Главы 16 - 17
16. Итачи
Итачи вернулся в комнату, снял выстиранный плащ, повесил его сушиться — и свернулся на футоне. Он очень хотел заснуть, потому что спящий человек может не думать. Сон лечит. Но сон не шел.
С ним что-то происходило. Впервые в жизни он не мог контролировать тело — оно заливалось краской, дрожало, не желало принимать сон, пищу, и, наверное, нужное выражение лица. Его кидало из гнева в заторможенность, из отчаяния в самоутешение, из раскаяния в планирование. И он совершенно не мог успокоить разум.
Время неслось над головой бесцветной лентой. Итачи обхватил грудь руками, как делал в раннем детстве, чтобы заглушить незримые голоса внутри. Надо перетерпеть ближайшие два дня. Потом это кончится. Все кончится, на смерти навернется любой калейдоскоп. Как случилось с Данзо. Как случилось с Хирузеном. Как случилось с Шисуи. Как случилось с его отцом. Так какой смысл лезть вон из кожи?
Кому он сможет стать прибежищем?..
Итачи понял, что стонет сквозь зубы, потому что слез у него нет.
В дверь постучали.
— Открыто! — крикнул Итачи, не меняя позы.
Стук повторился. Он был сильным, ритмичными очередями.
— Открыто! — повторил Итачи, и понял, что никто не войдет. Там будут стучать и стучать, потому что жизнь шиноби — это ад.
Итачи подволокся к двери и распахнул ее.
— Заждался, мурзилка? — крепкая рука схватила его за горло, и Итачи ощутил сильный удар коленом в живот. Итачи согнулся пополам, заходясь в кашле. В следующий миг он оказался на полу.
— Решил убить меня? — выкрикнул он, сплевывая кровь. На грудь ему тяжело опустилась нога. Сбросить ее не получилось. Итачи уронил голову на пол. Перед глазами плыли огненные круги.
— Это что, мать твою, за провокация? — вдавил стопу Хидан. — Истекаешь кровью? Задумал проверить мое самообладание?
— Не твое дело, — вытерся рукавом Итачи.
Левая нога Хидана поехала по полу, и он с размаху опустился на Итачи коленом. Близко блестели его безумные глаза.
— Облизнись, — зловещим голосом сказал он. — Слизывай сука свою кровь, если не хочешь прокатиться в один конец.
От Хидана пахло сакэ. Это было очень опасно.
Итачи был вынужден подчиниться.
— Крутяк, — схватил его за волосы Хидан. — А теперь вставай. Тебе пиздец.
— Изобьешь меня? — вцепился в его руку Итачи, пока Хидан вздергивал его на ноги. — Вот так, без затей?
— Захлопнись, — вывернул ему руку Хидан и развернул к двери. — Запечатывай дверь к хуям, чтоб ни один гандон не испортил мне обедню. Сложи пальчиками фиги!
— Отпусти мне руку, тварь! — страшным голосом выкрикнул Итачи. Его трясло.
Хидан пережал Итачи поперек груди, придавил к себе скрещенными руками. Это было хуже, чем боевой захват. Итачи со стоном вытащил из клещей заломленную руку.
— Без глупостей! — толкнулся ему в спину Хидан.
Итачи сложил комбинацию Барьера. Его колени подкашивались.
В несколько шагов Хидан достиг двери и припечатал к ней Итачи.
— Надо проверить, наскока ты послушный, — Хидан подергал ручку на себя. Теперь он прижимал Итачи одной рукой, и это было отличной возможностью вырваться. Руки Итачи были свободны. Со всей силы он засветил локтем в солнечное сплетение Хидана.
Хидан взвыл и ожидаемо вывернул Итачи руку. И вторую. Горячо навалилось сзади гневное тело. Лоб Итачи уперся в древесину.
— Расслабься, мурзилка, — сказал Хидан, зарываясь ртом в итачины волосы. — Я вижу, ты совершил омовение и подготовил себя.
— Я тебя не ждал! — с размаху наступил ему на ногу Итачи. Это было глупо: Итачи был босой, а Хидан нет.
— Ждал, мурзилка, — Хидан перехватил заломленные руки одним замком — и выдернул итачину майку из штанов. Его рука снова пересекла грудь Итачи, теперь под тканью. Движение было медленным и уверенным. Оно мучило. Итачи начал вырываться — Хидан рванул его руки вверх. Итачи вскрикнул.
— Ты не заглушишь этим боль, которой так боишься, — трезво сказал Хидан прямо ему в ухо. Горячо обжег шею глубокий, вязкий укус.
— Тогда заканчивай поскорей! — вскрикнул Итачи, и подивился своему высокому, сорвавшемуся голосу. Такой был у него в 14 лет. Словно он провалился в собственное прошлое, которое сам же и вызвал из небытия.
— Я могу заставить тебя кончить прямо так, — Хидан дернул застежку его штанов. Неспешно зарылся вглубь. Разжал захват, освобождая Итачи руки. Снова зашел под майку, продолжив медитативные, ласкающие движения. Итачи уперся в дверной косяк, его колени подгибались. Хидан с пинка раздвинул ему ноги, и Итачи упал головой на свою руку. Сердце колотилось. Глаза заливала белизна. — Могу заставить тебя кончить ртом. Но ты ебать такое тупло, что понимаешь тока грубое вторжение.
Хидан притиснул к себе Итачи и оторвал его от дверей. Четыре шага назад. В середине комнаты Хидан остановился.
— Снимай нахер штаны, — погладил он Итачи внизу. От голой груди Хидана шли горячие волны желания, и Итачи спустил брюки до колен. Его лицо пылало. Хидан наступил на бесформенную массу ткани — и вытряхнул Итачи из штанин.
— И сучью кофточку, — погладил он Итачи по шее прямо под майкой.
Итачи рывком избавился от майки. Что дальше?
Хидан намотал его волосы на кулак и развернул к себе. Расширенные зрачки Хидана блестели, голодные скулы заострились:
— А теперь снимай штаны с меня.
На Хидане были старые итачины штаны военного образца, времен побега из Конохи. Форма АНБУ, плотный хлопок с эластаном, двойной шов, два потайных боковых кармана, ни одной выступающей детали. Эти штаны выпускались трех размеров: женские, мужские и Большие. Длина не имела значения — на ногах все носили обмотку, избыток подворачивали. Итачи ненавидел эти штаны.
Обмотки на Хидане не было, как и любой другой одежды. Он был без оружия. Расстегивая знакомый крючок, Итачи смотрел на его ноги. Хидан был крепче, чем семь лет назад Итачи, и ненавистные штаны выглядели на нем фантастически, в облипку. Особенно живописен был бугор в паху.
Хидан надавил Итачи на затылок.
Итачи опустился на колени и стянул с Хидана штаны. Это становилось забавным.
— И ебаные тапки, — вышагнул из штанин Хидан.
Обут Хидан был в плетеные варадзи, обвязанные веревками. Наверное, разул ночного алкаша.
— Да, семпай, — ухмыльнулся Итачи.
Хидан равнодушно повалил его на пол коленом и поволок за ноги вглубь комнаты, как подстреленную дичь. Итачи заломил руки от тоски, сладкого бессилия, от своего ожившего кошмара, который оказался сутью его желания. Правым локтем он закрыл лицо.
Хидан остановился. Итачи не хотел видеть, что он там делает, может плюет на руки. Бешено колотилось сердце. Он ощутил под коленями локти. Потом плечи. Горячее дыхание на своих бедрах.
— Расслабься блять! — саданул ему в живот Хидан.
Итачи метнулся по полу, это было последней каплей. Руки его распались, он глубоко, судорожно дышал.
— Ебаный мазохист, — сказал Хидан и вошел.
Итачи сжал кулаки. Неожиданно его ноги мертвым захватом сдавили шею Хидана.
— Крутяк! — заорал Хидан и резко двинулся вперед, навалился сверху. Итачи показалось, что еще половина Хидана въехала в него. Все замерло. Дрожащие колени Итачи разомкнулись. Хидан выпутался из них, подхватил Итачи под спину.
— Посмотри мне в глаза, мурзилка, — сказал он. — Все кончено. Теперь можно отдаться грешным ласкам. Чтоб ты знал, нормальные люди делают наоборот.
Итачи открыл глаза. Они были алыми. Лицо Хидана выглядело вдохновенным.
— Ты животное, — сказал Итачи.
— Это пиздеж, — ухмыльнулся Хидан. — Я тот, кто сделает из тебя человека.
— Мне больно, — пожаловался Итачи.
— Не дергайся и привыкнешь, — отозвался Хидан. — Поцелуемся?
— Я даже видеть тебя не могу, — сглотнул Итачи. Тем не менее, глаза его пристально смотрели в хиданово лицо.
Хидан чмокнул его в грудь. Итачи схватил Хидана за плечи. Они были напряжены и заметно дрогнули. Хидан сдерживался, и это было оскорбительно.
— Чего ты ждешь? — выкрикнул Итачи, стиснув его ногами.
— Когда попустит, — пробормотал Хидан, прихватив шею Итачи губами. — Мне больно.
— Да ну? — не поверил Итачи.
— Я блять просил тебя расслабиться, — шевельнулся внутри Хидан, Итачи застонал. — Если б я так тебя расплющил, мать твою, ты бы кричал.
— Ну так кричи! — двинулся Итачи.
И закричал.
Хидан железной хваткой сжал его ребра. Лицо Итачи исказила ярость, смешанная с триумфом. Пальцы Хидана были болезненны, словно он знал самое чувствительное место на поверхности каждого ребра. Хотя почему «словно», он точно знал. И пользовался этим. Как полые бамбуковые погремушки, кости Итачи взвыли и загудели, посылая телу импульсы бешенства.
— Хуй с тобой, — отстранился Хидан, натянув на себя Итачи.
Итачи ничего не видел. Его кожа покрылась испариной. Под ней бушевал адреналин. Яркий свет его детства был давно поражен, впереди была только тьма, везде одинаково черная, и дно его ямы было черным, и будущий рассвет над ней. Однако сейчас под черным дном вскрылось подпространство, пепельное и алое, как расселина в скале. И Итачи падал в эту расселину вместе с обезображенным трупом Шисуи, он сам был этим трупом, и сотней других, легших на алтарь чужой безопасности. Больше нет необходимости сдерживаться. Больше нет причин молчать, оставаться лишь наблюдателем или исполнителем. Чувствовать боль, ненавидеть ее причины, не смиряться — это нормально. Ярость — другая форма одиночества.
Хидан неровно, хрипло дышал. Его сильные, глубокие толчки отзывались не столько в теле, сколько в мозгу. Горячие волны гнева били Итачи в живот (кто сказал, что там расположена человеческая душа?..) Руки Хидана продавливали что-то в брюшине, на подвздошных выступах, на пояснице, в паху, в скоплениях нервных узлов, и с каждым воплем мышц тело Итачи нагревалось, гнулось, раскрывалось, исходило росой и гневной жаждой. Он кричал, не слыша собственного сердца. Оно выскакивало из груди.
Хидан выпрямил спину и откинулся на локти. Итачи железной хваткой обхватывал его за поясницу. Миг ничего не происходило. Итачи, наконец, услышал свое дыхание. Частое, горячее, влажное, болезненно распирающее легкие. Это оно было резким и хриплым — как дышал Хидан, и дышал ли вообще, не имело значения. На коже горели следы пустоты. Губы пересохли.
Хидан медленно развел колени и опустился на лопатки, прижав к полу замок итачиных ног. Теперь он на них опирался.
И внутри Итачи что-то произошло.
Багровое пепелище пронзил яркий золотой всполох. Медленное, словно пробное движение бедер — и по венам Итачи разлился жар. Пепельная пелена рассеялась: перед ним был напряженный свод чужой грудной клетки — нечто нечеловеческое, безголовое, ритмично сокращаемое дыханием. Итачи подался вперед, усиливая контакт — и его рука на полу коснулась руки Хидана.
Хидан схватил его за запястья. Адский замок тел тут же пришел в движение. Теперь Итачи не смог бы вырваться, даже если бы захотел. Но он не хотел.
Он хотел жить, ощущать прирученную силу. И с каждой минутой жизнь врывалась в него, шла из горла, лилась из глаз, и, наконец, выплеснулась сладкой судорогой, долгой, как забвение.
Замок рук расцепился. Вязкая нега придавила Итачи к полу. Медленно Хидан поднялся на локти, сбросил итачины ноги и встал. Он шатался.
Скосив глаза, Итачи видел, как Хидан идет в душ. Слепо тычется в темном закутке, нащупывая дверь. Грохот за дверью, характерный шлепок мыла о пол. Расслабленная брань. Полилась вода.
Внутри Итачи было томно и сухо. Зачем Хидану душ? Вода нужна была Итачи, но сил подняться не находилось.
Надо сделать это, пока есть время — распечатать дверь. Сейчас Хидан выкатится вон, пусть катится без задержки. К чему прощания и лишние слова.
Итачи привстал, сложил комбинацию и снял с двери печати. Доплелся до футона и повалился на полотно. Натянул простыню на голову. Если бы таким образом можно было блокировать еще и слух.
Звук воды затих. Шорох, шлепанье ног. Чем Хидан вытирается? Невысохшим полотенцем? Своими штанами? Тишина. Шаги к футону. Резко сползает с лица простыня. Зачем?..
— Ты чо, уже сдох? — Хидан раздвигает Итачи ноги, ложится внутрь. — И с хуя ли я крепился?
С его волос капает вода. «Отвали», — должен сказать Итачи, и хочет так сказать. Но вместо этого обхватывает подвижное тело. Слабость, любопытство, усталость — неизвестно, что определило этот жест. В первый раз в жизни он допускает к себе другого человека без напряжения, это случалось прежде лишь с его братом. Когда Итачи было восемь лет, и мелкий братик ползал по нему, потому что отец был вечно занят. Долгий закат выходного дня, завершенная тренировка, примятая трава, теплый комок копошится на груди. Не эти ли следы пустоты стынут на коже Итачи из года в год?.. Как много в сердце печали. Сколько нужно жизни, чтобы ее избыть?..
Хидан входит в Итачи плавно, без усилий, он горячий и беспечный. Итачи нужен его вес — он даже раскрывает рот, чтобы сказать это. Языки сплетаются в глубине. Запах сакэ почти выветрился, исказился, Хидан пахнет туманом, горьким солодом и сладким мхом. Мягкие губы чувствительны и жадны, под кожей Итачи разливается зной. Он плавится в нем. Между телами зазор. Цепь медальона связывает их мнимой нитью, и это неверно. Шея Итачи напрягается в попытке задержать мгновение, углубить поцелуй. Хидан заводит его руки вверх, сжав пальцы замками, и возвращает все на положенные места — и свой вес, и принадлежность, и силу, и даже боль: в плечах, в брюшине, на ребрах. Она призрачна, но без нее происходящее было бы иллюзорным.
Итачи дышит ртом, пока влажный пар окутывает его шею. Пока возбуждение не топит его, заставляя метаться по полотну. Это новое чувство, в котором нет гнева. Но куда важнее то, что в нем нет вины.
Хидан отпускает его руки — и Итачи впивается ими в его волосы, в хребет, в ребра. Он действительно наслаждается другим человеком. Ему совершенно все равно, как он выглядит, что о нем подумают, когда и чем закончится эта ночь. В дыхании Хидана, его стоне — чистое желание. И когда его сотрясает разрядка — Итачи чувствует собственную, она обрушивается, словно смерть.
Слишком внезапно, слишком неотвратимо, совершенно очевидно и — с остановкой дыхания. Итачи раздавлен ей.
…Приступ кашля рвет легкие, и, как обычно, боль сообщает, что он еще жив. Но ей не дано прервать распад световых проекций. Как отступила тьма, так отступит и удушье. Итачи выплевывает сгусток крови на подушку, облизывает губы. Вытирает их отброшенной простыней. Хидан молча лежит на нем, распластанный и влажный, дыханье греет кожу у плеча.
Самое страшное, что может быть после смерти — это одинокий остывающий труп, не нужный даже воронам.
Итачи толкает Хидана корпусом — и тот перекатывается на спину. Его беспечное лицо в тени, губы разомкнуты, глаза закрыты, рука лениво гладит спину Итачи. Итачи впивается ему в грудь — чтобы снова увидеть эту реакцию: вязкий вскрик, шея выгибается, хорошо обозначив кадык, волосы едва касаются полотна, на коже алый кровоподтек. Доступность насилия, лекарство от усталости.
— Хочешь, прокатимся еще раз, мурзилка, — шепчет Хидан, и Итачи не может оторвать глаз от его рта.
— Заставишь меня кончить только ртом? — ухмыляется он.
— Нахуй теперь заставлять, — вздрагивает Хидан, потому что Итачи кусает его снова.
— Я хочу убить тебя еще раз, — поднимается на руках Итачи. — Я ненавижу тебя.
— Это богоугодно, — скалится Хидан. — Начинай.
— Ты никогда никому не отказываешь, верно?
— Ты как женщина, — подминает его Хидан. — Отказать женщине Смертный Грех.
— Тебя не удастся оскорбить меня, Хидан. — философски замечает Итачи. — Я знаю себя куда лучше, чем ты.
— До чего ж блять было хорошо, пока ты молчал.
— Что ж, заткни меня, если можешь.
Хидан целует Итачи, и целых две минуты царит тишина. Итачи снова перекатывается, садится на Хидана сверху. Контроль невелик — но это контроль. Хидан с удовольствием потягивается, поднимается на локти. Сгибает колено. Он полностью в своей среде.
— Сколько у тебя было партнеров? — спрашивает Итачи, проводя пальцами по его ключицам.
— До хуя, — исчерпывающе отвечает Хидан.
— Рано начал?
— Тринадцать — это рано?
— Я тоже начал в тринадцать, и это было рано.
— С правильной тян самое то. …Ничо не говори, чел. Я уже понял.
— Так сколько у тебя было партнеров?
— Ничо интересного, — Хидан проходится пятерней по волосам. — С пацанами я тока начал.
— Сильно отличается от тян?..
— По базе те же яйца, но вообще ничо общего. Я пиздец скучаю по сиськам. Сиськи, чел — это просто космос. Ну и вообще. Прикинь, нам досталась девка, в Молнии. Киса, — Хидан прикрыл глаза и мечтательно застонал. — Киса-убийца. Мой гандон показывал досье. Там такие сиськи, я к хуям кончился как личность. Но блядская жизнь такова, что надо потрошить. Просил блять отпустить меня в одно рыло, чтоб сперва завалить детку, а потом богоугодно прикончить, ни хуя не нашел понимания.
— Поэтому ты здесь, — прищурился Итачи.
— Ты тупой. Сиськи у тебя не вырастут, как ни ебись, так что Киса — это одно, а тут другое.
— Который я у тебя по счету? — сжал Хидана коленками Итачи.
— Я слышал, чел, твои фары вынимают инфу прям из черепа. За хуя спрашивать? Или типа мы просто болтаем, по приколу?
— Я не могу часто использовать глаза, — нагнулся к хиданову лицу Итачи. — Они нужны для достойного дела, а не для подобной ерунды. Надеюсь, это доступно.
— Ничо не скажу тогда, — откинулся на покрывало Хидан, заложив руки за голову. — Давай посчитай, а я поржу.
— С Кисамэ все понятно, — погладил хиданов медальон Итачи. — Судя по всему, тогда с тобой был Дейдара. Естественно, Какудзу.
— Да ладно, — поднял брови Хидан. — Ты не можешь так лажать.
— А что не верно?
— Ничо не скажу.
— Почему ты не ушел сразу? — лег подбородком на грудь Хидана Итачи. — Зачем ты остался?
— Хотел оторваться, чо проще. Твое ебаное паскудство мне не по душе. Как видим, не прогадал.
— Но ведь ты склонен к садизму, разве нет?
— Да кто бы блядь говорил. Ты меня что ли наградить решил всем этим фестивалем на полу? Хотя было прикольно местами. Но блядь меня заебывает контроль. Должна мать вашу быть какая-то разница между сучим отдыхом и служением.
— А как ты любишь?
— Зачем тебе это, мурзилка? — Хидан обнял Итачи и отвернулся к окну. За окном лил серый дождь, и глаза Хидана тоже выглядели серыми, прозрачными, безразличными. Как и его формальное объятие. На светлой щеке резко обозначилась скула. — Мы больше не сойдемся. Разовое мероприятие, ты сам сказал.
— Только потому, что я так сказал?
— Потому, что это правильно. У тебя есть напарник. У меня есть напарник. В паре мы работать не сможем. Хотя напарники наши бы сработались. Но они и по одиночке ништяк. К хуям, короче, эти сложности.
— А с Дейдарой у тебя на постоянной основе?
— С мелким мы друзья. Это другое.
— Ты забавный.
— Ты блядь сам сейчас станешь забавный, — свел брови Хидан. — Бомба-кун завтра идет на охоту. Никто не знает, че там будет. Поручиться можно тока за тех, кто на такой уже был. За меня, гандона и рыбу-сана. Остальным может настать пиздец. Какая блядь тут основа?
— Беспокоишься за него?
— Не. Все там будем.
— Скажи, какой тогда во всем этом смысл? Кроме борьбы со скукой, разумеется.
— Я тебе уже сказал, — закрыл глаза Хидан, гладя итачины позвонки. — Чтобы встретить смерть как подобает. Чтобы она реально отняла у тебя все. Все, что уже было и все, что могло бы быть. Чтобы накрыл к хуям священный ужас, когда смерть разрушит твой храм. — Хидан похлопал Итачи по бедру. — Потому что природа всех вещей — Пустота. В момент смерти ты будешь пуст. Когда ты вылетаешь из тела во время грешных ласк — ты тоже пуст. Тока потому тебе легко. Я встречал баб, которые ради этой сучей легкости предавали, убивали, шли по пизде и кончали в канаве. Все остальное время человеку тягостно. Потому что в нем много кала.
— Хочешь сказать, ты пришел сюда ради пустоты?
— Я пришел сюда сделать тебе больно, чахотка-кун. И делаю. Но ебаная правда в том, что мои слова ничо не изменят. И твои планы ничо не изменят. Природе вещей посрать на наши желания, поскоку она Пуста. Я тебе не нужен.
— Это не так, — распрямился Итачи. — У тебя есть то, что мне необходимо. Определенный опыт. Я хочу его освоить. Твои слова про связь с напарником очень наивны. Тем не менее, я не могу позволить себе иметь слабые места.
— Ты поэтому решил, что я сплю с напарником? — заржал Хидан. — Кто тут блядь наивен, не догоняю.
— А разве нет?
— У меня отличная идея, — повалил Итачи на бок Хидан. — Поговори об этом с баблососом. Слыхал, ты сможешь остановить любую атаку на себя. Потому ссать не надо. Потом расскажешь, как его распидорасило. Кстати, он точно садист, тебе понравится.
— Трудно поверить, что между вами только дисциплина и долг!
— Не только. Еще моя неотразимость.
— Терпишь его ради статуса?
— Скока же в тебе кала, мурзилка. Ничо не скажу.
— Он тебя чем-то взял, верно?
— Ничо не скажу.
— Не хочешь подготовить своего напарника к достойной встрече смерти?.. Он, вроде, вообще не собирается умирать, держится за свое существование. Не очень справедливо.
— Ничо не скажу.
— Возьми меня сзади, — Итачи положил Хидану ладонь на грудь. — Тогда не придется ничего говорить.
— Хочешь сравнить? — невесело ухмыльнулся Хидан.
— Может быть.
— Не тот это ответ, чахотка-кун, которого ждет мужчина.
— Я хотел этого с самого начала с тобой — такой ответ устроит? Как только ты меня обхамил при первой же встрече.
— Потому что я на кого-то похож.
— Потому что ты животное.
— Да, у тебя по ходу с чуриком отлично сложится. Животины там просто невзъебенные. У тебя пацан, ага?
— Ничего не скажу.
…С Хиданом легко говорить, потому что он глуп. Главное — переступить через его ужасность. Для этого достаточно просто не домысливать, не искать второе дно. Забыть об очаровании умолчаний. Хидан совершенно не способен на подобную утонченность. Причина проста: люди, включая Итачи, ему безразличны. Неужели узы между людьми — как у них с Кисамэ — действительно все так усложняют? Неужели недостаток привязанности может способствовать близости?
Или близости способствует понимание, что она больше не повторится? Отсутствие будущего?.. Как последняя битва, когда все карты раскрыты, и нет времени ни для переговоров, ни для откладывания на потом, ни для сбережения сил.
В крови Итачи течет война. Он хотел бы потерять сознание, чтобы не думать о том, что для одного из двоих она всегда кончается поражением.
Он не хочет быть выжившим. Выжившему достаются сожаления, одиночество и тоска.
Следы пустоты на теле Итачи кричат о прикосновениях. Хидан чувствует это без всяких слов, хотя Итачи не молчит. Хидан так глуп, что рядом с ним невозможен стыд.
— Потрогай себя, мурзилка, — шепчет он горячо, близко, словно громко сказанные слова распылятся или будут украдены. — Порадуй меня.
Хидан направляет руку Итачи, подбирается ладонью снизу. Хидан левша, обе его руки в мозолях от оружия, и каждую из них Итачи чувствует, где и не предполагал. На изнанке ног, на потемневших сосках, внутри себя, под челюстью. Его тело течет в кольце чужих плеч, словно пропитано густыми экстрактами, оно полностью раскрылось, жадное, набрякшее соками, как ядовитое растение. Если бы где-то существовал разврат — Итачи упал бы в него, не заметив границы, но это понятие безнадежно выцвело. Хидан везде — возбужденный, ласковый, неотвратимый. Каждая часть его чуткого тела будоражит, дарит наслаждение, шлет по венам сладкий ток. Итачи кажется — у него все еще нет головы, это огромный орган с шелковистой кожей, не ведающий ни сомнений, ни усталости, ни промахов, подчиненный только желанию. Итачи захлебывается в ощущениях, он на пределе, он хочет быть сломанным, выжженным, как поле боя, но на самом деле он хочет меньше чувствовать. Боль или травма — лучшее отрезвляющее. Боль делает человека осторожнее, заставляет его вспомнить себя.
Итачи надевается на Хидана одним движением — но боли нет, она давно исчерпала себя.
— Сильней, — задыхается Итачи, и не узнает своего хриплого, низкого голоса. Такой будет у него в тридцать лет, когда все долги закроются, и можно будет стать хозяином своей жизни. Искусанные губы не дают облегчения. Рот Хидана, впившийся в плечо, не дает облегчения. Тела соединены под ненормальным углом, Хидан снизу, сзади и сбоку — но это дает ему куда большую свободу, руки Итачи могут только рвать полотно или свернуть Хидану шею.
— Притормози, — два резких нажима в подмышечные впадины, и руки Итачи немеют. Хидан не может видеть тенкецу, но знает, где они расположены. Болезненные точки, от удара по которым тело сводит судорогой вплоть до выхода из строя. Хидан медленно проминает каждую из них, и тягучая боль проясняет зрение Итачи: он словно отделяется от симбиоза, он, наконец, видит Хидана.
У того есть голова, и она отлично соображает. В доступном диапазоне, разумеется. У Хидана остановившийся, наблюдающий взгляд. В сумерках глаза кажутся темными, как сливы, но точка зрачка — свидетель долгого нервного напряжения — различима хорошо. У Хидана пепельные волосы, отрезанные без изысков кунаем или ножом, открытый лоб, большой рот с приподнятыми углами. На лице нет ничего лишнего, оно не перегружено родинками, отметинами, характерными деталями или выступающими частями. Нос прямой, брови вразлет, хорошее лицо для карточки младшего офицерского состава. Он ни на кого не похож, и одновременно может быть похожим на кого угодно. Хидана выдают лишь мимика и речь. Итачи уверен: он делает это специально, это такой же маркер, чтоб не потеряться в мире усредненных форм, как и огромная красная коса в три лезвия, как спиральная оранжевая маска Тоби, как дикая прическа Дейдары или как черные плащи их Организации в заплатах вульгарных алых облаков. Это средство раздражения, нечто отвратительное и неуместное, что трудно забыть.
Хидан следит за Итачи, за трансформацией его возбуждения, и Итачи понимает, что Хидан действительно пуст. Именно из этой пустоты исходит и его параноидальная интуиция, и непредсказуемость, и точность, и полное отсутствие брезгливости. Пустота бесформенна, формы рождаются и умирают в ней поминутно, она противится любому планированию. Неважно, чего когда-либо желал или опасался Итачи — сейчас он доверчив и свободен, и его годами сдерживаемая нежность льется на Хидана, именно на него, а не на постороннее тело без имени и свойств, и это правильно. Все правильно, неверных действий не существует.
Пустота раскрепощает. Чем больше вокруг тебя сторонних содержаний — тем неодолимей и четче границы самоконтроля. Непросто двигаться в сложном ландшафте чужого внутреннего мира. В вакууме Хидана оказалось возможным лететь. Во все стороны там простирается мерцающая тьма, и в ней Итачи становится самим собой.
Он больше не хочет воспринимать — он хочет отдавать. Тела разъединяются, сочетаются вновь, Итачи бьется в Хидана корпусом, скользит по его литой мускулатуре, целует его живот, изнанку рук, колени, и в этом так много легкости, непредвзятости, что болит сердце. Может быть, оно просто забыло, что такое радость. Реакция Хидана меняется — он прогибает спину и дрожит, и эта дрожь, как знойный воздух, рождает в мозгу лихорадочные, эйфорические видения. Глаза Итачи красны — он хочет запомнить все.
— Хочешь внутрь меня? — шепчет Хидан низким, измененным голосом.
— Я и так внутри тебя, — выдыхает Итачи.
Хидан поднимает брови, выворачивается из-под рук, и через минуту его улыбчивый рот оказывается в паху Итачи. Итачи застывает: он не готов. Он видел такое лишь на гравюрах сюнга, в вещах одного из ойнинов АНБУ, в свои 13 лет, и счел верхом безобразности. Было непонятно, как дышать. Теперь понятно. Тела обращены друг к другу противоходом, но контакт не плотный, спина Хидана скручена, Итачи кусает его за бедро. Сердце болит и болит, словно с него свинцовым молотом сбивают защитную броню, которая тяготила его с рождения. Итачи действительно внутри Хидана. Мерцающая тьма застилает глаза. Итачи ничего не видит.
Видимо, можно жить в слепоте, как предписано воинам клана Учиха, что слишком полагались на свои глаза. Хидан, судя по всему, видит телом. Кожей, сотней осязательных рецепторов, глаза нужны ему для устрашения простаков и демонстрации эмоций. Их прозрачная ложь даже может сойти за правду.
Прошло то время, когда Итачи бил озноб, и у него не было слез. Сейчас они есть, и ему жарко. Но его трясет. Голое сердце так чувствительно, каждое касание бьет в него, как в открытую рану. Казалось бы, при чем тут сердце, Итачи должен быть в эйфории, его телу приятно, отчего оно больше не хочет убивать?.. Ледяная, искристая тоска понимается к горлу, это та сторона блаженства, с которой Итачи совершенно не знаком. Странно, что именно теперь он чувствует себя полностью покинутым, хрупким, изначально оставленным в мире, который совершенно нельзя понять. И от того, что обо всем этом что-то понял ужасный Хидан, только хуже.
Это смешно.
Хидан поднимается на колени, и Итачи вскидывается вслед за ним, это рефлекс. На его щеках полосы влаги, почему сквозняк не сушит их?
— Готов встретиться со своей мечтой? — низким голосом говорит Хидан, опуская на плечи Итачи тяжелые руки.
— Не понимаю, о чем ты, — хрипло отвечает Итачи, но содрогнувшееся тело говорит за него. Телесное удовольствие несет с собой печаль, а пограничный ужас несет возбуждение, лечит от печали. Конечно, Хидан знает это гораздо лучше. Он толкает Итачи на полотно, впивается ему в кожу. Это не поцелуй, это сквозной укус, Итачи кричит — не от боли, а от привычной ярости, и тугой удар крови в живот сигналит, что его тело вышло из медитативной одури, оно в знакомом режиме тревоги. И да, в этой тревоге есть вкус наслаждения. Итачи прижимает к себе голову Хидана — к кровотоку, к венам на своей шее, губы Хидана, наконец, ощущаются так, как и надо. Неужели именно этого Итачи желал?..
Хидан отстраняется, припав на колено, соединяет руки в знак. Зрачок его остановившихся сливовых глаз расширяется. Хидан чернеет. В темноте его тело совершенно исчезает — только белые кости и маска лица двигаются в пустоте. Они расплываются перед глазами Итачи, нет сил сконцентрировать зрение, Итачи вымотан этой ночью, но до настоящей минуты не подозревал, насколько.
— Я умру? — тихо спрашивает Итачи, касаясь раны на шее. Где-то в глубине сознания он слышит собственный смех, потому что вопрос смешной, наверное, его ум раздвоился. Но смех требует лишком много энергии.
— Ты получишь свой грязный секс с незнакомцем, — хватает его за волосы Хидан, вздергивает, разворачивает лицом к стене, волочет коленками по покрывалу. Не дает опуститься на руки — руки Итачи висят вдоль тела, пока Хидан не заламывает одну по давно заведенному обычаю. Он делает это технично и бездушно, как автомат, и именно это пугает. Толчок корпусом в спину.
— Ободрать бы тебе нах морду в сопли, — вжимает в шершавую стену итачину щеку Хидан, — но с утра хуйни не оберешься.
Черная рука отпускает его волосы, хозяйским движением проходится по животу, впивается под ребра, защемляет сосок. Так гладят собственную вещь. Проверяют контакты в электрощитках, не коротит ли. Итачи раскрывает рот, но сил нет даже на стон. Свободной рукой он цепляется за стену.
— Чета ты затих, — тянет вверх заломленную руку Хидан, и Итачи вынужденно прогибается. Черная рука грубо и целенаправленно гладит его корпус, выставленный под ласки, и когда останавливается — Итачи, наконец, стонет. Его колени разъезжаются по полотну, он жаждет вторжения, ждет его, и все иные прикосновения кажутся мукой. Черная рука оживает, и теперь ее прикосновения легче, они дразнят, раздражают; оцарапанные соски ноют, Итачи кажется, из его тела идут темные лучи. Он начинает метаться, как пойманная рыба, но боль в заломленной руке не дает получить желанное наслаждение. Кожа Итачи покрывается испариной. Свой стон он не слышит.
— Это так у тебя было в первый раз? — язык Хидана обжигает ухо. — С левым мудаком, после которого ты ходишь вымороженный? Хотел его так же сильно, как меня?
Итачи бьет крупная дрожь, он никогда прежде не сталкивался с сильным вожделением, и впервые не может удержать равновесие. Хидан отпускает его руку, Итачи скользит головой в угол футона, упирается лбом в локоть. Хидан дергает его на себя.
Раскрытое тело впускает Хидана безболезненно и жадно, сжимается в предвкушении, и Хидан не может сдержать хриплый выкрик. Руки Хидана ласкают Итачи спереди, мощные толчки заставляют тело бешено биться в ладони, это идеальная ловушка, как створки устричной раковины — ловушка, где наслаждение так велико, что сердце не выдерживает, рвется из ребер, Итачи закусывает ртом край полотна, закусывает черную руку, она куда лучше. Все его темные лучи, источаемые телом, бьют в землю, в ее центр. Хидан рывком разводит его руки в стороны, и Итачи бьется в полотно. Оказывается, у него еще очень много сил.
Хидан содрогается, и Итачи чувствует внутри его семя. Перед его глазами совершенно черно. Резким механическим движением Хидан поднимает его голову за волосы, и на последних толчках Итачи накрывает сильнейшей разрядкой. Кажется, он стал един с землей, ушел в нее вместе со сладкими спазмами, криком, мучительными судорогами и остановившимся сердцем, пролетел насквозь и теперь висит в бездумной черной мгле, утратив собственные пределы. Где-то далеко позади остались все слова, чужое жаркое дыхание, ливень, хлопок дверей, тени смерти, тени мщения, даже само время.
Итачи совершенно неинтересно, что сейчас вокруг него. Но вопль боли и сквозняк — столь необходимый прежде! — заставляют раскрыть тяжелые веки. Тело Хидана сильно ударяется в него и словно растворяется в эфире.
Итачи мгновенно разворачивается навстречу опасности.
На полу тусклый прямоугольник света. Дверь раскрыта. На пороге Какудзу.
Хидан висит перед футоном в полутора метрах над полом. И нет, рука Какудзу не держит его за шею, как можно было ожидать. Чакра Какудзу прошивает его насквозь — локтевая, плечевая, запястная, темные пальцы на шее символичны. Чакра Какудзу шевелится у Хидана под кожей, разведя его руки крестом, не давая им соединиться. Пара нитей пронзила кожу в брюшине, на шее, на плече.
— Итачи Учиха, — медленно произносит Какудзу, делая два шага в комнату, чтобы не ошибиться с выводами. — Рад, что у вас все в порядке.
— Не могу сказать того же, — прислоняется к стене Итачи. Он смотрит только на Хидана. Чакра Какудзу впитывает кровь, но все равно на пол стекают тяжелые капли. За окнами начало светать. В сером свете отчетливо видно, как расширены у Хидана зрачки, и как неприятна его кривая белозубая усмешка.
— Я просил тебя, падаль, закрыть дверь, — выплевывает Хидан в лицо Итачи. — С хуя ли ты меня наебал?
— Тебя наебывают, Хидан, — произносит Какудзу значительно, — потому что ты дебил. А теперь снимай свою технику.
— Выйди из моего тела, жлобина, тогда поговорим.
— Снимай свою гребаную технику! — сгустки чакры шевелятся под кожей Хидана, и того передергивает, рефлекторно поднимается колено, точно танец скелета — в отчаянной попытке прикрыть живот. Итачи не хочет думать, на что похожа спина Хидана, куда именно вошли нити-провода. Почему Какудзу просто не сволок его с футона — это имело бы тот же защитный эффект. Злые глаза Какудзу налиты кровью. Наконец, руки Хидана обвисают.
— Блять, твое счастье, шитая жопа, что я устал.
Хидан складывает печати. Как только его кожа начинает светлеть — Какудзу снова разводит его руки в стороны. Из локтевого сгиба выплескивается струйка крови. Стон Хидана бьет по слуху Итачи. Тело Хидана бьет по глазам. Алая дорожка стекает с шеи длинной неровной нитью, вторая, из брюшины, течет по ноге. Глаза Хидана пристально смотрят на Итачи. Обод левого зрачка светел, как поздняя глициния, обод правого багров и безумен.
— Наслаждаешься моей болью, мурзилка? — глумливое лицо Хидана склоняется к плечу, но пальцы Какудзу возвращают голову Хидана к вертикали. — Или в восторге, что теперь не сдохнешь?
— Заканчивай прощаться, Хидан, — встряхивает его Какудзу. — И побереги слова.
— Скажи напарнику, пусть опустит тебя сюда, — четко произносит Итачи.
— Опусти меня, откуда взял, мать твою, мальчик просит, — высоким противным голосом говорит Хидан. — Не ссы, ничо не сделаю.
Какудзу резко выдвигает руку вперед и роняет Хидана на колени, на белое полотно. Из пальцев Какудзу выстреливают нити чакры и сжимают Хидану горло. Эта демонстрация силы и контроля совершенно избыточна, но очень эффектна. Она рассчитана не на Хидана, а на Итачи. Трудно не понять, что здесь к чему. Хидан, схватив воздух, запрокидывает голову: его кадык судорожно ходит вверх-вниз. Тонкие стебли чакры шевелятся вокруг его шеи, исследуют следы Итачиной любви. Пара нитей спускается на грудь, находит свежую ссадину, буднично латает ее незаметными, гладящими касаниями, словно растворяя. Одновременно из груди Хидана, из низа его живота, из ребер вырываются наружу темные чакровые жгуты, точно он прорастает корнями неведомых растений. Они обвивают кричащего Хидана, как веревки, они красны от крови, и тело Хидана медленно окрашивается алым. От их влажных хлопков по коже мутит. Крик смолкает. Глаза Хидана широко раскрыты, он часто и поверхностно дышит ртом, мышцы страшно напряжены. По виску течет капля пота. Под его коленями расползается алая лужа.
— Последний поцелуй, пока я еще могу? — низким, глухим голосом говорит он, и его страшная улыбка заставляет Итачи согнуться, словно он получил с ноги в живот.
— Зачем тянуть прощание? — наклоняется к нему Итачи. — Хочешь, чтобы я действительно тебя никогда не забыл?
— Ты не забудешь, — закрывает глаза Хидан, мучительная гримаса мелькает по его лицу, но тут же разглаживается. — Потому что между нами Бог. Это его ревность.
— Разве это не ревность Какудзу? — шепчет Итачи, пытаясь пошутить, но при первом же слове понимает, что выйдет неудачно.
— Мой напарник тупой инструмент, — одними губами произносит Хидан.
— Я знаю, чем он взял тебя, — сводит брови Итачи, потому что его глаза влажны, и он не знает, как это замаскировать. — Ты всегда будешь принадлежать ему. Это ты — его инструмент.
— Сегодня я был твоим, — открывает глаза Хидан. Его черные расширенные зрачки засасывают, влекут на ту сторону Великой Реки, где нет теней — и никто не посмеет сказать, что он лжет. Безумные лихорадочные видения плещутся в разуме Итачи — он хочет погрузить лицо в кровь Хидана, снять с него кожу, завернуться в нее, как в покрывало, и навсегда упасть в мерцающую тьму. Навсегда забыть, что такое боль.
— Прощай, — закрывает глаза Хидан.
— Вы закончили? — стягивает чакрой тело Хидана Какудзу. Тягучий, вязкий стон Хидана не похож на голос боли. Он точно такой же, каким был всю сегодняшнюю ночь. Хидан всегда стонет одинаково. В этом его сила и его главная слабость.
Нет, неверно. В этом главная слабость Какудзу.
Итачи встает — и Какудзу сволакивает Хидана прочь, поднимает над полом. Итачи обертывает вокруг бедер пятнистую простыню, и, слепо щурясь, идет к дверям. Если он не проводит снабженца клятой Организации, как нормальный человек, стеснения и неудобств будет больше.
— В следующий раз, Какудзу-сан, прошу вас стучать громче, — останавливается Итачи у дверей, придерживая створку.
— Следующего раза не будет, — Какудзу манипулирует своей чакрой, пока Хидан не превращается в трудноузнаваемый сверток. Он кажется бездыханным и мертвым.
— Кто знает, по какой причине вы еще захотите зайти ко мне, — переплетает руки Итачи.
— Нормальные люди запирают двери, — взваливает свою ношу на плечо Какудзу. — А вшивые эксгибиционисты должны пенять на себя.
— Полагаю, это не повод оставить меня с испорченным футоном. Ваш напарник при всей его тупости был довольно аккуратен.
— Я вычту из его доли твои обновки, — проходит мимо Итачи Какудзу. — Но, возможно, ты захочешь чистую постель побыстрей. Тогда обратись к Конан. Она сердобольна, как все брошенные женщины.
Итачи закрывает дверь, когда Какудзу скрывается за поворотом.