потным, пыхтящим, вонючим, мелочным, пускающим газы, хоронящимся по сортирам любителем подглядывать, который ничего не умеет как нормальные люди, а трясет ляжками на полу, пуская слюни, а потом жалуется начальству, что бабы нехороши. Ну или вроде того.
Правила жизни, которые усвоил Хидан, были довольно четки — хотя и не так просты в исполнении. Если не можешь или не хочешь заплатить женщине — доставь ей так много удовольствия, чтоб она была бы рада заплатить тебе сама.
Знай, чего хочешь, не мямли, не проси. Но никогда не перечь. Баба тоже знает, чего хочет. Просто будь всегда готов.
Не бойся бабу. В принципе, бабы добрые, но они будут совсем шелковые, если докажешь, что не ссышь. Есть много мужчин, которые очень смелы и кровожадны, и ходят, покрытые боевыми шрамами. Это только половина дела. Всякая баба все равно будет проверять — ссышь или нет. И если зассал — будь готов только за деньги.
Мужчина, который сильнее женщины — это тот мужчина, что ближе ее знает смерть, и больше к ней готов. Поэтому мужчины, презирающие чувства или бегущие от женщин, которых успели полюбить — на деле боятся смерти. Их мучают мысли о потере. Но смерть и есть потеря, самая большая, последняя. Страх перед женщиной и страх перед смертью — родственны.
Суть мужчины видна по тому, что для него важнее — он сам или его готовность к смерти. Люди, которые не могут посмеяться над собой, соревнуются со слабыми, бьют баб, чтоб те подчинились, держатся за жизнь мертвой хваткой и постоянно хотят к себе особого отношения — люди слабые, не готовые к смерти. Таким баба сама не даст.
Женщина знает, что самое слабое место любого мужчины — его самоуважение, самолюбие, мужская гордость. Ну и его аппарат. Поэтому если хочет обидеть или отомстить — бьет именно сюда. Надо понимать, что это рикошет. Если женщина хочет уничтожить мужчину — она расчетливо и незаметно убьет его чужими руками, либо заколет спящего. Ее лицо будет сладким, мягким и накрашенным. И она сделает это молча. Поэтому если баба орет, что ты ничего не стоишь — это еще не то.
Если мужчина умеет принимать ярость женщины и показывает ей, что все равно готов ей насладиться — она ему даст без сожалений. Чем больше она вылила на него гнева и подозрений — тем благодарней она будет потом.
Женщины очень чувствительны к красоте, звукам и запахам. Женщина может молчать и ничего не говорить мужчине — но это не значит, что все отлично. Она просто боится: что не получит бабла, что изобьют, бросят, унизят, разлюбят или что-то в этом роде. Мужчины потому так подозрительны в отношении женщин, что те не выдают оценку на словах, однако выдают ее иными способами. Мужчины этой оценки очень боятся. Поэтому на них с самого начала написано: заткнись.
Надо просто знать, что для женщины нехорошо. И никогда к этому не приближаться.
Хидан очень ясно видел свое наилучшее будущее: однажды жрицы любви, разъяренные своей паскудной жизнью, ушедшей молодостью и всеобщим скотством, порвут его, веселого, на куски, и утопят в бассейне. Он будет покорен, истомлен и счастлив. Он наконец станет целостен.
* * *
Только оказавшись в секте Джашинкьё, Хидан начал понимать, что с самого детства чувствует боль — она вообще никогда его не покидала. Боль была следствием тотального разочарования в окружающем мире и ужаса от необходимости в нем находиться. Тут хорошо подошло бы слово «шокирован». Хидан был так шокирован, что жил на спасительном адреналине, который не позволял ему углубиться, бурлил, гнал вперед, не давал ему понять, что на самом деле жить он не хочет.
Опьянение гневом, помутнение рассудка, деструкция, беспощадность — как ни назови это состояние, оно было дорогой к самоубийству.
Боль была не физической и более всего походила на рассеченную или зажатую в тиски внутреннюю сущность, которая не может восстановиться, кровит, но не имеет голоса сообщить об этом. Хидан так привык жить на этом фоне, что ничего не замечал.
Потому что боль — это ведь что-то внешнее, понятное, зримое. Что-то, что можно перетерпеть. Хидан не пользовался словом «страдание», оно было не из этой жизни. Страдают глупые тян от несчастной любви. Однако он был благодарен радикальной секте Дзясина — она открыла ему глаза и научила использовать правильные понятия. Не было никакого иного слова для состояния, когда грудная клетка наполнялась вязкой влагой, лицо ощущалось горячим и красным, сердце расплющивала незримая рука, гортань дубела, дыхание становилось тяжелым, словно сдавленным, и страшно тянуло все нутро. Иногда ему не хватало воздуха и он резко, гневно дышал — только чтобы получить хоть какое-то облегчение. Иногда он ощущал внутри себя холодный ветер. Он прокатывался от яремной впадины вниз живота и обратно, по кругу, и на всем своем пути нес скорбь.
Внешней причины у этих состояний не было. Просто жизнь дерьмо или как-то так.
Лицо у Хидана никогда не краснело. Он был здоров, без всяких патологий. Это доказывало, что многое из того, что с ним происходит — на деле случается с кем-то другим.
Может быть, если б он поднапрягся, Хидан сумел бы вспомнить, когда боль пришла впервые. С первым несправедливым окриком. С первым усечением дурной детской радости. С первым отвергнутым даром, с первым заткнутым словом. С каким-то нарушением изначального благого порядка вещей. Что-то расширяющееся, как свет, было отрезано, умалено, сокращено, всунуто в тесный короб. Но восстановить картину было нельзя. Это была мелочь, давно вытесненная вещами посерьезней. Первым предательством. Первой изменой. Первым убийством. Но по знакомому, мерзкому чувству сжатия — словно все внутренности сдавлены и нечем дышать — было ясно: что-то было до того. Почва удобрена.
Боль была очень глубокой, какой-то древней, словно врожденной. За прожитое время она так подточила Хидану нервные силы, что те находились в постоянном напряжении, как перетянутая струна. То, что он принимал за праведную ярость, вспыльчивость, непримиримость, было всего лишь звуком этой растяжки, внешней вибрацией.
Неудивительно, что нервная возбудимость у него была крайне высокой. Нельзя сравнивать удар в здоровый бок и в сломанные ребра — больное место часто реагирует еще до касания. Хидан был очень чутким. С дьявольской проницательностью он находил в чужих людях отзвуки своей боли и бил туда без всякой пощады, с жестоким удовольствием. Даже если он угадывал не всё — его унизительная манера речи доводила удар по назначению.
Страдание других людей объединяло их с Хиданом. Давало иллюзию родства.
Впечатляюще задеть самого Хидана было безмерно сложно: его нервная система словно впадала в шок от избытка раздражения. Оно было таким сильным, что выходило за пределы чувствительности. Самой типовой реакцией на него был смех.
Смех бывал истеричным, грубым, глумливым, самозабвенным, порой он бывал резким, с булькающим придыханием, какими-то стонами и всхлипами. Так выглядели вопли боли в мире, где ее показывать нельзя. Смех отлично помогал справиться с ситуацией.
До попадания в секту Джашинкьё звуковая палитра Хидана была скупой. Он умел ржать, орать, нудно докапываться и браниться. Голос Хидана обладал противным тембром мелкого хулигана, он совершенно не запоминался, но в массе случаев раздражал. Снятые зажимы и расшатанная на практиках Джашинкьё психика раскрыли его потенциал: Хидан научился стонать на сотню голосов, шептать, приказывать, выть, каркать проклятьями, верещать, хрипеть, и у него прорезался «второй» молитвенный голос. Низкий, глубокий, страстный, идущий из самых недр, очень объемный, словно вокруг пустой ангар.
Хидан подозревал, кто это говорит, но даже Истинно Верующий должен все проверять, ибо лажать в таких вопросах — Смертный Грех.
За время пребывания Хидана в секте с ним случились и другие важные вещи. Он открыл в себе талант.
Конечно, есть вероятность, что талант был не у Хидана, а у того химика-ирьёнина, что пичкал новичков препаратами по изменению сознания. Целью была гипнотическая анальгезия. Техника оставалась примитивной: соискателю под препаратом наносились болезненные раны, которые постоянно бередились, пока тот читал монотонные молитвы и отбивал ритм. Прикрепленные к телу датчики показывали уровень допаминов и прочих гормонов. Если техника была исполнена верно и до конца — боль просто переставала ощущаться, все реакции затормаживались, возникало чувство парения.
Когда Хидан в первый раз вошел в управляемый транс — тот сопровождался видением. Разумеется, Хидан был сосредоточен на Дзясине, умирающем и воскресающем божестве пугающего вида в момент его Ликования — но увидел он рассеченное на части существо, придавленное камнями. Это была одна из медитативных янтр, представляющая собой Бога после творения мира. Бог рассекает себя на части, создавая мир в агонии, и до своего Воскрешения находится в этом состоянии, под ногами Верующих и грешников, в земле. Было и каноническое изображение в традиционной графической манере: оторванные руки-ноги, четырежды рассеченное туловище, все красное в каплях черной крови, в круге из черепов. Круг символизировал землю. Внутри находился треугольник «сил», в центре треугольника располагалась Голова. Но то, что увидел Хидан, было реальным, живым, далеким от канона. Он видел человеческое тело без рогов, черепов и символов, обычную страдающую плоть в черноземе и завал камней. Какое-то утлое, крошечное место на поверхности земли. Но энергия, идущая от него, была непреодолимой.
Жрец сказал: Хидану дано. Не всякий может пронзить духом пространство и визуализировать подобное. Пусть теперь запоминает свои видения, потому что это сам Дзясин разговаривает с ним. Формы страдания, которые покажет Дзясин, наиболее угодны ему, ибо в жертву себе он принимает только Боль.
Интересным было не это. Сжатое в тисках существо внутри Хидана вдруг перестало дергаться и стонать. Оно словно услышало свое Имя. Чувство узнавания и признательности из глубин собственного нутра было таким огромным, неохватным и пронзительным, что Хидана затопила волна всепрощения, из глаз потекли слезы. Жрец сказал — это нормально, он точно Узрел. Теперь надо пробовать то же самое без препаратов. Их побочные эффекты не полезны.
Физическая боль никогда не пугала Хидана. Она была жестокой необходимостью, досадной помехой, временным переживанием, на котором не стоит концентрироваться. Даже самая мучительная, почти невыносимая, она была ясна и понятна: боль — просто ощущение. Она ограничена телом. Ужас неприглядной реальности находился за пределами человеческого тела, и именно он делал из людей трусов, скупцов, живых мертвецов, способных лишь сливать. Из этого Ужаса рождались чудовищные формы насилия, из него выходило все безверие, защитное вранье и прочие виды греха. Но этот же Ужас был спасением, потому что, будучи достойно проявлен, не оставлял грешникам ни одной лазейки. Грешники должны Постичь либо умереть.
Ужасная реальность, в которой обитал Истинный Бог, не может быть Преодолена. Нельзя преодолеть Бога. Богу следует уподобиться.
Это был один из высших Догматов Джашинкье.
* * *
Первым знаком успеха на пути религии для Хидана стало прекращение приступов удушья. Дыхание Хидана во время всех последующих экспериментов становилось все глубже и свободней.
Вторым знаком успеха стал контроль над собственным бешенством и приступами помрачения. Хидан научился их прерывать с любого места, а также полностью погружаться в них без разгона, словно его переключили. Научился не терять трезвости даже во время припадка безумия. Его «центр осознания» находился за пределами эмоций, он просто наблюдал за игрой. Конечно, сначала его пришлось нащупать и там закрепиться.
Впоследствии, уже на вольных харчах, Хидан активно пользовался этой способностью, чтобы дезориентировать противника. Переход от воплей, хохота и брани к здравому практицизму бывал внезапен и всегда обескураживал. Люди готовы простить сумасшедшего, но очень трудно извинить человека, который меняет свои состояния по желанию: тут действительно не знаешь, чего ждать.
Последним знаком успеха были устойчивые галлюцинации. Жрец видел в этом особое расположение Бога, его подручные — удачное сочетание интоксикации с фантазией, а ровесники и соперники Хидана — несправедливость.
Очень и очень несправедливо, когда ничем не выдающийся доходяга оказывается наделен глупым, неважным свойством — но именно оно ставит его на особую ступень. Более крепкие, более послушные, более памятливые и куда более способные изводили себя в пустых попытках узреть хоть что-нибудь. Придумывали себе видения, с большим чувством настаивали на их подлинности. Убеждали себя, что у них вышло. Снова и снова шли на болезненные «тренировки», поносили жрецов Джашинкье за дебильные правила, подозревали всех прочих во лжи, объединялись в группы на основе своих усилий. Но Жреца было невозможно провести.
Жрец не имел фаворитов и до конца не верил в выносливость Хидана, полагая, что тот подохнет либо в текущем году, либо в финале. Однако он отлично понимал все уловки, к которым прибегает грешная человеческая натура. «Видения» соискателей были гладкие, правильные, каноничные, и словам, которыми их описывали, недоставало изумления. Соискатели не были шокированы тем, что им открылось. А Хидан был. Его идущий по багровому полю боя Дзясин, жрец сам себе, жрец собственного культа, со снятой кожей и обугленным лицом, с пробитыми ладонями и коленями, был ужасен; и черное небо над ним было ужасно, и его ищущий выживших взгляд был ужасен. Его раны, расцветающие лепестками вывернутой плоти, были ужасны. Само послание было ужасно. Все это находилось за гранью разума, и поэтому могло быть только правдой.
Нетрудно понять, почему Хидан так и не завел себе друзей. Его отношения с товарищами по секте были отвратительными. Когда мутная брань не срабатывала, Хидан начинал бить на поражение, и не останавливался, пока кто-то из дерущихся не терял сознание.
Говорить было не о чем.
Серия инсайтов привела Хидана к понимаю того, что его внутренняя сущность не может перестать страдать — но теперь она хотя бы может быть услышанной; он способен ее понимать, соединяться с ней, проводить ее послания, он может ее достичь. И когда такой контакт происходит, у него нет иных имен кроме Блаженства.
Наслаждение состояло из боли, которой ты перестал противостоять.
В мире шиноби была расхожая фраза: чем больше твоя Боль — тем больше твоя Сила, Боль делает тебя сильней. Хидан и раньше считал ее херней, но теперь стало ясно, почему. Большая Боль — Большое Преодоление, боль тренирует волю. Но дорога преодоления ни к чему не вела. Путь был лишь один: стань своей болью, отдайся ей, веди ее наружу. Танцуй вместе с ней.
Двойственности не существует. Кто прервет эпическую битву?
Легенды мира шиноби ничего не стоили. Сила разрушения была силой созидания. Действие и Понимание были одним и тем же процессом. Жизнь и смерть были двумя ликами Единого Бога. Любить мир таким, каков он есть — значит ненавидеть мир.
Два состояния Хидана — под техникой и вне нее, черный лик шинигами и белый повседневный облик — были наглядным примером парности, двойственности, противоположностей, которые на самом деле являлись одним и тем же существом. Они не соперничали и не сражались, они сотрудничали.
Хидан не понимал, чем занимается Пейн и сотни разномастных сильных шиноби с уникальной чакрой. Зачем они собирают силу Хвостатых Зверей. Накопление силы было херней. Зачем они хотят оживить какую-то статую, даже если это древнее тело некого демона. Это было полной херней. План «Глаз Луны» с погружением мира в тотальное гендзюцу был херней. Избавление мира от боли было херней. Четвертая война шиноби ради отмены всех войн была херней. Все попытки исказить реальность были абсолютной богопротивной херней. Редкие геномы, за которыми охотились жадные грешники, были херней. Мудрец Шести Путей был херней.
Одной из немногих полезных вещей у Пейна была Смерть. Смерть являлась способом обрести утраченное единство, она роднила убитых с разъятым на части Богом, возвращала их в землю, в их изначальное состояние слияния с божеством.
Кому-то она дарила облегчение.
Второй полезной вещью у Пейна был Какудзу.
* * *
Покинув секту Джашинкьё, Хидан отлично знал, что будет делать. Он имел общение с Богом и должен проявлять те формы страдания, которые показывает ему Дзясин, как наиболее угодные Ему. Он должен распространять вокруг себя тот Ужас перед паршивым мирозданием, что держал его в судороге половину жизни.
Это была действенная проповедь, потому что бездарный треп и бла-бла-бла пристали лишь учениям, лишенным Откровения.
Говорят, верующие, пришедшие к Постижению, постоянно орут. Они кричат от понимания того, где оказались, и этот крик не прерывается у них до конца физической жизни.
И вот среди них, Постигших, есть еще более продвинутые Верующие — им Открылось так, что они не могут даже кричать. В немом шоке они взирают на подлинную суть бытия, и лишь расширенный зрачок выдает их. Черные дыры их глаз походят на тоннели, въехав в которые, останавливаешься только на той стороне Великой Реки.
Таково свойство тех, кто создан для Сопровождения.
Бессмертных жрецов Джашинкье с высшим посвящением.
* * *
Найти хорошую жертву было трудно. Люди сопротивлялись, хотели жить и мстить божественной силе — по вековой традиции мира шиноби, а может такова людская натура. Люди спят и видят цветные сны, монотонную бессмысленную хронику, где лучшая новость — отсутствие новостей. Разумеется, они орут, если их будят. И хотя Хидан не скупился на боль — всему происходящему не хватало полноты божественного Присутствия. До встречи с Какудзу Хидан полагал, что это норма. Но втайне боялся, что Бог не дает ему обещанного, потому что Хидан согрешил, мало молится, все еще хочет жрать и женщин, или может быть он не так бесстрашен и отречен от мирского, как думает — а вот Дзясину видно наверняка.
Хидан не был простым убийцей. Его Верховное Жреческое Посвящение требовало массы трудных условий, при которых оно оправдывало свой ранг. Без Богоприсутствия ритуал считался безблагодатным. Он все равно поддерживался Догматом, но по сути был проходняком. Высшей же формой Ритуала был тот, где оба участника находятся в трансе.
Лучшей жертвой является та, на которую тоже Снизошло.
Пару лет до вступления в «Рассвет» Хидан экспериментировал, пытаясь найти свою личную, индивидуальную форму Служения, где соблюдались бы все предписания. Предыдущий Жрец Дзясина нашел такую: он убивал соискателей, которые сами очень хотели стать Жрецами, и потому входили в транс по доброй воле. У него был рассадник молодняка, бродячая школа. Вероятно, это был уже не первый опыт, а система, потому что, хотя секта и была запрещена из-за «экспериментов над людьми», раз в несколько лет там и сям начинали пропадать подростки, потом набредали на детскую расчлененку, чувствовалась хорошо поставленная рука. Хидан не представлял себя в качестве сенсея или координатора. Поэтому, едва обретя бессмертие и знак отличия, он ретировался.
В какой-то момент Хидан постиг, что сексуальный подтекст очень продвигает Ритуал. Во-первых, это по-настоящему пугало. Добавляло безумия, смешивало чистоту насилия с каким-то садистским гарниром. Выкидывало за пределы обычного восприятия. Не было ни одного человека, которого бы он не достал такой методой. Во-вторых, это приводило к искрам неподдельного Гнева. По неясной причине дурная смерть вызывала в людях меньше ярости, чем дрянной секс. Хидан посвятил пару часов размышлениям о недополученном удовольствии — но в размышлениях он был не силен. Ясно было одно: как и предписывали Догматы, Боль возвышала, а Удовольствие несло лишь тоску и стыд.
…Однажды, размышляя о единстве сущего во время дневной молитвы, Хидан поймал себя на тяжелом, неразрешимом противоречии, которое вело прямо ко Греху. Мир делился на женщин и мужчин. Хидану нравились женщины, что совершенно нормально. Однако тот факт, что мир состоял из женщин и мужчин, и сам Хидан никаким психическим усилием не может почувствовать себя кем-то иным, игнорировать было нельзя. Мир двоился, и значило это лишь одно: Хидан пребывает в преступной двойственности сам. Все попытки выйти из нее вели лишь к паскудной неразборчивости в вопросах пола.
Опыт такой неразборчивости у Хидана был. Он приобрелся в невинное время, в те дни, когда религиозные табу еще не имели над ним власти, а коварные женщины — имели. Дело было в Источниках.
Однажды заезжий клиент взял услугу в воде, но что-то пошло не так. Клиент сильно набрался, не мог объяснить, как именно хочет, явно стеснялся и врал, и никак не приходил в готовность. Так что опытной Кейко (той самой, что справлялась с любыми прихотями) пришлось угадывать, чтоб не потерять деньги.
Юный Хидан в это время лежал в реликтовых кустах и целовался с новенькой оннаноко. Та мазала губы вишневой помадой, потом сливовой, потом жасминовой, потом со вкусом чая Цзюнь-Шань-Инь-Чжэнь, и хотела от Хидана точного ответа — что лучше. Обычно на него не обращали внимания, главное, чтоб не торчал на виду. Но тут Хидана подозвали. Кейко сидела на камне с раздвинутыми ногами, мужик зарылся в них носом. Кейко указала пальцем на дородный тыл клиента, и, хотя сказать ничего не могла, изображая страсть, окружающие женщины жестами разъяснили, что надо сделать.
Глаза женщин блестели предвкушением. Хидану предложение не понравилось. Но дилемма была проста: или не зассать, или с позором вылететь вон, потому что Кейко не простит. Так Хидан познакомился с альтернативной формой секса.
Он выбросил это происшествие из головы, поскольку оно была разовой случайностью, которая ничего Хидану не дала. Все равно он смотрел лишь на Кейко, и награду в конечном счете получил от нее.
Но, как теперь выяснилось, случай вовсе забыт не был. Хидан пользовался его плодами, изводя в Ритуалах свои жертвы не только физически, но и морально — однако все это делалось словно вслепую, на рефлексах, по священной прихоти.
И вопреки крикам его жертв, что не прекращались до конца их физической жизни, Хидан не мог достичь желаемого. Постижение присутствовало, но благодати не хватало. Возможно, эта дорога была ошибочной.
Грех Хидана — неспособность превзойти деление мира на мужскую и женскую половины — оставался с ним. Бог не давал ответа, и окровавленная голова Хидана билась о молитвенный камень зря.
Встреча с Какудзу все расставила по местам.
* * *
Хидана было непросто одолеть в бою — так, чтоб насовсем. Но не успел он познакомиться с Какудзу — как это случилось.
Все три следующих столкновения с Какудзу кончились для Хидана смертью. Какудзу сжигал его огнем и лавой, душил пылью, прошивал электричеством, ломал кости, вынимал и давил ногами органы, и, конечно, сворачивал голову. И хотя пару раз Хидан схалтурил, не пошел до конца — чтоб полностью не раскрываться — натура Какудзу обнажилась перед ним, как душа доверчивой тян.
…Какудзу был не просто жесток. Он был целеустремлен, самолюбив, уверен в себе, техничен, глубоко неудовлетворен, откровенно склонен к садизму и знал тайны человеческого тела. Грубо говоря — Какудзу был как второй Хидан в начале жреческой карьеры.
Помимо этого Какудзу был обижен жизнью и погряз в двойственности. Конечно, не так тупо, как больной Учиха, а в самый раз. То есть Какудзу прожил достаточно, чтобы марать руки в чем угодно ради выгоды и не придавать этому значения — но сам факт деления на «выгодно» и «невыгодно» показывал, как глубоко он грешен и богооставлен. Какудзу все еще видел большую разницу между наградой и растратой. И все еще недостаточно уважал себя, чтоб плевать на оскорбления. Терял превосходство и ровность пульса.
Это было смешно. Если знаешь себя и стоишь в незримом центре — тебе все по сараю, как можно оскорбить океан? Как можно оскорбить путь, по которому ходит Солнце? Как можно лишить равновесия луну?
Конечно, у Хидана не было слов об этом. У него было мощное интуитивное прозрение, что Какудзу — его билет в вечность. Богу Агонии требовалось больше Агонии, и Смерть в конце заплыва достойно венчала Служение. Для этого Какудзу должен был страдать, и если этого нельзя добиться физически — он будет страдать душевно.
Чем больше Хидан доставал Какудзу, провоцировал его и раздражал — тем с большей готовностью и удовольствием Какудзу убивал его или просто вымещал на Хидане свою жажду крови, пока это не стало превращаться в прочную, хорошо закрепленную привычку. Пока из всех вероятных жертв Какудзу не начал выбирать именно Хидана. Пока все другие объекты не утратили для него значение, став рабочей формальностью. Пока само раздражение на Хидана не превратилось в спусковой крючок, ведущий к зубовному скрежету, насилию и удовлетворению.
Избивая Хидана, Какудзу влетал в свой личный космос. Сценарий был всегда один, неизменный, не подвластный прежним зарокам: стоило Хидану проявить слабину, поддаться, раскрыться для боли и урона — Какудзу припадал к нему, как к пиршественному столу. Все его защитные клапаны вырубало, и останавливался он лишь тогда, когда видел перед собой труп.
Этот личный космос Какудзу был на деле тем самым трансом, что приветствует каждый джашинист. Разумеется, это был богохульный транс, без очищающей Боли, без божественного Постижения — но это был транс. И Хидан умел управлять своим, а Какудзу своим — нет.
Поэтому на любой стадии процесса Хидан сумел бы взять инициативу на себя. Применить заклинательную технику Шиджи Хёкецу — «Контроль над смертью при обладании кровью» — и убить Какудзу. Правда не с одного раза, и с предварительной подготовкой. Принести его в жертву Дзясину, и этот дар был бы очень, очень ценен.
И вот тут, в планировании ритуального убийства напарника — то есть во время одного из избиений — возымело место прямое включение Божественной Воли: в какой-то миг, истово молясь, Хидан понял, что делать так не нужно.
Символ Джашинкьё — треугольник в круге — сочетал в себе и мужской и женский атрибуты. Круг был женским началом, треугольник — мужским. Чтобы это знать, даже не надо быть монахом. Бог сотворил мир из самого себя. Конечно, он расчленил себя для этого на части — но некоторые части, судя по всему, оказались способны к Порождению, благодаря которому на свет появились все женщины, а в конечном счете — сам Хидан. В Дзясине присутствовало женское начало — порождающее и убивающее, и кроме того Дзясин был связан с Землей. С мировой утробой, которая хранит его Самого до поры. То есть выходило, что Дзясин погребен сам в себе. Жрец-Дзясин имел мужскую полярность, так как являлся подателем Духа. А вот Жертва-Дзясин имел женскую полярность, которая принимала в себя Дух. Между Жрецом и Жертвой стояло Жертвоприношение.
Им и была вся человеческая жизнь.
Это только с грешной точки зрения жертвоприношение — больной кровавый угар, роковая неудача, бедствие и дикость. С продвинутой точки зрения жертвоприношение — это брачный союз жертвы и жреца. В случае джашинизма это прямо так и есть: нет высшей формы единения, чем Ритуал.
Волосы на голове Хидана встали дыбом, когда до него, наконец, Дошло.
Как он мог забыть, что Двойственности не существует? Как он смел, при всех своих практиках и Обетах, разделить жреца и жертву, себя и другого, встав навсегда в позицию инициатора, и навсегда оставив другого в позиции потерпевшего? Разве он не знает, что насилие пьянит? Что убивающий кого-либо без всякой нужды, для удовольствия — сам пребывает в экстазе?
Как он мог не увидеть, что недостижимый обоюдный транс жертвы и убийцы — это банальный перевертыш, когда убивать должны его. Его, а не Он. И только на последней стадии он должен взять Свою Добычу. Зазевавшуюся, утратившую бдительность, уже празднующую триумф.
Это будет безумная ирония. И это будет трудно. Потому что боль пьянит, оглушает и засасывает, а терять контроль нельзя. Но остановиться в приближении к Богу из страха перед трудностью — Смертный Грех.
Грех надо было немедленно искупить. И впредь не заблуждаться.
Поэтому — что бы Хидан кому ни говорил — он вовсе не хотел убивать Какудзу. Он ощущал, что если вгрызется в напарника, расшатает его и бросит к стопам своего Бога — перед ними обоими распахнутся черные небеса. Для самого себя Хидан был осью, а Какудзу — старым кабаном, что постоянно точил об нее свои клыки, отскакивал, нарезал круги, лениво возвращался, точил клыки, гордо удалялся, метил деревья, возвращался, точил клыки. И до тех пор, пока он не лишился зубов, надо было выжать из него все.
Хидан знал и другое: Какудзу тоже не хочет уничтожать напарника. Какудзу хочет быть с ним вечно, запойно, поминутно вылетая в свой космос, защищая Хидана как личный кусок счастья, стыдясь сам себя, рискуя и подставляясь, получая дурные раны, лишаясь чакры и украденных частей тела, и неминуемо двигаясь к Смерти.
…Потому что Хидан возвращал ему собственные раны рикошетом. Подводил под разорванные органы, бездвижность, сломанный хребет, слепоту и прочее по мелочи. В тот раз, когда Хидан впервые применил ритуальную технику и все же пошел до конца — Какудзу потерял одно из своих сердец. Техника Хидана в конечном итоге была сильнее техник Какудзу. Другое дело — она была очень медленной, и тот, кто однажды ее раскусил, второй раз не попадется. Но правда и в том, что раз от разу Хидан ее совершенствовал разными хитростями, так что трогать Хидана становилось все рискованней. Это веселило.
Это веселило Какудзу.
Хидан чувствовал это без всяких слов. Он понимал, что может сузить мир Какудзу до себя одного в любой момент, как того пожелает. Он способен погружать Какудзу в транс и управлять им, как собственным инструментом: транслировать те виды насилия, что угодны Его Богу — и Какудзу послушно, страстно, бездумно материализует их.
Чакра Хидана за год общения с Какудзу выросла почти вдвое. Бог, безусловно, был очень доволен своим жрецом. Все, о чем шептались в секте Дзясина как о непроверенной, тайной, утраченной или еще никому не сниспосланной ступени, оказалось правдой: уподобленный своему Богу Жрец способен транслировать окружающим прямую волю божества без слов, прямо в их податливые души. Управление волей, желаниями и разумом. Полная безусловная власть Мира Смерти.
Первая же проба Хидана на этом пути дала результат: Какудзу раздробил ему ключицы, пригвоздил к земле за руки и за ноги, содрал с него кожу, сжег лицо, вскрыл грудину и раздавил сердце — так что перед ним теперь лежал не Хидан, а сам Дзясин. Дзясин со снятой кожей и обугленным лицом, с пробитыми ладонями и коленями. Он был ужасен; и черное небо над ним было ужасно, и его раны, расцветающие лепестками вывернутой плоти, были ужасны. Само послание было ужасно. Но Какудзу это не ужасало, а восхищало.
Впервые Хидан по-настоящему пережил то, что называется победой. Это была не банальная победа над грешными людьми, которых можно вырезать всей деревней. Не боевая победа за право не облажаться. Это была подлинная победа веры, и на всем своем протяжении она несла Освобождение.
Это раньше Хидан маялся, когда его грудная клетка наполнялась вязкой влагой, лицо ощущалось горячим и красным, сердце расплющивала незримая рука, гортань дубела, дыхание становилось тяжелым, и страшно тянуло все нутро. Раньше эти чувства принадлежали кому-то Другому. Теперь они принадлежали именно ему, а еще — Его Богу, и Душа внутри пела от того, что ее так глубоко и верно поняли. Все это показывало, как далеко Хидан продвинулся, и что бывает, если идешь по пути Праведности, не сливая.
Конечно, было маловероятно, что сам Какудзу что-то Постигнет. Но истинный Бог велик, веришь в него или нет. Поэтому с каждым разом у Хидана получалось все лучше. Какудзу безусловно визуазировал его инсайты, мало того — он словно бы сам начинал их видеть и желать, Хидан лишь толкал его в нужную сторону. Распятие на клинках. Воздушная тюрьма — когда чакра Какудзу подняла его кровавое тело за разведенные руки, проросла насквозь корнями неведомых растений. Так что черная кровь текла наземь по ногам, и капала, капала на незримый алтарь, как тяжелый дождь. Развороченные ребра, словно раскрытый остов корабля. Медленное испепеление. Самодовольный материалист Какудзу уподоблял Хидана его Богу, направляемый им же, он служил Хидану — и через него — Дзясину.
Поэтому сегодня, покинув Итачи и дав волю своей обиде, Какудзу видит агонию Хидана — и через него созерцает Дзясина. Жрец становится Жертвой, и Жертва в любой миг может реализовать свой статус Жреца. Первая часть этого положения всегда была доступна при убийстве через запрещенное подобие. Но вторая раньше оставалась чистой игрой ума.
Хидан знал, что в конце концов он заставит Судьбу руками любого подвернувшегося дурака уподобить его священной янтре Ликования, самой мощной и самой каноничной из всех. Это будет рассеченная на 52 священные части плоть, придавленная завалами камней и чернозема. Бог после сотворения мира пребывает под ногами Верующих и грешников, в земле. Эта Форма гарантирует ему вечное Возвращение. И пока сквозь пятьдесят кровавых частей его тела и пятьдесят первую — голову — не проросла трава, Хидан последним усилием откусит себе язык. Соединенный с землей, он будет вечно источать Послание.
Это произойдет в темном, утлом уголке где-то на поверхности земли, вдали от хоженых трактов. В чужом краю, в забытом всеми месте.
Но энергия, идущая от него, станет непреодолимой.
