Десять часов утра, и дождь почти прекратился. За окном мягкий монохром, горизонт утоплен в водяной дымке. В принципе, здесь это можно считать ясным днем. Но на душе все равно гадко.
Хидан развалился на кровати и гладит свою шею. Медленно заламывает руки, тянет их за кроватную спинку сквозь прутья, круговыми движениями разминает запястья. Напрягает мышцы, словно совершает невыносимое усилие — даже те, что вовсе не должны участвовать в процессе. Напряжена внутренняя поверхность бедра, левая нога согнута, стопа упирается в пах. Своды стоп тоже напряжены, спина выгибается ритмично, натягивая кожу на ровном ряде ребер, под плавными движениями сбито покрывало. Мелкая рябь на серой ткани изменчива, как вода. Какудзу видит каждое сухожилие, как будто на Хидане нет кожи. Это очень приятное зрелище. Хидан беседует так со своим телом каждое утро, и Какудзу подозревает, что просыпаться ему при этом не обязательно.
Может быть, тупому фанатику снится, что в него входит его бог.
Вчера был ливень. Вчера завершилось извлечение Двухвостого Демона, Некоматы. Три дня тяжелой концентрации на каменных пальцах демонической статуи, Генрю Кью Фуджин, Девять Поглощающих Печатей Иллюзорных Драконов, световые проекции, активизация колец, смерть носителя, затраты на недостающее звено «Рассвета» — один из подонков слинял вместе со своим кольцом, нарушил целостность цепи, а еще назывался «саннином», Какудзу никогда ему не доверял. Слишком много ума — очень неудобно. Тупой Хидан — тоже неудобно, но не так опасно.
Тупой Хидан всегда наступает на одни и те же грабли. Пока ловили джинчуурики Некоматы, все было нормально, хорошая парная работа, особенно удалась комбинированная атака, о которой Какудзу давно мечтал: поразить противника прямо сквозь тело напарника. Ни один противник такого не ждет, находясь в удобном заблуждении, что напарники прикрывают друг друга, а не истребляют. Но Хидану это без разницы. Он хорошо сделал свою часть работы, связав девушку ближним боем и дурацкой болтовней, позволил ей прикрыться собой, разъярил ее демона, загородил обзор — и тут Какудзу пробил обоих смешанной техникой огня и земли, раскаленное копье, направленное печатями, стало ударной точкой поединка. Вопль Хидана «сука, больно!» до сих пор ласкал его слух. Потом Хидан долго и утомительно замаливал недобитую жертву, пока Какудзу подштопывал ее, чтоб не окочурилась раньше срока. А потом все пошло по обычным граблям. Хидан прилип к девушке, и Какудзу был вынужден сторожить обоих. По своему опыту он знал, что в бою между людьми могут завязаться прочные узы, потому что только в битве человек раскрывается полностью. Чем-то эта джинчуурики Хидана взяла.
В отличие от прошлого раза, Хидан не пытался трахнуть пленницу, все было хуже: девушка была в коме, и Хидан с ней разговаривал. Подползал по вечерам, убирал светлые космы с ее лица, и начиналось «знаешь, детка…» Словно она может его слышать или простить.
…Какудзу не лез в это дело, но уши не зажмешь, особенно если надо быть в курсе. Напарник не может «сопроводить» ее, она умрет, не приходя в сознание, под коллективным дзюцу, как отработанная вещь, ее душа ускользнет от Хидана, не он нанесет ей удар милосердия, он ничего с ней не разделит, это и есть его невыполненный долг, его «Грех».
Одним словом, неделя выдалась очень тяжелой, без перерывов на отдых. Какудзу не знал, как облегчить чужую боль — он был глух ко всем ее видам. Хидан ни на что не жаловался, не нарывался на драку, берег силы на Извлечение, и весь словно налился сталью. Его брань стала скупой и горькой, и все это было более чем понятно Какудзу. Если бы Хидан мог выть, как животное — он выл бы всю дорогу.
Какудзу ждал, когда пружина разожмется — и был склонен не препятствовать. Хидан ни разу не облажался, видимо, ему было понятно слово «должен». За это время между ним и Какудзу возникло страшное напряжение, оно сближало и мучило без слов — а все чужие были бы глупы и неуместны.
— Где тут гребаный бордель? — спросил Хидан мрачно, едва Извлечение Некоматы закончилось.
— У меня нет на тебя денег, — ответил Какудзу. — Лидер заплатит нам только завтра.
— Но душа сука у меня болит сегодня, — резонно сказал Хидан, глядя на труп.
— Хороший фокус с кошкой, — подошел Итачи Учиха, кивая бледной головой. — Поздравляю.
— Иди нахуй, — отозвался Хидан. — Лучше покажи мать твою свой, с лисичкой.
— Не надо так со мной разговаривать, — прищурился Итачи. — Сначала проспись.
— Мой тупой напарник хотел занять у тебя на шлюх, Итачи, — отодвинул Хидана Какудзу. — Если у тебя нет, прощай.
Итачи усмехнулся:
— В Амэгакуре нет борделей, скажи это своему напарнику, если сам не знаешь. В идеальном обществе Пейна есть место только его бумажным ангелам.
— То есть ничо не дашь? — зло вывернулся Хидан.
Итачи пожал плечами и отошел.
— Ты слишком эмоционален, Хидан, — повернул к выходу Какудзу. — Тебе надо привыкнуть к особенностям нашей работы. Научиться снимать напряжение нормальными способами.
Хидан молча застегнул плащ и двинулся следом.
Он шел за Какудзу под дождем на расстоянии, как нитка за иголкой. Привычное, будничное положение — словно они все еще на миссии, словно Какудзу лучше знает, что впереди. Но сегодня это было не так. Сегодня это было больше похоже на преследование. У Хидана в Амэгакуре было холодное жилье на индустриальной окраине, где он предавался своей кровавой вере. Какудзу там был лишним. Какудзу шел к себе домой. Шаги Хидана за спиной и успокаивали, и тревожили: Какудзу было совершенно нечего ему предложить. Кроме тягостного молчания, стакана воды и крыши над головой. Чакра вышла подчистую. Ливень усыплял. Он твердо знал только одно: если напарник начнет блажить, он все-таки наскребет сил свернуть ему голову.
…Узкая безлюдная улица, каменные дома, массивная дверь, два замка, охранные печати, спуск, внутренний двор, дверь, замок, темное помещение с окнами на обрыв. Блеклый пригород за стеклом и обрывом скрыт струями ливня.
Хидан прошел, на ходу снимая плащ. Какудзу вернулся назад, закрыл все замки и наложил печати. С каждым шагом ноги его наливались свинцом. Он медлил, потому что выходило — он захлопывает собственную мышеловку.
В глубине души он знал, что все давно решено. Это было неадекватное решение, которому он сопротивлялся бы до последнего — если бы мог. Его разум был чист, ясен, и стремился к покою. Он отлично знал, что ничто — ничто в мире — не тронет его чувств. Чувства кипят только в молодых, и со стороны это выглядит жалко.
Но в глубине души, где все было решено, клокотал вулкан. Какудзу презирал сам себя. Но выходило, что именно он должен заземлить Хидана. Они напарники, и ответственность на том, кто старше.
Щелкнул последний замок. Какудзу, медля, развернулся в темноту коридора. От его стены отделилась тень — Хидан никуда не прошел, так и стоял тут без плаща, привалив оружие. Его плечи пахли железом, и Какудзу не смог сбросить его рук, когда Хидан обнял его, ткнулся лбом в воротник, словно Какудзу был ему действительно дорог. Какудзу похлопал его по спине. Это было почти братское объятие, замешанное на пролитой крови, общих лишениях и усталости. Плечи Хидана беззвучно содрогались, но вовсе не от тайных слез — а от ярости, которой нет выхода. Пальцы судорожно поволокли вниз головную обмотку Какудзу, защемляя пряди, вырывая их из кожи головы. Какудзу зашипел. Схватил Хидана за волосы и отцепил белесую голову от себя. С изумлением он встретил сильное сопротивление, шея Хидана напряглась так, что стали видны вены.
— Хидан, — выдохнул Какудзу, глядя в его безумные глаза. — Как это понимать?
Хидан резко рванул его маску — ремень лопнул, и лоскут повис на одном крепеже.
— Убери эту сучью тряпку, — выплюнул Хидан зло. — Думаешь, не знаю, какой ты урод?
Какудзу знал, что он урод, к тому же старый, пахнущий трупом. Он не мог понять, зачем это кому-то лицезреть. Но вулкан внутри неумолимо разгорался, и понимание тщеты этого огня приносило вязкую боль. Наверное, такую же, что клокотала сейчас в Хидане. Какудзу расстегнул воротник и сволок через голову все разом: обмотку, хитай и порванную маску. Вслед за тканью потянулись наэлектризованные тусклые пряди темных волос. Металлическая накладка звякнула об пол. Лицо Какудзу было темным и жутким, кровавые глаза пристально смотрели на Хидана. Хидан толкнул его в грудь корпусом, выставив плечо — сильно, неожиданно, спиной в запертую дверь. Если бы Какудзу хотел — он стал бы неподвижен, как скала. От Хидана сейчас осталась бы гора сломанных костей. Но, видимо, он не хотел. Некоторым вещам надо не мешать состояться.
Хидан обхватил левой рукой затылок Какудзу, пропустив его волосы между пальцами, погладил кожу головы. Его массирующий жест воспринимался как ласка, но это был сомнамбулический импульс, подготовка, расширенный зрачок пьянил, в приоткрытых губах хищно сверкнули зубы. Какудзу сузил глаза — это не помогло: правой рукой Хидан зацепил и порвал стежок его ротового шва — один, другой, справа, слева, от уха к губам, резко, болезненно, неумолимо. Какудзу стиснул закаменевшие руки на поясе Хидана — лицо Хидана искривилось, но он не сдвинулся, его сопротивление было гранитным, словно он не человек, а копье, видящее свою цель. Несколько нитей чакры тут же привычно потянулись к горлу напарника.
— Тока ничо не говори, мужик, — Хидан резко нагнул голову Какудзу к себе, вытянулся, — и впился в расшнурованный рот.
Это был самый глубокий поцелуй в жизни Какудзу. Его нижняя челюсть полностью раскрылась под натиском, отпала, держась на тонких полосках кожи у основания, масса чакры вырвалась наружу. Хидан был везде. Он влез в чужой рот вместе с подбородком, его язык доставал до горла, обволакивал, жег, перебирал нити чакры, гладил изнутри отверстия швов, срез кожи, задевал в прорезь мочку уха. Обе руки ласкали затылок, и Какудзу разжал хватку. Хидан дрожал. Какудзу тоже.
Это длилось до абсурдного долго. Чакра Какудзу неизбежно проникла Хидану в рот, обвивая его язык, скользя по всей полости, и стоило некоторых усилий не пускать ее дальше. Гневное напряжение, как ни странно, упало, прибилось, по телу разливался приятный жар. Какудзу рывком расстегнул плащ, сбросил его и прижал к себе Хидана. Щедрое тело обхватило его, казалось, каждой мышцей. На ощупь оно было прекрасно, как незаслуженный подарок. Хидан опустил руки на швы в спине Какудзу, исступленно гладил их и рвал один за другим. Это было недостаточно больно, чтобы Какудзу отвлекся, но бесило, подкашивало ноги, будило древние инстинкты. Какудзу приподнял Хидана и тремя большими шагами вошел в комнату. За это время Хидан порвал ему два грудных шва — справа и слева, одним симметричным движением.
Чакра Какудзу обхватила Хидана за плечи и повалила на пол. Какудзу навис над ним остаточным рефлексом запугивания. Хидан прищурился, намотал на запястья чакру, как вожжи — и рванул Какудзу на себя.
…Какудзу показалось, что из него вырвали кишки. Он никогда прежде не задумывался над этой разницей между осознанным выбросом чакры — и ее насильственной вытяжкой. Что не удивительно — никто так прежде с ним не поступал. Тягучая и болезненная волна пробила корпус, отозвавшись даже в бедрах — она была соленого вкуса, разом выступив на языке окислом, накрыв дурным ужасом, почти тошнотой. Какудзу рухнул лбом в твердую хиданову ключицу — тот перекатился и оседлал Какудзу. Натяжение разом ослабло, ладони Хидана снова уперлись в темную грудь напарника, тугие жгуты чакры постепенно возвращали себе тонус. Минуту ничего не происходило. Руки Хидана медленно разгладили темную кожу. Потом его тело согнулось, сдвинулось — и Хидан подцепил зубами еще один шов. Отделил нить языком, сжал ее зубами, чуть вытянул, перекатил туда-сюда, медленно перекусил, и спустился ниже. В его движениях не было ни соблазна, ни особой нежности, но агрессия ушла, нити чакры неприлично льнули к Хидану, как длинные водоросли. Они раскачивались вместе с ним, и он подставлялся их скольжению шеей, дугой хребта, всей кожей. Больше всего это походило на медитацию. Какудзу не верил происходящему, и своей реакции на него. Он знал, что стар, страшен и вызывает отвращение. Он создан, чтобы ломать людей. Медленный завораживающий ритм, в котором двигались руки его напарника, его лицо с закрытыми глазами, тело, пластины его грудных мышц на животе Какудзу, светлые скулы на ребрах — словно зашитую плоть покрывают поцелуями — этот ритм парализовывал, заставлял цепенеть. Давно забытое чувство пронзило его болью, как старая рана. Он потерял так много времени. Так многое нельзя вернуть. Так страшно привыкать, что ты никому не нужен.
Какудзу подобрал челюсть и захлопнул рот. Останавливать Хидана было ниже его достоинства, словно он боится. Словно это Хидан страшный, отвратительный и пахнет трупом.
— Скажи мне только одно, — лениво спросил Какудзу, закидывая руки за голову, — Зачем ты это делаешь, Хидан.
— Очень сука болит душа, — Хидан потерся щекой о живот Какудзу. Его пальцы расшнуровывали напарника наощупь, острое колено гладило какудзово бедро.
— Это я понял, — ответил Какудзу. — Решил использовать меня вместо шлюхи.
— Не, — отозвался Хидан, — ничо общего. И как видишь, бесплатно. Кстати, о бабле. Оно у тебя тут?
— Не твое дело, — процедил Какудзу.
— Приколись, чувак, как круто будет трахнуть тебя на деньгах. Все удовольствия разом.
Этого Какудзу стерпеть не мог. Он взял Хидана за волосы и подволок к глазам. Литые голые мышцы приятно проехались по швам.
— Повтори, что ты сказал, — хрипло приказал он.
Хидан безоблачно улыбнулся.
— Расслабься, бабло-сан. Я тебя еще раздеть не успел, а ты уже зассал. Ты же, мать твою, можешь меня убить одним ударом. В общем, так и будет. Надеюсь. Тока у тебя нет сил, поэтому ляг и отдохни.
Какудзу со стоном опустил руки. Сердца неровно колотились.
— Ты тупой, Хидан, — усмехнулся он. — У тебя ничего не выйдет.
Хидан живо достал из обмотки на штанине складной штык и выставил его.
— Да-да, — пробормотал Какудзу. — Это я помню. В тот раз тоже не получилось.
Хидан заржал.
— Я хотел поиметь не ее, а тебя, — сказал он. — Так что не трепись.
* * *
Первые опасные мысли появились у Какудзу после старого совместного задания. Удивительно, что свои чувства Какудзу как «опасные» не определял. Чувства были богатые и приятные, с будущим. Но звучание этих чувств — если бы он решил раскрыть их кому-либо — было постыдным. Он молчал на этот счет даже с самим собой. Быстро переключался. Находил для чувств другие, нейтральные или грубые слова.
Хидан не стремился к сближению и никакими чувствами не интересовался. Это все упрощало. Но напряжение росло. Оно временно сбрасывалось, если пустить Хидану кровь или сломать ему спину. Его безвольное тело в руках Какудзу давало иллюзию… Какудзу стыдился того количества благодарности, которое могло вылиться на Хидана без видимых оснований, в самой неподходящей форме. Корявой нежностью, подлой слабиной, смехотворной заботой. Какудзу боялся разоблачения.
Лучше жилось, когда не было никаких мыслей. Когда Хидан орал и отбивался. Был вкус победы. Законное право на покровительство. Но Хидану все быстро наскучивало. Теперь он не просил убрать гребаные щупальца, а задавал неудобные риторические вопросы, от которых Какудзу кидало в пот. Потом это сменилось молчаливой констатацией. Какудзу стал очень осторожен, почти официален. Не смел обнять напарника в холодную ночь. Пялился в темноту с колотящимися сердцами, словно в его возрасте такое возможно, и все еще лукавил сам с собой. Какими словами про себя называл чувства Какудзу его напарник?.. Какудзу скорее оторвал бы себе язык, чем поинтересовался. Словно ему есть до этого дело!
Глаза Хидана, порой наливавшиеся глубиной, ясно говорили: слова не нужны. Не важно, что будет мямлить или отрицать Какудзу. Хидан знает, как это называется на самом деле. И трус Какудзу в его глазах жалок.
Ну и нельзя было игнорировать вопрос о шлюхах. В жизни Хидана они присутствовали. Какудзу понимал, что не имеет права на осуждение. Ни один беглый шиноби не может рассчитывать на нормальные длительные связи: это обязывает, сковывает, ослабляет, и все равно никаких гарантий, ни одна женщина на такое не пойдет. Беглый шиноби — особая судьба. Хорошо, если по веселым домам есть постоянные подруги, которые тебе рады не только за деньги. Но в их положении, когда за голову каждого обещана награда, лучше и этого избегать. Тем не менее, вопрос о посещении шлюх периодически вставал ребром, и однажды, после выгодного обмена свежего трупа на большую сумму, Какудзу решил не зажиматься.
Дело было в стране Рек — на нейтральной территории без собственной военной силы. В веселом квартале недалеко от пункта обмена было несколько заведений, и Хидан выбрал на свой вкус. Какудзу сварливо предупредил его не вырезать контингент, Хидан сделал вид, что не слышал.
Дальше Какудзу впервые сподобился наблюдать, каков вкус Хидана на женщин.
Выбранное заведение было традиционным снаружи и весьма экзотическим внутри. В зарешеченной веранде первого этажа за красными прутьями сидели несколько девушек — они болтали, обмахивались веерами и пересмеивались с прохожими. Внутри выбор оказался шире. Были предложены: пара сестер-близнецов в детской одежде, две по цене одной, если женщин берут оба клиента, женщина-кошка, грудастая блондинка смешанных кровей, нимфетка в вечернем туалете, этническая скромница 16-ти лет в голубом фурисодэ, кожаная госпожа, пара простушек веселого нрава и пародия на гейшу в тяжелом гриме, с высокой прической и выбеленным лицом.
Сначала пили чай, пялились и разговаривали. Девушки активно вились вокруг Хидана, пока тот не сказал «Если чо, — деньги у этого хрена!» После этого девушки переключились на Какудзу, а глаза Хидана стали ледяными. Какое-то время он болтал с грудастой блондинкой, севшей к нему на колени. Блондинка ерзала, они давились чаем, пили из одной чашки, Хидан его пролил, заржал, девушка бросилась оттирать. «Скока?» — перехватил ее руку Хидан. «Семьдесят», — ответила та. «Скока лет тебе, глупая», — уточнил Хидан. «Тебе хватит, красавчик», — игриво опустила глаза блондинка. «Прикольно», — ответил Хидан и потерял интерес. На недолгое время внимание Какудзу полностью захватили чирикающие малолетки. Они приятнейшим образом терлись об него, дергали плащ, заползали пальчиками под маску, гримасничали, дружно смеялись над его басовитыми замечаниями, опасливо отдергивали руки, визжали, одним словом, Какудзу отдыхал душой. Он не хотел брать женщину в месте, где давно не было шиноби. Если баба разорется, когда поймет, подо что подписалась — проще ее убить. А так — и приятно, и даром.
Скосив глаза, он обнаружил Хидана в тесном общении с кожаной госпожой. Плащ его был расстегнут, стек девушки упирался в его шею, а ее каблук — в хиданово колено. Это было логично, хотя отчего-то сильнее возбудило Какудзу, чем Хидана. Тот не выглядел увлеченным. «Детка, — сказал он, погладив ее стек щекой, — какое нахуй стоп-слово, я не въехал. Ты можешь снять с меня кожу и выдавить глаза?.. Я б вообще не платил за такое, ну да ладно. А че ты можешь?.. Прижигаешь соски?.. А я могу тебе тоже?..»
«Ясно», — отметил Какудзу и внезапно почувствовал себя лучше некуда. На радости он заказал еще чаю.
Хидан встал. Потянулся, разминая руки над головой, и пошел к жуткой гейше. Она была единственной женщиной, которая так и осталась сидеть у бумажного фонаря, перебирая струну сямисена.
— Привет, — сказал Хидан.
Гейша встала и низко поклонилась. Снова села боком, подняв на Хидана преданные глаза.
— Ты трахаешься, или тока так сидишь? — спросил Хидан.
— Как будет угодно господину, — ответила та.
— А есть музыка повеселей? — Хидан указал на сямисен.
— Я сыграю на любом инструменте, который укажет господин, — улыбнулась гейша и опустила глаза. Неизвестно, как она это сделала — но сразу стало ясно, что речь не про музыку. Ее голова склонилась подобно бутону, и тонкая шея над слоем краски налилась розовым. Три языка открытой кожи от границы волос под алым воротником говорили, что она «майко», ученица.
Хидан поднял ее за подбородок и нагнулся, изучая лицо. Потом он послюнил палец и провел по ее коже около виска. Посмотрел на следы белой краски на своей руке. Гейша мелко задрожала, но ничем не выдала вопиющего безобразия.
— Пойдешь со мной отмыть эту хрень? — спросил он, демонстрируя измазанный палец.
— Как пожелаете, господин, — кивнула она и посмотрела на него из-под ресниц. — Тут есть бани. Господин может заказать массаж.
— Сколько ты стоишь?
— Очень дорого, господин.
— Ты мать твою что ли девственница?.. — скривился Хидан.
— Нет, господин, — потупилась гейша. — В нашем заведении с девственниц только едят.
Это была специфическая услуга, о которой хорошо знал Какудзу: на нагом теле девушки выставлялась традиционная еда. Сырая рыба, рисовые шарики, сладости, просветы между пищей украшались цветами. Стоило тоже дорого, и рассчитано было на возрастную категорию Какудзу.
Хидан заржал.
— Короче, бабло-сан! — развернулся он. — Я беру эту.
— Не мое дело, — пожал плечами Какудзу на странный выбор. — Но мне кажется, ты охуел. У нее даже не видно сисек.
— А ты слыхал, старая жопа, как она меня называет?..
— Ты тупица, — полез за деньгами Какудзу. — Они всех так называют.
— Значит, ты заплатишь за то, что я для кого-то не тупой. — Хидан поднял гейшу, та вложила свою руку в его ладонь и стояла, опустив глаза.
— Отдай мне свое оружие, Хидан, — встал Какудзу, жестом подзывая хозяйку.
— Будешь тут сидеть и сторожить? — оскалился Хидан.
— Посмотрим, — подошел Какудзу, протянув руку. — Давай.
Коса Хидана была привалена к стойке. Он отстегнул катушки вместе с ремнем и протянул Какудзу. Какудзу пошевелил пальцами: «Теперь отдавай свое ритуальное дерьмо»
— Боишься, что прибью вежливую детку? — достал сложенные штыки Хидан. — Будешь лапать их и думать обо мне?..
— Заткнись и давай сюда! — грубо вырвал Какудзу стальные трубки.
Подошла хозяйка, поклонилась, назвала цену. «Сколько?!» — воскликнул Какудзу, словно его убило наповал.
— Это полный пакет услуг, господин, — снова поклонилась хозяйка. — Для молодого господина и для вас.
— Я себе ничего не заказываю, — просверлил ее глазами Какудзу.
— Не жмись, — обнял гейшу Хидан. — Мы надолго.
— Ночь длинная, господин, — мудро сказала хозяйка. — Позвольте рассказать вам о некоторых вещах наедине.
— А где баня? — влез Хидан. Хозяйка улыбнулась:
— Юмико проводит.
…Проводив глазами довольного напарника и облегчив кошелек, Какудзу перевел тяжелый взгляд на хозяйку в ожидании пояснений. Его ждал сюрприз. Майко Юмико, которая стоила дорого из-за умения петь, танцевать, играть на сямисене, биве, кото, и поддерживать любую из «бесед, способных увлечь мужчин» (тупому Хидану только этого не доставало, — ругался про себя Какудзу) — майко Юмико развлекала мужчин таким образом, что за этим можно было наблюдать. Знала она об этом или нет, было неважно. Важно было, что об этом не знали ее посетители. У услуги была практическая сторона — искусство гейш считалось дорогостоящим и утонченным, процесс обучения девушки занимал около семи лет, и если посетитель был замечен в неприглядных или грубых действиях, наносящих ущерб товару — ему грозил штраф и волчий билет. Так что слежка за сохранностью рабочего персонала была понятной. «Старшая сестра» Юмико, взрослая гейша, недавно нашла себе покровителя и покинула дом. Юмико должна была занять ее место, как только наберется опыта. Технически она уже не являлась «майко», но отсутствие «старшей сестры» мешало ей самой выбирать клиентов при выходе в город. Поэтому хозяйка была рада, что у Юмико сегодня нетипичный клиент. Девушке нужно уметь очаровывать все типы мужчин, прежде чем она будет стоить свою истинную цену — в полтора раза дороже.
Какудзу был рад, что на нем маска — хозяйка не могла видеть выражение его лица. Вряд ли после Хидана искусность и утонченность Юмико возрастут, в одном он не сомневался — Хидан расширит ее половой опыт. Хотя бы по части физической выдержки. Однако — с запозданием напрягся Какудзу — на Хидане остались его сюрикены и пара кунаев. С него станется игриво порезать дорогую вещь. Он может ей что-нибудь сломать и голыми руками. К штрафу Какудзу не был готов совершенно. Это значило: надо занять наблюдательный пост и стеречь свои деньги. И вмешаться, если что.
Понимание перспектив оказалось досадным. Но делать все равно было нечего, и литраж выпитого чая имел пределы. Услуга наблюдения сопровождалась растиранием цветочными маслами, массажем сейтай, травяными напитками и прочей расслабляющей дрянью.
Какудзу взял косу, чтоб не отпугивала посетителей, и пошел за хозяйкой наверх. Нижний зал стал заполняться.
Комната, куда его привели, явно пользовалась стабильным спросом. Попадали в нее через раздвижную стенную панель в драконах и хризантемах — так был оформлен весь коридор. Внутри витал запах благовоний, на низком столе у стены стояла бутыль хорошего виски, два дымчатых стакана, гостевой портсигар и пепельница. Это много говорило о вкусах завсегдатаев. Помещение было небольшим и совершенно пустым. Перед столом лежала плотная многослойная циновка, завернутая в шелк. Деньги в заведении водились немалые.
— Вот комната Юмико, — сказала хозяйка, дернув за алый шнур. Поперечники наборной панели над столом развернулись параллельно полу. В просветы открылось прозрачное прямоугольное стекло, а за стеклом традиционный интерьер с ширмами, бумажными фонарями и футоном в вышитом полотне. — Света здесь нет, господин. Но Кейко сделает вам массаж в темноте, она очень профессиональна.
— Допросное зеркало, — указал Какудзу перед собой. — Хорошо живете.
— Бывало и лучше, — хозяйка изящно наполнила бокал виски и придвинула Какудзу. — Но звукоизоляция всегда хорошая. Можете не сдерживать себя.
Какудзу крякнул, сдвинул маску и выпил. Хозяйка размяла ему плечи сквозь плащ, посмотрела на часы, поклонилась и вышла. Медленно пошло впустую убиваемое время.
Пришла Кейко, девушка-кошка. Она принесла поднос с цветами, травяным настоем и пузырьками для массажа. Четверть часа прошла за милой болтовней о видах на рис, феодальной политике Рек, росте валютного курса, подорожаниях, скверной человеческой натуре и красивых закатах после дождя. Девушка спустила плащ Какудзу с его плеч и цепко взялась за дело. По комнате поплыл запах жасмина. «Я могу трогать ваши шрамы?» — спросила она. «Как хочешь, мне плевать», — плеснул себе виски Какудзу. Он не понимал, как можно так долго мыться. С другой стороны, Хидан мог вообще застрять в воде на всю ночь. А что, девка рядом, а пол везде одинаковый. Не надо было оплачивать ему водные процедуры.
Еще через четверть часа Кейко предложила сделать массаж головы. Предложение было дельным, в комнате наступила почти непроглядная тьма. Девушка выдохлась на темы для разговоров, и в принципе жаловаться было не на что.
Наконец дверь в комнате через стекло открылась. Какудзу схватил массажистку за руки и рывком усадил на пол.
░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░░
— Я хотел поиметь не ее, а тебя, так что не трепись, — сказал Хидан, положил штык на пол и пополз вниз. Просочившись между ног Какудзу, он развернулся, согнул колено напарника и принялся его разувать. Гетры, сандалии, одна нога, другая. Снятые вещи Хидан выпинывал к стене, туда же полетела его собственная обувь. Смущение Какудзу дошло до той грани, где происходящее надо либо однозначно прервать — например, свернуть Хидану голову без предупреждения и выкинуть труп на улицу, либо переступить границу, не заботясь о лице. Нити его чакры обвили Хидана под руки, за шею, поперек груди, через спину. Какудзу привстал на локтях. Хидан оперся об его колени и мягко отклонился назад. Его голова пришлась Какудзу на живот, шейные позвонки в пах. Хидан поерзал — Какудзу ощутил его загривок вместе с тугим приливом крови и пониманием, что барьер перейден. Пара его нитей скользнула по хидановой груди под пояс его штанов, обвилась там вокруг всех выступов, сжалась. Хидан замычал.
— Это то, чего ты хотел, Хидан? — спросил Какудзу.
— Возможно, — перекатил голову Хидан и стукнул шеей по растущей выпуклости. — Чувствую, тебе это тоже по душе.
Какудзу толкнулся бедрами вперед. «Дааа…» — простонал Хидан, по нитям Какудзу прошел электрический разряд. Самая длинная, уходящая под пояс, рефлекторно сократилась, вызвав у Хидана прерывистый вскрик. Хидан подтащил к себе согнутые ноги Какудзу за штанины, влез под ткань руками, сдвигая ее до колен.
— Хренакс, — остановился он, напоровшись на швы. — Тоже используешь? Ускоряешь должников?
— У моей техники свои секреты, — нити обхватили запястья Хидана прямо под тканью, притянув их к икрам и обозначив грядущий полный контроль. Следующий толчок в шею вышел сильным, упругим и опасным. — Но в данном случае, — сипло продолжил Какудзу, — лучше сказать, таков был полный пакет услуг.
Хидан схватил ртом воздух, сказал: «Ай!», выпутался и закинул руки за голову, зацепив Какудзу за расшнурованные швы груди. Выползающие оттуда нити он пропускал между пальцами:
— Где-то мне мать твою уже встречался этот гребаный пакет… — пошевелил он головой, стимулируя необратимость и наматывая чакру на пальцы. — Какая-то блядская разборка.
— Тебе видней. — Какудзу оплел его нитями по ребрам, наслаждаясь скольжением и чувствуя нарастающий жар: — Бляди не по моей части.
— Точно! — вспомнил Хидан. — Так и торчал в лесу всю ночь как последний ханжа? — заржал он.
…Какудзу хорошо помнил свою встречу с Хиданом наутро, за городом. Он покинул веселый квартал страны Рек сразу же, вместе со взятым оружием. Назвал хозяйке место встречи. Это было гораздо лучше, чем торчать в темной комнате, следя за чужими недоступными забавами, надо было проветрить голову и побыть одному. К рассвету он был мрачен, по обыкновению раздражен, и встретил напарника привычным ударом в челюсть.
— Да, торчал какое-то время, — сдавил он Хидану шею, чтоб не ерзал слишком сильно. — Пока ты кувыркался с бабой на несколько тысяч. Больше такого не будет, Хидан, — он сжал напарника чакрой, особенно длинной нитью ниже пояса. — Запомни.
Хидан с вязким стоном развел руки, опутанные нитями, словно повис в паутине. Его оскал на запрокинутой голове был тем зрелищем, созерцать которое Какудзу мог бесконечно. Тупая боль от манипуляций напарника с чакрой шла как пряная приправа. Какудзу еще сильней задрал его подбородок рукой, надавив на кадык. Хидан раскрыл глаза.
— Поверить не могу, — сказал он хрипло. — Богомерзкая ревность реально трахает тебе мозги. Не знаю ебать, оставить все как есть или просветить.
…Волшебный момент был испорчен поганым языком. Словно тайный, с таким трудом позволенный себе жар внутри Какудзу разом обесценен.
— Я чего-то не знаю? — грубым рывком сел Какудзу, двинув Хидана по затылку. Хидан скрестил руки перед собой, снял ладонь Какудзу с шеи и медленно перевернулся на живот. Подтянувшись на руках, он боднул Какудзу лбом в грудь, заставляя опуститься на локти. Лицо Хидана было злым.
— Тебе было срать и тогда и сейчас, жадный безбожник, — сжал он связки чакры, как поводья. — Но поскоку мы тут хорошо проводим время, тебя приколет, что я ее убил. Неебически круто вернуться к этому сейчас, после Кошки, — и он захохотал. С каждым новым заливом голос его делался все истеричнее, в глазах мелькнуло бешенство.
— Ты убил девушку? — напрягся Какудзу и прищурил глаза.
— Ни одна сучка подо мной не выживает, сечешь? — толкнул его бедрами в пах Хидан, с дьявольской точностью попав куда надо. — Тока гнилая плесень вроде тебя еще держится. Проклятая кровь, чувак. Бог вообще не умеет делиться. Это о ебаной ревности. Разлетишься мать твою сделать чето приятное, — Хидан снова толкнулся в Какудзу, — а хуй. Бог собирает жатву, — от толчка Какудзу повело, и он сжал зубы. Сердца гулко отозвались вразнобой, при этом нижнее добавило лишних ощущений. — А поскоку тебе сроду не понять, что это за ебаное чувство, когда хочешь жить, а сквозь тебя хлещет поток разрушения, — Хидан сунул руку в задний карман, — я немного смажу процесс.
Какудзу вовремя расслабил связку чакры и схватил Хидана за плечо. Глаза его тут же налились кровью. Он желал — но не так. Можно было стерпеть боль, брань и тошнотворные рывки Хидана, пусть хоть удавится на его чакре — но не его сокрушительную ненависть. В жизни Какудзу было много людей, которые отдавались ему или умирали с покорными либо перекошенными лицами. Хидан был единственным, чье наслаждение делало Какудзу целым. Зная это, размениваться он не мог.
Хидан замер, нагнул голову и яростно толкнулся в Какудзу. Какудзу сдавил его ногами.
— Почему ты убил ту девушку? — медленно спросил он, мешая Хидану шевелиться.
— Она меня попросила, — оскалился Хидан, сбросив его руку. — Не мог отказать детке. Она была клевая. Но мать твою раздумала быть шлюхой, накрыло к ебеням, ползала по полу, просила смерти, короче не было выбора. Пробил ей кунаем глаз. Кому какое дело нахуй, что хотел как лучше. Пусти меня, мать твою! — Хидан прогнулся в спине, сильно рванув на себя связки чакры — и рывком перекатился на бок, Какудзу потерял равновесие. Он прокатился следом, при этом Хидан умудрился согнуть ногу, заехав Какудзу в пах.
— Давай чувак, ебать, снимай штаны, — рванул чакру Хидан. Из-под его спины выкатился складной штык, и Хидан прижал его к полу локтем.
Какудзу усмехнулся. Поднялся на руках над Хиданом, выпустил толстую чакровую нить из шва на животе, подцепил штаны Хидана за пояс и поволок их вниз.
— Решил начать с меня, бабло-сан? — поднял бедра Хидан, наблюдая из-под век за работой. — Ты хорошо на мне смотришься, — выставил он подбородок в направлении обвивающей его нити. — Тока ничо там не оторви. Кстати, крови я у тебя не нашел. А сперма есть? Или там тоже эта срань? — он снова натянул чакру.
— Будешь много знать, скоро состаришься, — Какудзу перехватил рукой снятые штаны, выпотрошил задний карман и положил кунай на грудь Хидана. — Вот твоя игрушка.
Хидан скрестил ноги, провернул на пальце кунай и указал им на штаны Какудзу. Какудзу привстал на коленях, расстегнул пояс и нитями спустил ткань. Глаза Хидана стали фиолетовыми. Он рывком сел и взял Какудзу за бедра, поднимая его. Какудзу методично втянул все свои нити и встал, выступив из упавших штанин. Хидан порывисто прижался к нему виском.
— А теперь ебать неси чемодан с баблом, — горячо выдохнул он, заставляя сердца Какудзу забиться в два раза чаще. — Сучьи трупные деньги. — Его зубы прихватили шов на бедре, послав по телу разряд. — Нехрен постоянно лапать тока мои игрушки. — Хидан нащупал на полу складной штык и вложил его Какудзу плашмя между ягодиц. Глаза его, подсвеченные серым ливнем, при взгляде сверху казались прозрачными и пустыми. — Длинный, гладкий… — перекатил он стальную трубку, издав стон, — тока три дня назад был во мне.
Какудзу схватил Хидана за руку и отбросил от себя. Хидан откинулся на локти и раскрыл штык. На его лице застыли голод, подозрительность и скука. Рот кривился. Какудзу пожал плечами и пошел за деньгами. По дороге он завернул выпить воды.
* * *
Какудзу не был наивным человеком, и очень редко выглядел глупцом. И еще он хорошо считал. Он знал, что тысяча рю самым мелким номиналом — это гораздо больше тысячи рю двумя купюрами. И в любом случае легче тысячи рю монетами. И еще Какудзу хорошо знал Хидана. Кровь на деньгах, конечно, не умаляет их ценности, но лучше, чтобы ее не было.
Набив старый чемодан всей мелочью, какая только нашлась в его «хранилище», Какудзу почти успокоил сердцебиение.
Сильно хотелось пить.
Хидан задел его — это следовало признать. Не словами, конечно. Не доступным молодым телом. Ничего не стоило взять это молодое тело вообще без слов, вбиться в него по самую глотку, скрутить, чтоб не рыпалось, отыметь, освободиться от двусмысленности, от тяжести в паху, от навязчивой идеи, получить, наконец, удовольствие. Просто получить удовольствие. Не важно, что Какудзу предпочитал женщин — Хидан тоже предпочитает их. Телесная реакция и обстоятельства оказались таковы, что взять Хидана возможно и даже крайне желательно. Это уничтожит особенный статус, который Хидан приобрел в глазах Какудзу. Легче всего сделать это чакрой — извращенная натура Хидана только того и ждет. Но опыт говорил — делать это надо как положено, без изысков.
Все вернется на свои места. У него будет дармовый молодой любовник, о чем люди в возрасте Какудзу не смеют и мечтать. На миссиях воцарится гармония и тепло под боком. И этот податливый шелк — снаружи и внутри.
…Тело Какудзу отреагировало мгновенно и с большим воодушевлением.
Тем не менее во всей картине не хватало некой мелкой детали. Какудзу что-то упустил, и знал это. Глухо ныли раскрытые швы.
* * *
Первым, что увидел Какудзу, войдя в комнату, был кровавый круг на полу. Это было ожидаемо, но очень скверно: кровь с дорогой древесины не выведешь, пол испорчен. Вторым было лицо Хидана. Оно было темным и жестоким. Не черным от ритуальной раскраски, а само по себе, как если бы внутри него выключили лампу, или как если бы пришлось смотреть на обратную сторону Луны. Возникал закономерный вопрос: какой секс может быть с таким лицом? Однако Хидан был возбужден, пожалуй даже сильней, чем до выхода Какудзу. По груди Хидана от плеча к диафрагме шел длинный кровоточащий разрез. Руки в красных пятнах он держал на виду, с них изредка капало, рядом валялся кунай.
— Вижу, ты подготовился, — открыл чемодан Какудзу.
— Ты даже не представляешь как, чувак, — поднял бровь Хидан. — А теперь гони мою цену.
Какудзу поднял чемодан и вывалил на Хидана его содержимое до последней бумажки — на голову, на жестокое лицо, на красную рану — стукнула об стену отброшенная тара, сползла раскрытым зевом на пол. Непонятно, как можно постоянно все портить и сводить к продажности, хотя по-своему это заводило.
— Доволен? — вплотную подошел Какудзу, раздвинув с пинка ноги Хидана и встав между них. — Предпочитаешь классику или наездника?
— Скока тут? — поднял с себя пару купюр Хидан, присмотрелся, и, покачиваясь, встал. Гладкое тело проехалось по Какудзу всеми выступами, влажной раной, мелочь со звоном осыпались на пол. — Вижу, ты не очень щедр. Думаю, скупая душа, я тебе не нравлюсь, — его рука товарищески хлопнула Какудзу по плечу, оставляя багровый след. — А еще пиздел, что у тебя нет для меня на шлюх. — Хидан отбросил купюры. — Чуть не выпотрошил чахотку-куна мать твою.
— Заткнись и отрабатывай, — сжал Хидана за волосы Какудзу, отводя его лицо назад. И жадно, глубоко впился в оскаленный рот.
Хидан хорошо целовался. Чувствовалась большая практика и увлеченность. Особенно радовала его уступчивость и сильная ответная отдача. Какудзу сплелся с ним языками, обвил их чакрой, впитывая влагу. Он хотел этого человека. Если Хидан именно этого добивался — ему полностью удалось.
…Хидан резко сжал челюсти, прокусив оба языка и пару скользких нитей. Стальной вкус крови мгновенно разлился в груди горячей смолой, нетерпимостью, в глазах у Какудзу потемнело. Он подхватил Хидана за бедра, намертво прижал к себе чакрой и повалил его на пол. Бронзовая мелочь глухо звякнула, несколько монет брызнули из-под колен. Руки Хидана с трудом отстранили голову Какудзу, разорвав поцелуй. Какудзу двинул Хидана на себя, скользя по нему голодными нитями. Хидан был горячим, податливым и неровно дышал. Какудзу сплюнул чужую кровь, и мощно толкнулся внутрь.
…Не тут-то было. Что-то мешало. Неучтенная мелочь. Хидан заржал.
— Знал, что так будет, чел, — сказал он, заводя руку за спину, ерзая и вытаскивая свой складной ритуальный штык. Красноватые потеки на нем не оставляли сомнения в том, где он был, и что Хидан использовал вместо смазки. — Тока после моего Бога, мать твою. Кстати, это было больно.
Какудзу было наплевать. Он рванул Хидана на себя и вошел одним движением. Кто мог подумать, что это будет так легко. Никакого сопротивления, никаких предварительных ухищрений, но и никакого особого удовольствия на лице Хидана. Чувство тесного, пульсирующего прилегания на каждом миллиметре было невероятным, так что свое собственное лицо Какудзу контролировать не мог.
— Хидан, — хрипло сказал Какудзу, вжимая в пол его плечи, — У тебя был кто-то до меня?
— Иди нахуй! — выкрикнул Хидан со своим потемневшим лицом. — Я и так ебать сделал тебе одолжение!
— Это и есть практики твоего вшивого монастыря?.. — свирепо толкнулся Какудзу. — Вы там часто этим занимались?
— Хочешь быть у меня не первым? Будь, — стукнул кулаком по полу Хидан. Его жестокое лицо находилось в противоречии с расслабленным, жарким телом. Какие-то практики вшивого монастыря точно присутствовали.
— Просто заткнись, — сжал зубы Какудзу, чувствуя, как бешено колотится его пульс от этих слов. — И не говори, что не хотел.
— А ты хотел, чтоб я под тобой орал? — стиснул его ногами Хидан.
— Ты будешь орать, Хидан, — уверил Какудзу, почти выйдя и грубо, трудно толкнувшись назад.
— Не, чувак, — отвернулся Хидан. — Мне не нравится.
— Поздно, — Какудзу обвил его нитью ниже пояса и затянул, вырвав неровный вздох, — Я знаю много способов заставить тебя.
— Разлетелся! — Хидан вскинул руки перед грудью и сложил печать. — Никогда ничо не поздно…
…Где-то в глубине души, где все было решено, Какудзу знал, что так и будет. Хидан — это Хидан, и его гребаные круги — не граффити. Если бы Какудзу хотел — он выволок бы напарника за пределы печати. Вынес. Ему нравился вес Хидана, он подчеркивал силу Какудзу, но не тяготил. Если бы Какудзу хотел… а чего он, на самом деле, хотел?..
Внутри Какудзу разрослось тугое щемящее давление. Хидан стремительно чернел. Его ноги с силой сжали Какудзу, не давая выйти. Какудзу толкнулся вперед, анализируя свои ощущения, и понял, что не продержится. Он кончит быстро и безыскусно, за три минуты.
Да, Хидан действительно сделал ему одолжение. Ни одного болевого ощущения. Но Хидан сильно подставил его: то, что не нравилось Хидану — нравилось Какудзу. Мощное, распирающее чувство присутствия. Чувство реальной принадлежности, а не статусный треп. Он ощущал себя желанным, надетым как одежда на чужую голую страсть, но все равно Главным. Вдобавок нить, стимулирующая Хидана, делала впечатления избыточными.
Какудзу остановился, тяжело дыша. Дыхание Хидана было глубоким и ровным.
— Прикольно, верно? — положил ему руки на грудь Хидан. Странным образом его черное лицо казалось более светлым, чем до того. Наверное, изменилось выражение глаз. Оно снова стало мечтательным.
— Как ты контролируешь себя? — спросил Какудзу тихо.
— Никак, — ответил Хидан. — Мне просто нахрен не нравится. Я люблю другое.
Какудзу пошевелил своей нитью. Хидан шумно вздохнул, выгнул спину и толкнулся навстречу. Это было хорошо. Но для Какудзу все равно слишком. Даже если он не будет шевелиться — каждое движение Хидана отзывалось в нем дважды, включив все центры возбудимости. Жажда Хидана срабатывала, как спусковой крючок, а от его рефлекторных сжатий пробивала сладкая неуправляемая дрожь. Воздержание было слишком долгим. Какудзу ослабил нить.
— Я поимел тебя, — констатировал Хидан и провел ногтем большого пальца по своему воспаленному разрезу, сверху вниз, бередя подсохшую кровь. Рана набрякла, и полностью переключила внимание Какудзу. Его кожа не была чувствительной, но общее возбуждение оказало влияние и на нее.
— Зато я знаю, что ты любишь, — низким голосом сказал Какудзу, запустил удлиненную руку в россыпь купюр и нашарил там кунай. Перехватив его, он медленно приставил острие к животу Хидана и слегка надавил.
Хидан вздрогнул. На его коже мгновенно выступила испарина.
— Ты видел меня, старая жопа, — догадался он. — Ты мать твою видел меня! Ты гребаный извращенец. Тебе нахрен не только нравится пытать меня — Хидан резко сел, напоровшись на кунай, — ты вообще подсел на священную боль, которая ласкает мое тело! Хочешь соединить ее с кощунственным совокуплением? — Хидан уперся рукой в пол и двинулся, насаживаясь на Какудзу. Теплая кровь струйкой потекла вниз. — Каждый раз кончал себе в штаны, когда ебать терзал мое чувствительное тело?.. Завидуешь, безбожный отброс, как я отдаюсь моему Богу?..
Его безжалостные движения пошли по возрастающей амплитуде, пока не стали умопомрачительны, глубоки, резки, пять сердец Какудзу ухнули одновременно и устремились наружу. Он отбросил кунай и обхватил Хидана руками, помогая ему. Грязные намеки и брань только повышали градус, действовали как возбуждающий фактор. Температура взлетела, резкие выдохи Какудзу смешивались с рваным дыханием Хидана, его кожа стала скользкой, голова нагнулась. Какудзу поднял бедра — и в этот момент Хидан толкнул его в грудь рукой, заваливая на пол. Какудзу рухнул на бумагу, упершись согнутыми ногами в пол, Хидан отклонился, развел локтями его колени и облокотился на них. Это для Какудзу было чересчур. Он никогда не лежал с раздвинутыми ногами, с упругим биением внутри, и никогда страсть настолько не владела им, выбивая из горла хрип.
— Ебать, надо было сразу так, — двинулся Хидан, — я думал ты опытный.
…Его темп стал расти, разгоняться, скольжение усилилось, внутри него все пульсировало, сердце быстро колотилось, и в какой-то миг Какудзу сжал его колени, взяв инициативу на себя. Хидан обмяк, его низкие выкрики стали последней каплей. Какудзу застонал чужим голосом и бурно излился, с конвульсивной отдачей, с теменью в глазах, с затяжными сокращениями мышц, о которых он и не подозревал, с нехваткой воздуха, но более всего — с чувством собственного семени, излитого в себя же.
Долго и нехотя светлело в глазах, долго накатывала тяжелая сладость опустошения, вяло разбросав ноги, придавив руки истомой. Опавшая плоть, все еще находясь внутри, плотно сжималась эластичными стенками, что наводило на плохие мысли оставить ее там на подольше. Медленно выравнивалось дыхание. Хидан чем-то хрустел. Какудзу приоткрыл веки. Одной мятой купюрой Хидан собрал с живота и стряхнул на пол густое семя, другой обтерся.
— Ну че сказать, я поимел тебя на бабле, — сообщил он. — В остальном полная хуйня. Но попробовать стоило. А тебя, смотрю, крепко приложило.
— Ты получил, что хотел? — спросил Какудзу, поднявшись на локте. Движенье воздуха приятно холодило влажные, спутанные космы.
— Мы плохо совместимы, — положил ему руки на грудь Хидан. — Ты жадный и у тебя чувствительная жопа. Все сходится. Но повторюсь — я люблю другое. — Хидан поддел раскрытый шов и вытянул чакровую нить. Неспешно он наматывал ее на два пальца, и с каждым оборотом его глаза темнели. Этот расширенный взгляд тоже обещал блаженство — но совсем иного рода. Какудзу взял Хидана за бедра. Его жест был ленивым и более нежным, чем хотелось бы. Поглаживающим. Рука рассеянно прошла по черной коже туда-сюда, вдоль-поперек, сжалась в обхвате над коленом, зашла в пах, обняла бедро. Хидан насторожился. Какудзу погладил его второй рукой по боковым мышцам, шевеля пальцами, переместил руку к спине и надолго завис там, проминая гладкую мускулатуру и чувствуя отдачу теплом. Отчего он никогда — то есть вообще никогда — не додумывался ласкать Хидана? Это было естественно и несло утешение, как подогретое сакэ. Рельеф под пальцами был очень приятный, живой, с кучей интересных подробностей, он отзывался на прикосновения микросокращениями, но самым важным были ощущения в собственных руках. Техника Хидана работала, свои прикосновения Какудзу ощущал притуплено, но определенно. Какудзу гладил Хидана ладонью, пальцами, тыльной стороной руки, вжимался в грудные пластины, заходил в подмышечные впадины, и наконец рискнул надавить большим пальцем на сосок. Он почти не различался на черном фоне, и Какудзу дважды нажал не туда. Соски Хидана были совершенно плоские и бледные, две незначительные отметины на светлой коже. Теперь — в сумрачном свете дождливого вечера — их проще было найти наощупь. Но они могли быть чувствительными, учитывая, как сам Хидан с ними обращался. А может и нет. Может, как и сегодня, Хидан просто знал об устройстве тела нечто за пределами личного опыта, потому что его собственный опыт к нормальным людям неприменим.
Хидан расслабился, отклонил голову и подставился под руки. Его брови комично сошлись, дыхание углубилось, он прикрыл глаза.
— Чел, делай так почаще, — прошептал он. — Это неебически приятно. Ни один мудозвон еще такого не делал.
«Лучший момент!» — щелкнула память.
Какудзу с удивлением обнаружил, что голос Хидана и текущие манипуляции стремительно возвращают его в строй. То есть он с минуты на минуту будет готов еще раз трахнуться с напарником.
Хидан, конечно, тоже заметил это.
— Я могу много раз, — сжал он коленями Какудзу. — А моя техника работает, пока Бог не получит свою жертву. Сечешь, бабло-сан? Хочешь пускать слюну в нирване для нечестивцев?
Какудзу понимал.
— Ты говоришь о сладкой смерти, Хидан? — отозвался он, ощущая тягучий прилив к паху. — Принудительный оргазм и истощение?
— Первые пять раз может и не принудительный, — погладил его по животу Хидан. — А остальные двадцать как покатит. Никогда не пробовал мать твою. Пиздец как тяжело в исполнении.
— Не мечтай, — сдавил его сосок Какудзу. — Пять сердец ты не выведешь из строя.
Хидан накрыл пальцы Какудзу и неприятно улыбнулся.
* * *
…Теплая рука коснулась его плеча, качнула на себя — и голое тело прижалось к спине. Все-таки это случилось. Сам привалился под бок. Хидан тоже не каменный, да. А постепенно все поддается обработке.
Белые кости въехали подмышку, пересекли грудь. Какудзу накрыл руку Хидана ладонью.
Как мало надо человеку, чтобы от полной сожалений тревоги перейти к счастью и надеждам на завтрашний день. Губы Какудзу дрогнули в улыбке. Он был сегодня на высоте, он все сделал правильно.
Хидан медленно терся о Какудзу, горячее дыхание шевелило длинные пряди волос. Приятная зыбь тепла ощущалась на всей поверхности тела — и спереди она была более яркой. Словно что-то царапает кожу… как загрубевшие края швов. Сильные и нежные морские волны, смешанные с песком… Равнодушные к старой лодке у кромки воды… Шепот прибоя в корму… долгие следы влаги при отливе… У Какудзу не было сил шевелиться, не было сил на новые впечатления, он почти проваливался в сон. Только теперь весь марафон этого дня обрел для него целостность.
— Хочу тебя, — шептал Хидан ему в шею, — хотел тебя все время. Со всеми твоими приколами, страшного, жадного, хитрого. — Хидан надавил грудью на Какудзу, медленно заваливая его на живот и гладя по спине. — С первого спарринга. Ну, ты сам понял. Только тебя, не твое сучье бабло. Ты жесткий. — Хидан лег на Какудзу, продолжая гладить его, проминать, тереться и нести чушь, от которой сводило ноги. — Ты выносливый. Злобный. Как паук. У тебя охуенное тело. А внутри все черное, хочу в тебя, чел, просто не дергайся. Хочу, чтобы пять твоих сердец бились тока для меня. Разденься для меня, Какудзу…
Какудзу замер, словно его приложили пыльным мешком. Его широко раскрытые глаза смотрели в пол, на кровавую линию под локтем. Пара медных монет прилипла к ней. Руки Хидана, распустив спинные швы, плавно вошли в его чакру. Какудзу чувствовал, как они погружаются в нее, как в ответ на это его техника автоматически сгущает и выбрасывает навстречу плотную чакровую ткань, расправляющую себя во все стороны. Стоит сложить пару печатей — и эта ткань станет убийственной, пропитавшись техникой пламени, молнии или ветра, превратится в копья или клетку при активации земли, станет кипящей водой. Но ни на какие печати у него — разомлевшего и удовлетворенного — не было сил. В глубине спины находились четыре фарфоровые маски, в которых бились тщательно выбранные и присвоенные сердца. Они в свою очередь хотели лишь одного — прикончить рискующего глупца, защитив хозяина.
— Да… да… — страстно шептал Хидан, вжимаясь в темное облако, словно оно ничем ему не грозило. — Возьми меня, Какудзу… Возьми в свою могилу… Я люблю мертвых, твердых как земля… без души… хочу быть таким, но нахрен не выходит… не могу умереть… ты почти мертвый… я так заебался… возьми меня сейчас, в темноте… возьми меня полностью… будь моей гробницей…
Кожа на спине шокированного Какудзу полностью раскрылась, чакра обтекла Хидана, широко разойдясь вбок и вверх, с двух сторон, как упругие лопасти. Напряженная ткань чистой энергии, готовая к броску, к любой форме, которую придаст ей разум владельца. Хидан погрузился внутрь грудью, вмявшись в корни этой материи, и Какудзу ощутил его сердце на уровне остальных пяти. К несчастью, возбуждение Хидана — отнюдь не душевное — тоже отлично ощущалось, проникало в расслабленное, давно готовое тело Какудзу, влажно скользило — на крови или чем-то еще, и зеркальным образом переклинивало все реакции. Слова Хидана и сам его шепот, конечно, были страшным оружием — они звучали совершенно искренне. Хидан таким шепотом только молился. Не этого ли Какудзу так ждал весь день? Но главное — Хидан пользовался «измененным кодом», хотя по тупости своей, конечно, не знал, что это такое. «Возьми меня» — это спусковой крючок для мужчины, по которому он мгновенно делает стойку на женщину.
Какудзу застонал, развел ноги, пуская Хидана — тьма сгустилась перед глазами и наполнилась алым, малиновым, багровым, сизым, всеми оттенками жгучего стыда и нечестивого, запрещенного соития. Глубоко вытесненное состояние, которым изводится воображение в двадцать лет. Стыд и его преодоление настолько возбуждали, что прочее просто срывало с петель. Чувствовал ли Какудзу стыд, когда болью доводил Хидана до транса? Да. Когда ласкал его ртом? Да. Когда подсматривал за ним? Да. Но несоизмеримо меньший. Многие табу и многие барьеры уже разрушены, этот оказался самым глубоким, последним. Медленное, жуткое движение Хидана внутри било в пах, наливалось там тяжестью и жаждой, ноющей сладостью и мучительным, болезненным предвкушением. Запретная техника работала, и физически почти не было разницы с первым из сегодняшних актов, но психологическая разница была огромной. Его, в многолетней броне от неподобающих чувств, неприступного, властного, действительно обслуживает молодой любовник. Ласкает Какудзу изнутри своим черным, тяжелым стеблем бамбука. И как бы он ни справился, что бы ни бормотал сейчас сам Какудзу — с утра он вышибет Хидана вон грубо и молча, возможно ударом в лицо, и все это никак не изменит заведенного жизнью порядка. От собственных мыслей Какудзу возбудился мгновенно, до спазмов в груди. «Взять Хидана» — именно так, взять полностью. Хидан был не просто медленным. Его вязкие, длинные движения были призваны мучить, распалять и плавить, температура мгновенно взлетела до предела, Какудзу подался навстречу. Потребность в грубом нервном возбуждении зашкаливала. Сердце Хидана грохотало внутри Какудзу, и остальные сердца радостно переняли этот страшный темп. Какудзу застонал — подгоняя, толкаясь в пол, желая жесткого и болезненного действия, да, вот так, вот так, детка, быстрого извержения. Или нет — он стонал от этого вытягивающего жилы, глубокого проникновения, мучения на грани эйфории, огромных температур, стремительного приближения без выхода к разрядке, почти классической пытки — желая, чтобы Хидан сдох немедленно, одним садистом меньше, хотя если он сдохнет — химия закончится.
Хидан остановился. Какудзу взвыл. Хотя нет — Хидан не остановился, он просто замедлился еще больше. Какудзу чувствовал, как Хидана трясет — крупно, лихорадочно, эта дрожь пробивала даже путаницу чувств Какудзу, руки напарника на его плечах вибрировали от напряжения. Это значило, что Хидану очень трудно сдерживаться, но он не отпускает себя, продолжая мучить Какудзу из своих соображений.
— Я просил тебя не двигаться, чел, — сипло сказал Хидан чужим севшим голосом. — Твоя могила очень узкая. Надо поставить на место башню, чтоб не налажать.
— Твои сексуальные подвиги идут нахуй! — грубо выдохнул Какудзу. — Просто мать твою побыстрей!
— Нет, — лег Хидан лицом в чакру, унимая дрожь. — Надо ощутить каждый миг вечности. Это другой вид агонии. Отдохни, бабло-сан.
— Я убью тебя не просто страшно, — пообещал Какудзу, при этом его напряженная выброшенная чакра грозно замерцала и поднялась под острыми углами. — Я заставлю тебя съесть собственные яйца.
— Ты очень страстный, Какудзу, — зашептал Хидан, — тебе нет цены. Знаю, у тебя было много кого до меня. Кого планируешь взять, когда я сдохну? Будешь соблюдать гребаный траур, или сразу оторвешься?
— Не слишком ли высокие отношения, Хидан? — огрызнулся Какудзу. Но переключение внимания сработало, болезненное возбуждение упало.
Хидан возобновил движения, тягучие и долгие, постепенно навязывая странный ритм: три коротких и мелких, один длинный глубокий толчок. Если на коротких сердечный ритм Какудзу мгновенно разгонялся, то на долгом все его пять сердец падали в бездну. Однако болезненный взлет желания не допускался, пытка стала более сладостной, чем мучительной, медленно поднимаясь по пологому склону, накаляя воздух, ускоряя дыхание и полностью растворяя Какудзу в его остром позорном блаженстве снизошедшего льва, лицом в пол.
Хриплое резкое дыхание Хидана прошивало лопатки, его горячая кожа и глубоко впившиеся пальцы неумолимо приближали финал. Только сейчас чужая обнаженность ощущалась полностью, при этом собственное осязание было сдвинуто, словно Какудзу надел чужой костюм. Хидан остановился. Его сердце грохотало.
Долгая пустая судорога прошила Какудзу, вызвав серию сильных, глубоких спазмов. Дыхания не хватало.
Хидан упал лицом в чакру. Какудзу не чувствовал ни его, ни собственного веса — он плавился, комкал бумажный номинал и поносил Хидана. Он хотел кончить, он был так близко — и этот гребаный говнюк все испортил. Жажда завершения была невыносима, но и блаженство текущего промедления тоже, время растянулось — как перед смертью — каждая доля секунды была особенной. До них Какудзу ничего не знал о слове «страсть». Уровень возбуждения был таким высоким, что обычно разрядка наступает раньше. Удерживание этого уровня само по себе было большим достижением. Какудзу не думал, что Хидан на такое способен.
Хидан зашипел. Или зашептал. Стресс обостряет восприятие, поэтому Какудзу разобрал, что Хидан шипит на его сердца. Это было самое дебильное и тупое действие за все время их знакомства. Уговаривает их перестать биться? Снимает собственное напряжение?
— Ты поразил меня, Какудзу… в самую душу, — хрипло сказал Хидан, поднимаясь на руках. — Ты номер один в моей сраной жизни после Дзясина-самы — двинулся он. — Мог бы загнать тебя до смерти. Но тогда я мать твою затоскую навеки! — тянущий ритм, в котором начал двигаться напарник, пластины его грудных мышц в чутких нитях чакры, горячие выдохи за спиной взвинтили накал чувств до нереальных величин. Почему Какудзу потерял так много времени? Зачем он привык к тому, что никому не нужен? Что он берег? Ждал, пока смерть не возьмет его? Вот в этом облике?..
— Охренеть! — взвыл Хидан, дрожа, — Я твой, чел! Похоже это гребаное Просветление! — его движения пошли по возрастающей, неуклонно набирая скорость, и Какудзу было все равно, что мелет напарник. Толчки участились, что было верным признаком начала освобождения, сильнейшая волна возбуждения накрыла Какудзу — и вместе с криком Хидана мир взорвался.
…Ничего не знает о времени тот, кто не срывался с высокой горы вместе с камнепадом.
Тяжело упала в центр спины влажная, дурная голова. Горячее голое тело, прилагавшееся к ней, полностью принадлежало Какудзу. Его сладостные спазмы, пожалуй, стоили больше содержимого старого чемодана, поскольку были даны добровольно. Какудзу безотчетно сжал рукой мятые купюры.
…Чакра дрожала, так и не получив сигнала к нападению, и теперь медленно закрывалась над Хиданом, обволакивая его по ногам и голове, как чужеродный, но нужный груз.
— Хидан! — повернул голову Какудзу, пытаясь лениво стряхнуть напарника на пол. — Ты наконец утешился?
— Лучше б чел ты меня убил, — пробормотал Хидан, судорожно врастая в Какудзу. — Ты мне нравишься. Что к чему… — его язык прямо на ходу заплетался, что говорило: на сегодня концерт окончен.
— Надорвался? — усмехнулся Какудзу.
— Чета пожадничал… — изнуренно отозвался Хидан. — Стал как ты… теперь пиздец… хотел немного боли…
— Ты тупее, чем я думал, — заключил Какудзу. — А теперь дай мне отдохнуть.
— Я с тобой не закончил, — обхватил его руками Хидан и замолк.
Устремившаяся на место чакра плотно стягивалась вокруг чужеродного тела, уплотнялась в кокон. Какудзу почти ничего не контролировал, странное решение Хидана окончательно вышибло его из реальности — он хотел поглотить Хидана, это было правдой, но не в виде уродливой адской бабочки. Тем не менее его чакра, без того липшая к Хидану, была умнее: она спеленала его, прижав к позвоночнику, и — судя по зеркальным ощущениям — полностью освоила. Какудзу чувствовал себя укрытым и защищенным, все тревоги отступили, было жарко, кожу приятно покалывало. Из глубин сознания поднималось законное, ничем не оправданное блаженство. Мысли все портили — и Какудзу отдался тупому переживанию момента. Шевеление живого тела прекратилось — от него остался только стук сердца. Ускоренный, ровный. Даже дыхание не ощущалось
— Ты безумен, — громко сказал Какудзу. — Ты умрешь быстрой смертью, Хидан.
…Он знал, что ему не ответят.
* * *
дивительно, но факт: Какудзу выспался. За четыре часа, на полу, в центре чужой техники. В конце концов, это был интересный опыт. Настоящий шиноби до смерти приобретает новые знания и совершенствует тело. Неудовлетворенный жизнью напарник хотел найти тут укрытие или орудие для отключки. Спустить пар. Это было ясно. Хотя правда в другом: если бы Хидан хотел отключиться, он бы пошел и убил пару человек, либо молился у себя дома, пока не треснет. Хидан надеялся, что его отключит Какудзу? В этом случае не надо было малевать круги. Или он хотел того единения, которого не бывает на свете? Думал, что это решает секс?.. Смешно.
На самом деле, не очень. Надо провести воспитательную работу. Секс — налево, а инфантильные переживания — направо. Молодой любовник — это хорошо. Но если он заездит тебя — плохо. Вообще захребетник — это плохо. Разве что на один раз, чтобы было что вспомнить перед смертью. Он правильно сделал, что набрался терпения и досмотрел представление до конца, пока Хидан не угомонился. Это и есть заземление, так поступают старшие товарищи в отношении молодых идиотов. Теперь у Какудзу есть хороший материал для анализа, Хидан раскрылся достаточно сильно, так что его поведение можно программировать и предсказать. Пейн, если заикнется, получит блестящий отчет.
Какудзу раскрыл чакру и вытряхнул Хидана на пол. Тот потянулся, не просыпаясь. Очень потенциальное красивое тело, а теперь с очевидностью и желанное, отчего бы не жить и радоваться. Но в среде нукенинов простых людей нет, это тоже правда. За окном занимался серый рассвет. В начале июля ночи очень короткие.
Рельеф светлого тела на полу — в затянувшихся шрамах — был вызывающ. Хидан спал как запойный алкаш или невинный ребенок, сбежавший от невыносимой реальности в свою тайную обитель. Сбежавший от невыносимой реальности Какудзу. Что конченому фанатику один день или одна ночь, страсть пришла и ушла, не оставив ни одного следа ни в лице, ни даже в запахе. Это Какудзу весь пах Хиданом, его клейким лиственным соком и битумом. Страсть ушла, а руины все еще дымятся, ползет по полу дух прогретого железа, и чувствует его один Какудзу. Хидан недоступен: позабавился и пресыщен. Как можно было, зная непреодолимую разницу во всем, изучив неверный характер напарника и свои тяжелые, медленно набирающие обороты, свинцовые мысли — как можно было все это допустить?..
Мощное, темное тело Какудзу в глубокой лепке теней походило на тело заключенного. Судорожно царапнула рука шрам на груди. Поднялась в животной тоске голова со сцепленными зубами. Не надо много ума, чтобы понять, кто он теперь в глазах Хидана. У подонка, к несчастью, очень цепкая память. Надо вырвать это с корнем, пока не поздно. Нельзя допускать, чтобы твоя жизнь зависела от чужих прихотей. Нельзя терять время, превращая случайность в совершившийся Факт. Чего бы это не стоило — сердцем человека должна управлять его Воля. Не опьянение.
Никаких ограничений не может быть на пути человеческой Воли.
Сплошной стук ливня о стальные выступы окон раздражал.
— Вставай, — сказал Какудзу, поднимая Хидана. Из его спины поднялась маска Воды, полностью отделилась, Какудзу сложил три печати. Маска затекла за спину Хидана. Обхватила его, окутала, развела руки, прижала к себе по ногам, плечам и запястьям. Вытекла за пределы кровавого круга. Встала в полный рост. Плохо проснувшийся Хидан повис на ней в полуметре от пола. Черное терялось на черном, только белые кости резали по глазам. Словно поставленное на ребро захоронение.
— Вижу, ты восстановился, — рванулся Хидан. — И раздумал быть со мной в Аду.
Его черная раскраска стала бледнеть и словно втягиваться под кожу.
— В твой дурацкий ад я не верю, — сказал Какудзу, продолжая складывать печати и выпуская из костяшек пальцев длинные чакровые когти, больше похожие на кривые ножи. По ним тут же заструилась бледно-синяя чакра ветра. — Наслаждайся один. Думаю, ты с самого начала хотел этого.
— Я хренею, — низким голосом сказал Хидан, — ты дозрел.
— Хидан, — Какудзу рассек ему грудную клетку до костей одним прикосновением. — Тебе надо научиться точно формулировать свои мысли, — Какудзу содрал мышцы с его бедер и — другой рукой — с икр и колен. — Если ищешь утешения, скажи об этом прямо, — Какудзу ободрал ребра и лениво задел левую руку. Четыре кожных лоскута свесились с нее, обнажив кость.
Хидан смотрел во все глаза, и вздрагивал молча. Его брови сошлись, между ними залегла напряженная складка. Медленно расширяющиеся зрачки были полны напряженной работы мысли. У края губ темнел подживший ожог.
Какудзу равнодушно отстранил Хидана от опоры, и длинными ударами крест накрест изрезал ему спину.
— Чувак, мне очень больно, — сцепив зубы, сказал Хидан.
— Меня это не волнует, — полоснул на излете Какудзу по его правой руке. — Думаю, в твоем случае чем больше, тем лучше.
Волосы Хидана на висках взмокли. Миловидное лицо перестало быть озорным, оно стало мрачным и исказилось мукой. Это было единственное светлое пятно на фоне красных, малиновых, багровых и сизых потеков — всех оттенков скотобойни.
— Тоже решил раздеть меня, бабло-сан? — медленно произнес Хидан, зверея. — Я был более… милосердным.
— Не смеши меня, — втянул чакровые когти Какудзу и раскрыл грудные швы. — Ты и милосердие — взаимоисключающие вещи. — Какудзу складывал печати, и с каждой из них его выпущенные нити раскалялись, пока не стали иссиня-белыми. — А сейчас я хочу услышать, как ты кричишь, Хидан. Это продлит твое жалкое существование на несколько минут.
На Хидана было жалко смотреть.
— Я не буду орать для тебя, мудак, — содрогнулся он. — И да, убей меня быстро.
Какудзу пожал плечами, запустил нити под кожу Хидана сразу в нескольких местах и дал разряд. Красные влажные недра пропустили серию коротких молний, непроизвольное сокращение мышц было страшным. Тело в долгой судороге отошло от опоры, удерживаемое только в конечностях, вены на покрасневшей шее вздулись, запахло паленым. Места входа нитей полыхнули, повалил чад. Лицо Хидана, искаженное ужасным оскалом, спазматически поднялось вверх и застыло, окаменев, пока судорога не прошла. После чего его голова упала на грудь. Какудзу сложил печать — из толщи маски Воды выбила широкая струя и погасила тление. Какудзу подождал, пока тело обмякнет — грудная клетка не поднималась. Прощупал Хидану паховую вену. Пульс был. Какудзу усилил напряжение.
Второй разряд тока был сильнее первого — левая сторона тела загорелась. Какудзу погасил пламя водой и снова прощупал пульс. Тот еле ощущался. Хидан был без сознания.
Это было досадно. Какудзу окатил его водой, смыв кровь и обнажая обширные ожоги, сложил печать. Понизил напряжение, повысил силу тока. Нити заискрили.
Третий разряд ничего не изменил, кроме амплитуды судорог, от которых тело едва не сорвалось с опоры, и отсутствия воспламенений. Неприятно, что щедрое зрелище подробной агонии, к которому привык Какудзу, в этот раз отсутствовало. Не понятно, что пошло не так, но решение есть решение. Слова, брошенные впустую, очень расшатывают авторитет.
Бессильно обмягшая плоть содрогалась, словно не в силах до конца заземлить ток. Какудзу потянулся прощупать пульс. И понял, что Хидан пришел в себя.
…Он смеялся. Неслышные спазмы пробивало на корпус. Со страшным булькающим звуком Хидан схватил воздух легкими, задрал голову и разразился жутким скрипучим хохотом. Хохот так сильно походил на рыдания, что мог смутить. Его зрачок разошелся во всю радужку, оставив лишь тонкое сиреневое кольцо. В этих черных глазах не было ничего человеческого, и они смотрели мимо Какудзу.
— Не можешь простить себя, старый гандон? — выдавил Хидан, поминутно содрогаясь в своем скрипе и режущем гоготе. — Я сука готов был умереть за тебя. Еще вчера. Я же подох на твоих руках, чтоб тебя попустило. Ты же гребаный козел вообще не знаешь, что это такое. Ни разу не откидывался. Чуешь прикол? — Хидан зашелся долгим хохотом, который оборвался стоном. — Тебе досталась бессмертная плоть, которая все стерпит, — голос Хидана окреп. — Ты мать вашу должен покрыть меня кощунственными поцелуями за вчерашний день, и ласкать мои раны. Я мог подарить тебе всю свою боль. Эти сучьи цветы цветут для тебя. Испугался? Даже бордельная баба, ебать, поняла лучше… — Хидан заржал. — Одно утешает, пять своих гнилых сердец ты ненавидишь больше, чем одно мое. Так что хуярь еще.
Какудзу ждал чего-то подобного, но масштаб психической атаки был слишком велик. Основной удар нанесла первая реплика, остальное Какудзу слышал как в тумане. Удлинив руку, он схватил напарника за горло и рывком нагнул к себе ржущую голову.
— Повтори! — страшным голосом сказал он. — Что там я не могу себе простить?
Хидан резко вытянул шею, вырываясь из захвата, но лишь увеличил ее уязвимость. Сверкнули острые белые зубы.
— Чувство вины, — выплюнул он в потолок, — гребаная основа любой веры. Ты, жалкая крыса, веришь, что похоронишь во мне свой грех. Уничтожить свою слабость, че может быть проще, ага? Я сука тоже шиноби.
Какудзу сжал руку, и Хидан захрипел. Его сильное горло под пальцами вибрировало и напоминало о ненужном. Весь пережитый накануне стыд навалился на Какудзу сладостной массой, делая ноги ватными, а пальцы железными. Он был в отчаянии от того, что Хидан тоже все понимал. Это был тот единственный в своем роде случай, когда тупость напарника была бы ему на руку.
— Избавь меня от своей мутной ахинеи, — ответил Какудзу, но в его голосе послышалось сомнение. — Ты пришел сюда сам, не строй теперь невинность. Если тебя перестала возбуждать смерть, найди собственную причину.
— Ты не можешь убить меня, смирись, — выдавил Хидан и перевел тоскливый взгляд на Какудзу. — Но вижу, хочешь чето между нами уничтожить. Ты может думаешь, я тупой? Или что великий Бог позволит тебе нахуй все опоганить?
— Хидан, — усмехнулся Какудзу, немного разжав хватку. — Ты придаешь слишком большое значение забавам плоти. Нечего как ты выразился поганить. Ты пришел сюда за пиздюлями, и ты получаешь пиздюли. После них я могу трахнуть тебя, если это так необходимо.
— Чел, это реально пиздец, — кожа Хидана покрылась мурашками в тех местах, где ее не уродовали ожоги и разрезы, голос дрогнул. — Очнись, твою мать. Ты любишь меня. Невыносимые страдания, верно? — рука Какудзу дернулась, его рот исказился. — Хочешь затмить Дзясина-саму и смешать с говном это охуенное чувство. Забыл, кто я?..
Лицо Какудзу стало черным. Он словно окаменел. Глаза Хидана смотрели на него с жалостью. В ушах разлилась ватная тишина, даже дождь, бьющий в стекла, затих.
— Я знаю о Боли все, — продолжил Хидан отрывистым голосом. — И вижу, из-за сраного секса ты хочешь, чтобы в моей жизни ниче кроме нее не было. И в твоей, мужик, тоже, запомни. Так приходит царство божие к паскудным атеистам, и накрывает все их святотатства. Думаешь, боль, которую ты обрушил на меня, отменит мои ласки? Отменит для тебя наслаждение, которое я даю тебе, мудила, потому что ты мой напарник? Чтоб я тоже решил, что дело в грешных пиздюлях?.. Тока Бог мать твою может простить тебя, и тут ты в полном прососе.
— Что?! — прошипел Какудзу, пытаясь не вникать в эту пустую, жалкую, лишнюю болтовню о ком-то постороннем. — Ты?!.. — «Только потому, что я его напарник» — невесело щелкнул мозг Какудзу. — Засунь свое жалкое прощение, — он тряхнул Хидана, — подальше, и не смей заикаться об этом. Я перед тобой, щенок, ничем не провинился. Ты тоже неплохо провел ночь.
…От бледной кожи Хидана шел лихорадочный жар. Он явно преодолел первичный ступор и вступил в активную фазу шока. Словно его организм жил в вывернутом времени. Адреналин тек по его венам, плескался на дне зрачков, сердце колотилось, возбужденная речь стала быстрой. Это было то самое состояние, в котором откат невозможен. А возможны лишь оскорбления, тупые проповеди и убийство.
Какудзу сгреб Хидана за спину и гневно надвинул на себя, словно тот просто встал у стены, а не висел в пространстве стараньями Какудзу. Хидан взвыл. Раскрытая кровоточащая кожа опаляла. Влага разоренной спины ласкала грубые пальцы. С удивлением Какудзу обнаружил, что возбуждается. И что Хидан трется спиной об его руку. Демонстративно увеличивает свою боль.
Возбуждение было необычным, теперь Какудзу это точно знал, так как мог сравнить. Оно рождалось в солнечном сплетении и густой волной поднималось к горлу. В животе тянуло и пекло, огонь растекался по рукам, отдавая в голову. Принять его за сексуальный голод можно было только по ошибке. Вся чакра казалась пропитанной сильным наркотиком, затопив тело томлением и одновременно наливая его силой. Контролировать это было невозможно.
— Охуеваешь от власти, — с придыханием сказал Хидан, наклоняя голову и максимально отстраняясь от опор. — Никогда не хотел на мое место?..
— Заткни свой поганый рот! — Какудзу на ватных ногах качнулся вперед, их губы слились. Рука Какудзу на спине напарника сжалась в кулак. От пойманного ртом стона кружилась голова. Но, надо признать — от поганых слов она кружилась больше. Поцелуй был страшным. Яростным, злым, травматичным. Из прокушенной губы Хидана текло. Какудзу отделался порванной щекой. Тем не менее он оплел нитями затылок Хидана и не отпускал, пока ярость не иссякла. Пока Какудзу не взял верх. Прикосновения Хидана стали безличными, как хорошо выполненное упражнение.
…То есть Какудзу был прав, полагая, что единственный стимул — это боль. Ничего другого, никогда.
— Я не нуждаюсь в твоем внимании, — оттолкнул он Хидана, припечатав рукой его грудь, — только потому, что ты мой напарник, Хидан. Тебе не стоило начинать это. Пустым людям вроде тебя некуда девать свое время. Не удивительно, что они не могут заполнить мое.
— Освободи мне ноги, — отчеканил Хидан. — Бог не может простить тебя, жадный атеист, потому что в тебе нет веры. Я прощаю тебя за него.
Волна густого дурмана накатила снова, и гнев Какудзу едва не сорвался с катушек. Враждебная усмешка Хидана отрезвляла. Видимо, этап оскорблений миновал, началась проповедь. Точный математический разум Какудзу просчитал четыре варианта развития событий с учетом всех алгоритмов поведения напарника. Боль Хидана не несла ему облегчения. Разве что в первую минуту. А потом лишь взвинчивала цену вопроса.
— Я не ослышался, Хидан?.. — переспросил Какудзу, мысленно взвешивая свой бранный словарь. По неизвестной причине на обычные поношения в адрес говнистого божка Хидан перестал реагировать, словно это комариный писк.
— А вот и старческая глухота, — нагнул голову Хидан. — Впереди слепота и одышка, готовься.
Лицо Хидана было жестким. Он не шутил. Конечно, это никак не гарантировало отсутствие какого-либо выверта в дальнейшем, однако дело зашло так далеко, что запуталось. Немного осадить было не лишним.
Какудзу медленно сложил простую печать, словно все еще сомневался: два напряженных пальца поперек губ. Его глаза пристально смотрели в расширенные зрачки Хидана. Правый казался глубоким и участливым, левый голодным и лиловым.
…Ноги Хидана медленно согнулись. Его голова была непривычно выше затылка Какудзу, и весь он, с раскинутыми руками, походил на хищную птицу, готовую ринуться на застывшую змею.
Ватная тишина не прорезалась ни одним внешним звуком. По ногам Хидана текла кровь.
— Все еще хочу тебя, — сказал Хидан, коснувшись стопой бедра Какудзу. — Тока мне очень больно. Надо немного подлататься. Впусти эту хрень, — Хидан стукнул головой по маске Воды и оттолкнул Какудзу назад, — в Круг. Не дрейфь, чел.
…Какудзу солгал бы, если б сказал, что не учел и это. Он уже понял, что основная задача Хидана в его тупой бесполезной жизни — заставлять людей страдать. Какудзу совершенно не хотел в этом участвовать, однако из песни слова не выкинешь. Он был готов не прощать себя годами, не иметь привязанностей и не ждать новизны, но на презрение к себе был не способен. Презрения достоин убегающий своих деяний. Как ни старайся не видеть неприглядную правду, она все равно пробьется наружу, как трава сквозь старые камни. Хидан стал частью него, он слышал в своей груди стук его сердца, и вся обрушенная на него месть была ничем иным, как отторжением куска самого себя. Неудобного, страстного, чувственного, уязвимого, бессмертного. Примерно так поэты определяют душу. А еще говорят, у шиноби ее нет.
Какудзу сложил печать и медленно отступил в Круг. Маска Воды последовала за ним.
…Боль навалилась разом, но Какудзу был к ней готов. Она не была нестерпимой — просто расползлась темная кожа. На спине, на бедрах, на руках и груди — часть пришлась на швы, часть пришлось спешно латать техникой. Ожоги не взяли укрепленную кожу, зато стала очень выпуклой мысль о совместном нахождении в Аду. Если хотя бы часть тебя пребывает там — считай, что ты там весь, это все равно, что долги по кредитам. Какудзу застонал от невыносимой ясности этого знания и от собственного согласия с ним. От того, как глубоки раны, нанесенные его собственной рукой, и как стремительно его душа перестает болеть лишь от того, что эти раны обращены теперь на него самого — свой источник. Вероятно, есть доля правды в том, что он не может терпеть боль. Никакие физические муки даже близко не стоят с этим тяжелым и старым душевным страданием: унижением от того, что ты никому не нужен. В состоянии такого унижения не видно собственной вины. И вот вся его вина перегорела в понимании этой простой механики. Он наказал сам себя. Какудзу упал на одно колено. Круг замкнулся.
На согнутое колено Какудзу опустилась стопа Хидана. Вторая уперлась в его плечо. Кровь, текущая по ногам, терялась на фоне чернеющей кожи — блестящие багровые потоки, быстро высыхающие на икрах и голенях. Несколько капель стекло на Какудзу. Голова Хидана была поднята вверх, глаза закрыты. Его губы шевелились, и Какудзу точно знал, что попирающий его напарник молится своему ужасному Богу — и молится не о себе.
Полная тишина прорезалась одиноким солнечным лучом, который через минуту угас в тучах. Ливень кончился. Поэтому было так тихо. Слова тоже были не нужны. Никто и никогда ни за что не прощал Какудзу. В жестоком мире шиноби нет такого понятия. Не может быть прощения за слитое задание и невыполненный долг. За то, что враг не убит, а ты все еще жив. Терпкий запах свежести сквозь раскрытое окно затопил комнату — пахли высыхающие листья, увядшая трава и земля, пропитанная дождями. Какудзу прошелся рукой по согнутой ноге Хидана — от своего плеча до его поясницы, смял мышцы, прижался лбом к лодыжке. И тут же почувствовал лбом краткий озноб. Вся поверхность этой черной, неправдоподобной кожи являлась одним органом восприятия, и чем экономней были прикосновения — тем обильней отдача. Какудзу обхватил свободной рукой вытянутое колено, гладя бурые кровоподтеки — просто потому, что внутри него все сдвинулось с мертвой точки, и это движение надо было выплеснуть наружу. Хидан вздрогнул и издал глубокий, удовлетворенный стон. Его горячее тело льнуло к рукам Какудзу, затягиваясь с каждой минутой. Хидан качнулся, перенес вес вперед, впечатываясь ногами в напарника. Наркотическая волна ударила Какудзу в горло: его посетило безраздельное, саднящее чувство счастья. Удивительно, насколько это счастье было острее чувства сексуального удовлетворения.
— Кощунственные поцелуи, — сказал Хидан. — На моих ранах. Выйдем, я сниму технику. Тока не спеши. А потом, бабло-сан, убей меня медленно. Убей меня своей любовью.