Нормальные люди - 1

Хиданоцентрик об Акацки

Главы 1 - 4

1. Пейн

Никто не знал, что за душой у лидера «Рассвета» Пейна. Если разобрать его по частям, как древний стратегический трактат — то вышла бы грандиозная и противоречивая картина. Каждую часть можно было понять и прочесть в подробностях — но целое все равно не складывалось, а так и продолжало разваливаться на куски. Словно Пейн — это не одна личность, а несколько разных. Масштабные боевые техники, полного набора которых никто не видел. Пейн мог изуродовать пейзаж, как любой сильный шиноби, но мог и ограничиться только живыми существами, превратив сотню людей в сотню трупов или в зомби. Мог призвать животных, чтоб они довершили картину, порвав трупы в лоскуты. Мог подчинить чужие души и поднять мертвых. В этом был безусловный привкус божественности, не удивительно, что в своем городе Пейн пользовался мифическим статусом. Имя его передавалось шепотом со слезами почтения, а при виде черной аккуратной фигуры население прошибала немота. Его очень сильно боялись.

С другой стороны, рядом с ним была живая печальная женщина, жена, сестра или вестник, и, вероятно, тоже богиня. Она передавала жителям города его приказы. Она не боялась Пейна, и это значило, что его можно любить.

С третьей стороны, Пейн не окружал себя ни почетом, ни атрибутами власти, и редко показывался людям. Его можно было видеть в менее дождливые дни на языке огромной статуи Гневного Будды, в подножии которой находился поминальный храм. Там Пейн сидел в медитации или в наблюдениях, а может быть в тяжелых думах о людском несовершенстве. Это делало его понятным и человечным, и было неясно, отчего его женщина никак не скрашивает его труды.

В поминальный храм у подножия Будды горожане носили своих мертвых. Сладковатый дым курений от их пепла полностью растворялся в дожде, вбивался в землю, питал ее духом предков, поднимался травой и испарялся в небеса чистым эфиром. Таков необратимый цикл перерождения.

С последней стороны, Пейн ввел в городе комендантский час и полувоенный режим. Никто не смел покидать его пределы или входить в ворота без проверки. Виновные карались без малейшего разбирательства, прямо на месте. Дождь знал все мысли и поступки горожан, хотя все равно процветало фискальство. Люди портились. Ходили, не поднимая глаз, чтобы ненароком не нарваться на ненужный вопрос или чужое любопытство. Было мало свадеб. Еще меньше было детского рева или визга. Вообще неизвестно было, кончится ли дождь, и выйдет ли когда-нибудь Солнце. 

Под этим всезнающим дождем робко ползли страшные слухи. Что Пейна на деле не существует, а то, что сидит на языке Будды — просто аватар, марионетка или живописный труп, призванный заполнять пустое место. Что на самом деле всем заправляет преступная мафия в форменных плащах. Ее составляли живые люди из плоти, крови, гнева и аппетитов. Про них никто ничего не говорил, даже шепотом. Потому что если у бога есть свои законы, по которым он существует и может быть задобрен — у отморозков и убийц ничего подобного нет.

У Пейна была доктрина. Люди жестоки, лживы и воинственны, потому что не знают, что такое боль. Если бы они всласть настрадались и всегда помнили, как ужасны голод, сиротство и трупный смрад, как печальна смерть любимых, как горьки слезы поражения — они перестали бы мучить других. Потому что понимали бы, что тут же получат в ответ то же самое. Возмездие — единственная вещь, которую нельзя остановить. Объевшиеся войной люди устают от нее — но усталость не удовлетворяла Пейна. Только ясное осознание и трансформация ума. Поэтому людей надо учить и постоянно держать в боли. Беспощадно, последовательно, во имя милосердия.

Кроме доктрины, у Пейна была тайная структура «Рассвет», состоявшая из десятка отборных бойцов. Каждый из них был изгоем с сильным опытом личного страдания. Кто-то был предан своим окружением, родней или наставником, кто-то убил собственных родителей по жестокому приказу зарвавшегося правителя, кто-то еле сбежал из тюрьмы, будучи брошен туда по несправедливому обвинению, кто-то прошел череду мучительных экспериментов над телом и душой, кто-то был подопытным кроликом, а кто-то сам — уличенным экспериментатором. Все они были сиротами, отступниками, предателями и гордецами, пережившими свою боль, не доставшимися смерти. Их тела несли следы пыток и страшных ран, а души — следы отречения. Мир, который они любили и в котором родились, выплюнул их. Пейн дал им новый.

 Часто Пейн заводил разговор с членами «Рассвета» — обтекаемый, по-дзенски лаконичный, или, напротив, биографический. Он нуждался в единомышленниках. Но лучшее, что получал — это готовность выполнять его распоряжения. Дело запутывалось тем, что «Рассвет» действительно выполнял заказные миссии, чтобы обеспечить себя, и оборот средств быстро стал двойным: белый нал приходил в кассу организации и тратился на Великую Мечту, а черный нал приходил лично к Пейну, и из него он платил «Рассвету» зарплату. Когда людям платят — они готовы разделить любую идею, даже если в душе смеются над тобой. Поэтому нужно постоянно проверять, не проговорится ли кто-нибудь наконец, не вскроется ли полотно лжи, не пора ли усилить понимание Болью.

 Таким образом, в стройной и возвышенной картине не все было гладко. При непредвзятом взгляде на вещи выходило, что Пейн набрал не нормальных людей, а неуправляемые отбросы, которые трудно держать в узде, наводнил город страхом, вынес проповедь насилия далеко за пределы своей территории, и всю жизнь занимается не милосердием, а кражами, заказными убийствами и контролем неизменного быдла. А ведь о его рождении и судьбе было Пророчество. Именно он, Пейн, должен был принести в мир революцию и спасение. Где прокол в концепции, Пейн не понимал. 

* * *

Был момент, когда Пейну показалось, что Пророчество исполнилось, ибо судьба послала знак. В «Рассвет» пришел человек, для которого Боль была его Верой. Конечно, было нелепым, что он никогда не оставлял своих жертв в живых, чтоб они впоследствии все осознали и пришли к Пониманию. Однако это компенсировалось тем, что сам он не избегал боли, будучи служителем радикальной секты, и таким образом неуклонно преображал себя. Он пользовался техникой запрещенного подобия: наносил себе раны, и они возникали на телах его жертв. Начав убивать, он не мог остановиться. Его душа казалась Пейну близкой, почти родственной, столь же измученной, и ждущей хоть какого-то просвета за пределами этого мира, который уже ничто не изменит, кроме шоковой терапии.

Имя пришедшего было Хидан, и Пейн взял его без проверок. Приятным дополнением к приобретению являлась внешность новичка. Он выглядел обычно. Ни двойного набора рук или голов, как у экспериментальных образцов военных лабораторий, ни цветной кожи, ни протезов, лишних ртов или глаз, ничего вживленного, измененного, нарочитого. Никто бы никогда не подумал, глядя на его ровную кожу и открытое лицо, что их обладатель любит резать себя, ломать свои кости, и пару раз сгорал заживо. Это значило, что он может вызвать доверие и кажется безопасным. Ну, если смотреть издалека.

 Вблизи морок рассеивался. Глаза Хидана были безумны и отсвечивали лиловым. Его расширенные зрачки походили на тоннели, въехав в которые, останавливаешься только на той стороне Великой Реки. Проще говоря, во взгляде Хидана не было ничего хорошего, его глаза были отравлены, как хищные цветы. Много женщин могло бы тянуться к ним в тщеславной надежде сорвать редкое, трудное наслаждение — если бы Хидан умел говорить. Но речь Хидана была столь же безумна и лилова, как его зрачки. Вся она сводилась к одной теме, и состояла из отборной брани. Бранью он информировал, философствовал, славил смерть, умолял или потешался, давал оценки, скорбел и выражал восторг. Казалось, из его рта выкатываются гремящие камни, а когда он молчит — они стоят в его горле завалами, готовые взорваться и ударить по чужим ушам. Для Пейна это лишь подтверждало догадку о страдающей душе, у которой нет даже нормальных слов, только судороги. Но разговаривать с Хиданом в присутствии третьих лиц он сразу отказался. Потому что плохо для общего дела, если подчиненный называет тебя пиздатой шишкой или ебучим боссом, могут не так понять и лишиться уважения.

 Пейн был уже не юн и многое мог понять или переоценить. Однако он не был готов к тому, что самая сильная его сторона — Пророчество об Изменении Мира, божественный План — для Хидана не значит ничего. Хидан не верил, что Боль изменит мир к лучшему. Хидан верил, что Боль и есть лучшее. А мир сам по себе — рассадник греха, трусости и кощунства. Это было страшным заблуждением, но переубедить Хидана было невозможно, и невозможно было как следует познакомить его с доктриной. Для Хидана существовал лишь один Бог, и это был не Пейн.

* * * 

Хидан вскочил на крышу, приземлившись на колено и правый кулак. Дождь барабанил по толстым бамбуковым черепкам, тусклым и блестящим. Одинокая фигура Лидера, смотрящая сверху вниз на Хидана, производила сильное впечатление. 

— Ну? — хмуро спросил Хидан, встав. 

— Скажи, зачем ты пришел к нам? — спросил Пейн, неподвижно глядя перед собой. Они были одного роста, и Хидан приподнялся на носки. Неуютно кольнула старая тема ложной и истинной божественности. Сильнее, чем нехороший вопрос. 

— Твоя организация это храм, — изрек Хидан. — Если говоришь, ты бог, складывается тока так. А я жрец. Мы охерительно подходим.

— Это я понял, — медленно сказал Пейн. — Но не думаю, что тут твое место. Ты презираешь мою организацию и каждого из нас, твоя жизнь имеет собственную цель. «Рассвет» тебе не нужен. 

— Охренеть, — приподнялся и опустился Хидан. — Но тут ни одна сука не знает процедуры. Ваши ебаные джинчуурики мать твою не сознают священного момента. Жертву даже блять в сознание не приводят. Упарываетесь втихую как ссыкло.

— О, благотворительность, — ухмыльнулся Пейн. — Так ты знаешь более конструктивный способ извлечения и запечатывания биджю?

 — В центре любого ритуала стоит Священная боль! — свел брови Хидан. — Если жертва ее не чувствует, все проебано нах! Страдания Демонов это круто, но чел, там же не тока демон, там мать твою еще и Человек! Нельзя сливать человека. Сам же гнул про силу Боли.

 — Ты так глубоко разделяешь мои убеждения? — дернул бровью Пейн. — Хотя моя конечная цель — истребить войну как явление?..

 — Ждал этого вопроса, — кивнул Хидан. — С твоими ушлепками ты ничо не добьешься. Они любят убивать. Против них либо сдохнуть, либо стать таким же. И кто сдох — идет на алтарь великого Дзясина, а не на твой. Логика еб. Но с Болью я тебе помогу.

 — А в чем твоя собственная боль, Хидан? — Поднял голову к тучам Пейн. Дождь потек по его скулам кривыми зигзагами, разветвился, пока не стал сплошным полотном. Расходящиеся линии электропередач внизу утопали в белесой мути. Стальные глаза Пейна казались источником того и другого. Хидан моргнул.

 — В смысле?.. — переспросил он.

 — В чем твоя Боль? — уставился Пейн в малиновые глаза Хидана. — Твоя боль как Человека?..

 Хидан расплылся в улыбке. Если бы не нервное подергивание верхней губы, можно было решить, что он рад вопросу. Постепенно улыбка сползла с его лица, оставив гримасу — словно разбитый сосуд, из которого вытекла вода.

 — Ты знаешь, — сказал он.

 — Может быть, — отвернулся Пейн. На долю секунды показалось, что разговор будет продолжен, даже если никто не скажет ни слова. Запрещенное подобие многолико, а истинная боль всегда молчит. Но Пейн просто вытер лицо, сложил печать и растворился в ливне.

 — Долбаный клоун, — пробормотал Хидан, пройдясь пятерней по волосам. — Сраный мертвяк. А распоганило как нормального человека. Че к чему.

— Несчастный и глубоко травмированный маньяк, — думал Пейн, мчась сквозь ливень. — Но полезный. Доказывай чаще, что нужен мне. Куда ты денешься.

 

2. Кисамэ

Первый сигнал тревоги Какудзу получил от Кисамэ.

Кисамэ встретился с Какудзу в коридоре, одна сторона которого упиралась в покои Лидера. Люди тут обычно не задерживаются, особенно если они сильны и знают себе цену. Ограничиваются кивком головы. Коридорный щебет пристал только девушкам небольшого ума. Одним словом, Кисамэ поравнялся с Какудзу, замедлил шаг, уставился зрачками без век в переносицу финансиста, и широко улыбнулся. 

Какудзу остановился. Улыбка Кисамэ была едва ли ни более чудовищна, чем зашитый рот Какудзу. Безгубая, синюшная, в тридцать два акульих зуба, как пасть ёкая. Глаза Кисамэ никогда не смеялись и не меняли формы, оставаясь плоскими и белыми. 

Какудзу кашлянул. Кисамэ покачнулся вперед-назад, словно удачно сходил ва-банк, и поправил огромный меч. Повисла неловкая пауза. 

Много мыслей сразу пронеслось в старой голове финансиста. Не сменился ли курс Организации, не появился ли внезапный спонсор из свободных феодалов, не раздают ли запечатанных биджю назад своим добытчикам, не упал ли на Кисамэ рог изобилия, и как такой пастью брать в рот. Последняя мысль Какудзу очень не понравилась. Он никогда не интересовался отношениями в среде нукенинов «Рассвета», однако ему хватало кругозора понять, что напарник Кисамэ — Итачи Учиха — является эталоном национальных представлений о красоте. Сдержанный, черноглазый, с фарфоровым лицом и плотно сжатыми губами, длинные волосы собраны в низкий хвост, как у женщин. Скорбное чело с печатью долга и смерти. Интересно, как далеко там у вас зашло. Хотя вроде нормальные люди. 

— Это не твое дело, — еще сильней ощерился Кисамэ, и Какудзу понял, что последнюю мысль сказал вслух. В общем, поделом.

— Выкладывай сам или катись, — нагнул голову Какудзу. — У меня нет времени на болтовню.

— Твой напарник не так глуп, — улыбка Кисамэ стала кривой, словно лицо рассекли нагинатой. — Не повезло.

— О чем это ты?.. — напрягся Какудзу.

— Итачи-сан пока не говорит. Но спасибо.

…Кисамэ прошел мимо, а Какудзу остался стоять, застряв в середине размышлений о фарфоровом лице, долге и изобилии. Саднящая резь в груди намекала, что жизнь уже испорчена, что-то обвалилось, как ветхий мост, но неясно пока, на чьей территории.

За что Кисамэ похвалил Хидана, и при чем тут Итачи? Что-то разнюхал?.. Кто-то протрепался?.. Разлившийся холод, резкий хлопок храмового служки, стук упавшего кувшина за спиной, подлый кашель в засаде, случайный скрип заточки по стеклу, лживый смех любимой женщины, упавшая на лист капля туши — сто определений даст тебе, внезапная помеха, самурай и философ. Какудзу не был ни тем, ни другим, поэтому на миг он оцепенел, а в следующий увидел распахнутую дверь босса. Время наемников воистину им не принадлежит.

* * *

Хошигаке Кисамэ, один из семи Мечников Тумана, имел кровавое прошлое и не менее кровавое настоящее. Однако жизнь его была скудна. Как и Какудзу, он был жесток и молчалив — но любил слушать чужую болтовню. Приятно знать больше, чем показываешь, и порой разбавлять разговор веским, неглупым словом. Работал Кисамэ безупречно, и привык все делать один. Однако в «Рассвете» к нему приписали напарника — столь же молчаливого и безупречного, привыкшего к одиночным рейдам. Прикрытая спина и разумный товарищ в бою — это очень хорошее приобретение, к нему постепенно привыкаешь, и чем дальше, тем больше кажется, что без напарника ты голый или без руки. Кисамэ был мастером ближнего боя. Его напарник специализировался на дальних дистанциях и искусстве иллюзии, так что они отлично дополняли друг друга. И относились друг к другу уважительно.

Но жизнь Кисамэ была скудна, потому что он совершенно не понимал своего напарника Итачи. Мало того, что Итачи всегда молчит. Бывает, люди молчат об одном и том же, потому что все ясно без слов. Но Итачи молчал о чем-то таком, что Кисамэ не мог ни нащупать, ни определить. Например, Кисамэ часто молчал о своем прошлом. Перебирал старые события, имена мертвых побратимов, кивал сам себе, глядя на мокрые листья у подошв гэта. А вот голова Итачи, поднятая к дождю, совершенно неподвижна, глаза прикрыты, словно он вслушивается в прекрасный, далекий звук. Даже спрашивать неудобно. Еще чаще Кисамэ молчал о трудах насущных дней. Гладил рукоять меча, вздыхал, сжимал-разжимал могучие кулаки. Тем временем глаза Итачи медленно шарят по окрестностям, но не в поисках противника, а словно бы в неясных мечтах, однако рот его сжат, брови нахмурены, и понять, что происходит в его голове, невозможно. «Что-то потеряли, Итачи-сан?» — интересуется Кисамэ. «Да так», — отвечает тот. «О чем задумались?» «Не важно». Или бывало, молчит Кисамэ о будущем. Смотрит на луну, прихлебывая чай, ухмыляется ночным теням в свете гостиничной лампы. А Итачи вдруг зайдется в кашле, смотришь — лежит лицом вниз, черные глаза широко раскрыты, и пальцы смяли край полотна. 

— Что с вами, Итачи-сан? — спрашивает Кисамэ, потому что чувствует себя глупо. 

— Ничего. 

— Простудились? 

— Нет. 

— Хотите чай? 

— Нет, спасибо, Кисамэ.

— Давайте поговорим, Итачи-сан. Хорошая нынче луна. 

Итачи пожимает плечами. 

— Как думаете, правду говорят, что душа человека находится у него в животе? 

— Может быть.

 — Вам совсем не интересно со мной, Итачи-сан?..

— Оставь это, Кисамэ.

 Вот и весь разговор. 

Конечно, при своем жизненном опыте Кисамэ догадывался: жизнь Итачи Учиха сломана, и сломана как-то изощренно, не как у него самого. Может, Итачи до сих пор с этим не смирился, вот и убегает от новой жизни, не хочет признавать, что он теперь как все они, преступник, отрезанный ломоть и предатель. А может, как раз смирился — и от этого презирает себя, и наказывает. Но верней всего, думал Кисамэ, у Итачи остался от прошлой жизни долг. Человек, которому он не отомстил. Или человек, которого он не может забыть, потому что до сих пор любит.

Это было больно и несправедливо. Все члены «Рассвета» были разбиты на пары, и всем им достались в напарники нормальные люди — свободные, никому не задолжавшие, с чувством юмора. Некоторые были даже слишком болтливы, как Дейдара или Хидан, или Тоби. Нужно иметь очень черствое сердце, чтобы тяготиться чужой живостью, вот Кисамэ такому партнеру был бы рад. Но сделать свои отношения с Итачи более человечными Кисамэ был не в состоянии. Поэтому с каждой миссией он чувствовал себя все более громоздким, нелепым и сентиментальным. Как, в общем, и положено деревенщине.

 Пока однажды не случилось странное. 

Кисамэ вышел из Убежища «Рассвета» позже запланированного, потому что перевязь меча перетерлась в двух местах, и следовало подлатать ее, не откладывая. Итачи никогда не упрекал его, поскольку Кисамэ был весьма дисциплинирован, и если опаздывал — на то была причина, а не прихоть. И вот, выйдя из Убежища, он не обнаружил Итачи на камнях, не обнаружил его у воды, и даже на окружающих скалах никого не было видно. Кисамэ прошелся вперед, свернул на дорогу, огляделся и повернул назад. И тут он увидел Итачи, неподвижно стоящего спиной к Кисамэ, к дороге и всей окрестной природе. Перед Итачи был толстый ствол столетней секвойи, в ветвях которой часто прятались часовые «Рассвета», чтобы наблюдать за окрестностями, и сам Кисамэ в частности — когда была его очередь. А к стволу секвойи прислонился Хидан.

То есть, Кисамэ не сразу понял, кто это — форменные черные плащи слились в один лоскут сумрака. Белобрысая голова Хидана скрывалась за черноволосой головой Итачи, только слева белела прядь. Его выдала коса, примявшая траву. Длинная алая рукоять и стальной трос, на котором блестел дождь.

Было абсолютно тихо. То есть, тихо для разведчика или шиноби. Щелкала какая-то птица, вдалеке стучал дятел. Журчала река, вздохнула под ветром листва, роняя вниз дождевые капли. Люди под деревом застыли, как изваяния, даже одежды их не шевелилась.

Потом раздался скрип ткани по коре — и Хидан упал. Итачи покачнулся. В тот же миг Хидан начал ржать и блажить, но разобрать слов в общем потоке брани было нельзя. Итачи присел на корточки. Это было не похоже на драку или разборку — иначе Кисамэ бы вмешался. Но и на мирное свидание это тоже не походило. Наконец, Итачи встал и резко спустился на дорогу. Кисамэ издали взмахнул ему рукой. В уголках глаз Итачи скопилась кровь, из правого по щеке пролегла красная дорожка.

Это значило одно: Итачи только что применил свою технику додзюцу Цукиёми. В реальном времени она занимала несколько минут, в то время как в иллюзорном пространстве для жертвы проходило трое суток, наполненных кошмарами, унижением и болью. Итачи напал на Хидана с помощью своей коронной техники, и теперь нуждается в восстановлении чакры, что не очень хорошо. Глаза Итачи были очень чувствительны, использование Цукиёми грозило им слепотой. Конечно, вся организация «Рассвет» знала, что Хидан — недалекий и шумный дебил, вся жизнь которого проходит в убийствах ради удовольствия и в постоянных оскорблениях коллег. Лучшая политика в отношениях с ним — вежливое игнорирование. Поэтому представить, чтобы сдержанный, полный достоинства и печали Итачи схлестнулся с Хиданом, было решительно невозможно. Какая же это должна быть провокация, чтобы вывести Итачи из себя?..

 Всю дорогу Кисамэ покашливал, косил глазом вбок, оглядывался, предлагал бинт вытереть кровь и спрашивал, хорошо ли Итачи-сан себя чувствует. Итачи пожимал плечами. Но когда они остановились в гостинице, Итачи заговорил.

 — Чего ты боишься, Кисамэ? — вопрос был неожиданным и слишком откровенным.

 — В каком смысле, Итачи-сан? — не поверил Кисамэ. — В текущей ситуации или вообще?

 — У тебя есть свой страх? — Итачи смотрел в стол, словно не решаясь усилить откровенность пристальным взглядом.

 — У всех есть свой страх, — сломал палочку от данго Кисамэ. — Но ведь вам на деле не очень интересно, верно? А так — страшно облажаться на задании и потерять ваше уважение. И если вы умрете раньше меня.

— Правда? — грустно усмехнулся Итачи. — То есть, если бы ты увидел мою смерть и провал миссии — ты бы обессилел?

— Вы про ваше Цукиёми? — положил обломки на стол Кисамэ и оттянул ворот. — Хотите испробовать его на мне?..

— Я не могу использовать его дважды в сутки, — подвинул чашку Итачи. — И кроме того, это слишком болезненно, чтобы применять к тем, кто прикрывает тебе спину. Не стоит бить тонкий лед.

— Это вы про сегодня говорите? Ну, в смысле — вы же что-то не поделили с этим Хиданом. Поэтому спросили про мой страх? Потому что вам интересно, какой страх у него?..

Итачи не ответил. Вместо этого он отодвинул чашку и встал, показывая, что разговор окончен. Но это все-таки был разговор! Его можно было возобновить! Кисамэ был почти счастлив.

Ночью, перед сном, Кисамэ закрепил успех:

— Итачи-сан, простите, что возвращаюсь к этому… Мне показалось, вас нынче что-то расстроило.

— Все нормально, Кисамэ. 

— А мне показалось, вас расстроил этот Хидан. Зря вы так растрачиваете себя. Не стоит он вашего внимания.

— Зато я выяснил слабое место моей техники, — тихо произнес Итачи. — Поэтому я усомнился — не теряют ли мои глаза не только зрение, но и силу. Это было бы неприятно, не так ли?

— Да с какой стати вам сомневаться, Итачи-сан. Я же видел, как ваш противник упал! — Кисамэ обнажил острые зубы, словно они были лучшим доводом даже в темноте. — Вы точно достали его. 

— Недостаточно, — процедил Итачи. — И кроме того, я потратился больше обычного. 

— Ну, в этом нет никакой вашей вины, это наверное из-за его религии, — примирительно кивнул Кисамэ. — Я слышал, он зарезал всю свою семью. У него наверняка черствое сердце.

Итачи издал неопределенный звук — не то смешок, не то всхлип, не то подавленный кашель, и беседа закончилась.

Но теперь Кисамэ точно знал: есть одна тема, которая скрасит ему долгие путешествия с молчаливым напарником. Тема, благодаря которой у них будет все, как у нормальных людей. Эта тема — непробиваемый Хидан.

* * *

Хошигаке Кисамэ не любил людей, но некоторых не любил особенно. Например, ему очень не нравился мастер марионеток Сасори. Он был хуже, чем просто «чужак», и словно бы даже не принадлежал к человеческой расе. С малых лет он делал управляемые куклы, начинял их ядом, иглами, лезвиями и механизмами для убийств, и на поле боя никогда не оказывался без брони. Сасори прятался в одну из своих неуязвимых марионеток, так что за пределами «Рассвета» никто не знал, как он выглядит.

 Омерзительно, что тело самого Сасори было заморожено, заменено на кукольное и начинено отравой. Еще он имел личных осведомителей, которые мало чем отличались от кукол — такие же управляемые, преданные и обильные числом.

 Сасори обладал злым чувством юмора, был бездушным человеком и ценил успех. Он не любил болтать, хотя всегда имел нужную информацию. Одним словом, связываться с ним было унизительно и неприятно, а главное — не находилось никаких общих тем кроме работы.

 Еще Кисамэ очень не любил саннина Орочимару, пока тот не покинул «Рассвет». Орочимару имел какие-то хищные виды на Итачи. Был скользким, лживым человеком с двойным дном. И слишком умным. Рядом с ним Кисамэ чувствовал себя не просто деревенщиной, а тупицей и громилой без права на существование. Орочимару был получше на поле битвы — он не брезговал рукопашным боем и выходил к противнику без защиты. Но достать его было невозможно, потому что саннин использовал печати Призыва, выставляя вместо себя мифические Врата, полчища змей, теневых клонов и прочие уловки. И всегда неприятно улыбался.

 Какудзу был Кисаме понятен. Он был грубый человек. Хотя никогда не лез с советами. Его мало что волновало помимо денег и особых отношений с Лидером. Но он не выпендривался, как некоторые, и вообще редко попадался на глаза, будучи в полной мере деловым человеком.

 Из всех убийц «Рассвета», не считая Итачи, не напрягал Кисамэ только Хидан. Хидан ему скорее нравился.

 Во-первых, это был единственный боец «Рассвета», который дрался тем же способом, что и Кисамэ. Честный ближний бой на холодном оружии много говорит о человеке. Кисамэ был мечником, Хидан использовал кусарикаму*. Никаких других приемов, ни яда, ни клонирования, ни модификации тела. Как любой боец на холодном оружии, Хидан был четок, решителен, прям, подвижен, смел и оптимистичен. Его не донимали комплексы, тягостные воспоминания и глубокие, никому не понятные «чувства», как более продвинутых коллег. Он был прост. Хотя его зашибало по религиозной тематике. Но если не касаться потусторонней мути и пропускать мимо ушей душеспасительные тирады — Хидан как товарищ выглядел хорошо.

 Кроме того, Хидан умел разговаривать. Не в смысле «владел искусством речи» — этой хитрой наукой для высоколобых дипломатов — а в самом натуральном смысле слова. Хидан выражал самую суть вопроса парой сильных слов. Вокруг него царила стальная ясность. Кисамэ так не умел. Да и кто бы он был, если б употреблял такие слова при Итачи. 

Хидана считали самым тупым в организации, но рядом с ним Кисамэ отдыхал сердцем, ощущал родственную душу. Как было бы прекрасно, если когда-нибудь они отправились бы на миссию втроем: он, Итачи и Хидан. Это была бы совершенная гармония, один полюс которой брутален и горяч, другой холоден и возвышен, а незыблемый центр равновесия — сам Кисамэ.

И вот как несправедлив мир. Надо же было такому случиться, что именно Хидан встал у Итачи поперек горла.

____________________________________________

Примечания:

*Кусарикама или, в новом написании, Кусаригама (яп.くさりがま) — японское холодное оружие. Состоит из Г-образного серпа кама (яп. 鎌), к которому с помощью цепи (кусари (яп. 鎖)) крепится ударный груз. То есть это мини-коса на цепи с грузилом, так что противнику можно наносить удары и тем и этим. В манге и анимэ просто превращена в большую косу на цепи.

3. Итачи

Итачи Учиха с детства отличался хладнокровием и отлично владел собой. Он происходил из знаменитого клана, который, как говорили, ведет свой род от караса-тенгу, страшных демонов в обличье ворона. В своем клане он считался «гением», имел выдающиеся способности и волю к их планомерному развитию. Никогда иная любовь, кроме родственной, не трогала его сердца. Итачи жил разумом и весьма тем гордился. Его ненависть была столь же холодной, последовательной и методичной, как и его стратегические расчеты.

За эти способности он сильно выдвинулся на родине. Так сильно, что до сих пор не мог там появиться неузнанным. Однако где бы он ни находился — Итачи всегда был образцом культуры и хорошего вкуса. Он отлично понимал, что сброд, с которым он вынужден якшаться, не годится в подметки его семье, и даже последнему корзинщику его клана. Но у него не было выбора. Лучшее, что он мог сделать — это молчать и держать при себе свои мысли, чувства, желания и привычки. В надежде, что грязь не налипнет.

Неудивительно, что в «Рассвете» Итачи был на особом счету. Он обладал редким вымирающим геномом, был послушен и вежлив, никогда не убивал без причины или прямого приказа, избегал конфликтов, и был на голову выше остальных по манере держать себя. Он не вязался с женщинами, не посещал злачные места, имел утонченную внешность, прекрасно владел большим арсеналом боевых приемов, мог скопировать любую технику за считанное время, и мужественно сносил все испытания жизни наемника. Для «Рассвета» это было отличное приобретение, которое бросало приятную тень на всех прочих. Словно рядом цветет изысканная вишня. Так что, несмотря на молодость Итачи, прочие поневоле обращались к нему с почтительной прибавкой «-сан».

Это было очень удобно. Страшный на лицо громила из Скрытого Тумана, кровавой деревни самых диких традиций — которого определили Итачи в напарники — быстро перестал вызывать беспокойство. Теперь это был ручной управляемый слуга, ловивший каждое слово Итачи, словно драгоценность. Итачи совершенно не интересовала его болтовня, полная предрассудков, сельских суеверий и социальных драм. Его интересовало только удобство и сработанность их группы. Итачи был умней и способней напарника, поэтому рассчитал наилучшие модели стратегии по последним наработкам своей передовой деревни. Это ничего ему не стоило — он и прежде занимался этим, будучи капитаном карательного отряда АНБУ. За несколько месяцев успешной совместной работы Итачи добился высоких результатов: теперь он мог регулировать настроение напарника одним взглядом или даже со спины, просто поведя лопатками. Итачи понимал, что нездоровое обожание, которое он вызывает, требует постоянной концентрации на контроле, чтобы нигде не прорвался пар. Но это был доступный максимум. Кроме того, его техника была на порядок сильней техники Кисамэ. Так что если пар прорвется — всегда можно применить ее.

Находясь в привилегированном положении, Итачи Учиха постепенно смирился с обстоятельствами текущей жизни, старая боль притупилась, потому что — как бы там ни было — свое новое положение он заработал сам, своим трудом, талантом и самодисциплиной. Это не отменяло предательства, продажности прежнего руководства, убийства отца и матери, смерти друзей и всех нанесенных ран. Но это значило, что он еще не конченый человек. Потому что рядом с ним был тот, кто совершенно точно ценил его сильнее, чем сакэ и данго.

…Обладая хорошими аналитическими способностями, Итачи Учиха быстро определил, кто есть кто в организации «Рассвет». По какому принципу составлены пары. Как выглядит пирамида власти, кто в самом низу. Какой реакции ждать от каждого «коллеги». Что будет наилучшим для каждого из них, и что неприемлемо. Он мог бы консультировать Пейна, но это значило бы отдаться душой «Рассвету» — притону для отморозков, презренной конторе, ниже которой падать некуда. Доктрина Пейна — об очищении болью — вызывала у Итачи зубовный скрежет. Потому что в конце концов она упиралась в существование его родной деревни. Итачи был согласен мириться с «Рассветом» лишь до тех пор, пока Пейн обходит его деревню стороной.

Таким образом, со всеми членами «Рассвета» Итачи хранил вежливый нейтралитет. Ему не нравились эти люди, их страстишки, цели и принципы, однако ежедневная тренировка воли помогала не показывать этого. Так было до того момента, пока в организации не появился Хидан.

* * *

Никогда, даже в запале боя, Итачи не переживал подобного. Он никогда бы не поверил, что другой человек может вызвать в нем такую животную, слепую ярость. Ярость без всякой рациональной причины, горячую, почти не подвластную контролю, которая вспыхивает от малой спички и начинает жрать великую степь вместе со всеми ее травами, стадами и постройками. Его трясло от незнакомого чувства, горели щеки и губы, пересыхало горло, словно в лицо пришел катон. И да, теперь он точно знал, что означают слова: «Тебе не хватает ненависти!» Потому что до этого момента ее действительно не хватало.

Хидан ни в чем не был Итачи соперником. Он был примитивен, нахален, громок и бестактен, не владел сложными дзюцу и умел только махать косой. От него издали несло тестостероном, распальцовками, влюбленными шлюхами, хамством, проблемами с дисциплиной, жестокостью и кровью. Он был наивен, что для наемника опасно. Хидан был типичным отбросом общества, которых полно на городском дне, где они формируют банды, нападают на женщин и детей, делают хвастливые наколки и косноязычно воют о своем превосходстве. У них нет ума для достижения поставленной цели, им ничто не дорого, они не обучаемы, и даже как пушечное мясо не оправдывают себя. Дабы завершить картину, таким нужна дикая, человеконенавистническая Идея — для оправдания своего ничтожного существования. Разумеется, чужая — потому что сами они породить ее не способны. У Хидана такая Идея была. И относился он к ней некритично.

Конечно, было ясно, что Пейн нуждается в людях. У Хидана было достоинство: он умел убивать. Кроме того, он не требовал денег за работу. К тому же Пейн поступил верно: приставил к Хидану самого сильного и жестокого члена организации, который к тому же был в три раза старше. Который убивал таких, как Хидан, пачками, и троих угробил уже при Итачи. Итачи сделал бы точно так же. Потому что нужно пройти тест. Итачи был уверен, что Хидан не задержится.

Но время шло, а ничего подобного не происходило.

Чувство сильной ярости было для Итачи новым. Обычно он начинал испытывать неприязнь лишь после того, как человек себя проявит. Имело значение, как тот ведет себя, как выглядит, как говорит и как отзывается об окружающих. Каков его статус и ранг. Ненависть — более мощное чувство, и для нее необходим Поступок. Даже серия поступков, методика поведения. Ненависть Итачи была разумна, выстрадана и подкреплена тщательными наблюдениями. Поэтому, столкнувшись с сильным новым чувством, Итачи начал анализировать. Без понимания проблемы он чувствовал себя уязвимым и беззащитным.

Когда он испытал первый спазм? Когда увидел Хидана? Что он подумал, впервые посмотрев на него?

…Что он молод, силен и привлекателен, не полумерок, как крикливый Дейдара. Что в нем есть грация хищника. Что с таким человеком можно сблизиться, потому что они одного возраста. И что у него необычный цвет волос.

Волосы Хидана были седыми, как у того, другого, из Конохи.

У того, кого Итачи тоже ненавидел всем сердцем. Настолько, что часто задавал себе вопрос: помнит ли его тот человек? Помнит по АНБУ, или помнит только из-за брата? Помнит лишь потому, что Итачи — преступный родич его ученика?.. Или все-таки их связывает нечто большее?

…Нехорошие, лишние мысли. Они не имеют к Хидану прямого отношения. Хотя трудно обманывать себя: глаза Хидана отливали красным, и это возвращало Итачи в Коноху. Но причина ярости была не в ней.

Может быть, все началось с приветствия. С того уничтожающего взгляда, которым Хидан смерил Итачи с ног до головы, сплюнул, расплылся в ухмылке и отвернулся. С большого пальца Дейдары, одобрительно поднятого вверх, словно эта выходка пришлась ему по душе, и он не может сдержаться, показывает это вновь прибывшему. Жалкие люди всегда стремятся сбиться в стаю за спинами тех, кого не в состоянии понять. С ужасного акцента Хидана, его куцых бранных слов. С того, как он назвал Итачи «чувак». С его самодовольного: «Не мельтеши, чел». С того, что Итачи четко и бесповоротно осознал: друзьями они никогда не станут.

Итачи привык, что даже в среде преступников к нему относятся уважительно или хотя бы безразлично. Никто не обращается к нему первым, кроме Лидера и напарника. Никто не прерывает его действий тупыми и обидными замечаниями просто от нечего делать. Никто никогда не смел называть его «чахотка-кун».

У Итачи сохранилось чувство собственного достоинства, и топтать его было опасно. Попытки восстановить статус-кво результата не дали: Хидан щурил наглые глаза, лыбился, полностью переходил на вальяжную брань, каждое слово в которой обесценивало Итачи как человека, как члена общества, как представителя определенного социального слоя и как мужчину. Даже уникальная техника Итачи была в устах Хидана унизительной, потому что называлась «сраные месячные» или «ебучий ролик». Итачи спрашивал себя, что будет с его репутацией, если он отрубит Хидану ногу или сожжет его катоном. Придется ли объясняться с Какудзу. И отчего сам Какудзу до сих пор терпит это быдло рядом с собой.

Дело осложнялось тем, что скопировать технику Хидана Итачи не мог. Она была основана на киндзюцу и включала в себя ритуальное посвящение, которого у Итачи не было. Конечно, Хидан в свою очередь тоже не мог достать Итачи, но в устах Хидана это звучало так, словно Итачи трус и неженка, к тому же полный бездарь, безбожник и зря коптит небо.

Итачи страдал. С каждым днем он становился все молчаливей и печальней, вызывая у напарника приступы вины. А поскольку напарник Итачи испытывал к Хидану симпатию — вина его была реальной, и в ней Итачи находил малое утешение.

 4. Кисамэ

…Конечно, ничего этого Хошигаке Кисамэ не знал. Но своей немой звериной интуицией ощущал, что между его напарником и новичком Хиданом прошла глубокая трещина. Причина была не в разнице интересов или выслуге перед боссом, все гораздо серьезней. Так что причину следовало найти, понять, и ликвидировать.

Поэтому Кисамэ решил вызвать Хидана на разговор. От своего напарника он все равно ничего не смог бы добиться.

…Как только появился просвет в делах, Кисамэ занял выжидательную позицию в «общей комнате» штаба «Рассвета». Там наемники Пейна должны были появляться хотя бы раз в сутки — если они не на миссиях. Здесь Лидер мог их застать и наградить поручением, либо пригласить на приватный разговор, либо сообщить новости, и еще считалось, что это всех их сблизит. Делать в комнате было нечего, кроме как чесать языки, играть в го, пить контрабандный чай, полученный полгода назад в оплату работы вместо денег, и демонстративно чистить оружие. Последнее было сродни медитации, и занимался этим каждый независимо от реальных нужд. Большинство полировало и затачивало сюрикены по китайской методике — кончиками пальцев, обмокнутыми в рисовый отвар. Когда кончались сюрикены — брались за кунаи. Кукольник Сасори постоянно подвинчивал свою текущую игрушку и проверял, смазаны ли пазы механизма. Это был его способ давить авторитетом. Какудзу читал биржевые сводки. Полировал мозги. Дейдара в основном чесал языком, плескался чаем и мял глину. Хидан по логике должен был умащать свою косу, благо она была в три лезвия, и возиться с ней можно было бесконечно.

В первый день засады ничего не вышло. Хидан не показался. Какудзу скупо сообщил, что «тупой облобырок» режет людей или спит, и он, Какудзу, оторвет ему голову. На второй день Хидан заглянул на миг — с мокрых волос тек дождь. Спросил, где его «сраный баблосос», покрыл матом погоду и всех собравшихся, и скрылся. Через минуту два одиночества встретились в коридоре: сквозь дверь слышался отрывистый бас Какудзу и истероидный смех Хидана, потом раздались глухие удары, словно стену пробивают кувалдой. Со звоном ухнуло в пол железо. «Жри землю нах, безбожный мусор!» — зло взвыло снаружи. Формат отношений Хидана и Какудзу вызывал священный трепет. Оставалось загадкой, отчего они все еще не вывели друг друга из строя, и почему Какудзу не требует заменить ему напарника под страхом увольнения. Можно быть неуязвимым, но зачем при этом мучиться от нежеланного соседства?.. Отчего Хидан выглядит так уверенно? Отчего Какудзу спокоен и всем доволен?.. Отчего раскаленная температура прямо из-за стены заставляет людей замолкать, напрягаться, елозить глазами по полу — словно эти стычки важны? Словно привычным ко многому убийцам они в новинку?

На третий день Кисамэ застал мирную малолюдную картину. Итачи отсутствовал несколько дней — собирал заказанную Пейном информацию по своим каналам. В комнате на циновке сидел Сасори и церемонно играл в го сам с собой. Насупленный Дейдара с пола пялился на Хидана. Хидан сидел в кресле. Его европейское лицо отлично вписывалось в этот предмет мебели. Прочие кресла были пусты.

Глаза Хидана были прикрыты, голова откинута, тело расслаблено. Правая рука теребит хитай, завязанный вокруг шеи, другая свободно свешивается с подлокотника. Ему с очевидностью было глубоко плевать, что кто-то его разглядывает, словно он честный человек, которому нечего скрывать. Коса Хидана лежала на полу под его ногами. Рядом валялись сброшенные сандалии.

Положение косы было тревожным: ее рукоять с прикрепленным тросом покоилась на правой хидановой стопе. Три лезвия приподнялись над полом. Левая стопа накрывала рукоять сверху, так что в любой момент одним движением ног она могла быть подброшена в вертикальное положение. Однако медленные ласкающие жесты, которыми Хидан гладил свою косу, говорили о ценности самого соприкосновения с оружием — настолько, что обувь неуместна. Ноги у Хидана были светлые и ровные, хорошей формы. К таким ногам должны прилагаться изысканная немногословная речь, ориентация в церемониале и пять камонов.

— А где Какудзу-сан? — спросил Кисамэ, так как надо было с чего-то начать.

— Лижет жопу лидеру, — исчерпывающе отозвался Хидан.

— Финансовая сетка, — отозвался Сасори. — Сегодня пятнадцатое число.

— Не хотите выпить? — уставился Кисамэ на Хидана и для уверенности широко шагнул вперед. Дейдара открыл рот. Что это на Кисамэ нашло?..

— У меня от этой бурды во рту кал, — не открывая глаз, сказал Хидан. — Заебало.

— Любите покрепче? — гнул свое Кисамэ.

— Чувак, у тебя какие-то проблемы? — открыл малиновый глаз Хидан. — Телка не дала?

Кисамэ сглотнул, потому что ситуация была описана по существу верно.

— Надо поговорить, — перекинул он меч на другое плечо.

— Ну пошли выйдем, — легко согласился Хидан и потянулся. Полы расстегнутого плаща разошлись. От Хидана пахло решимостью, свежей травой и молодостью. Это были очень хорошие, безопасные запахи. Иногда так пахло от Дейдары. Правда, теперь все реже.

Хидан подкинул рукоять косы, влез в обувь и встал.

— Короче, — оповестил он. — Если перешитый мудак спросит меня, скажите я его послал нах. Валим, — Кисамэ не мог отделаться от чувства, что привел в действие какой-то скрытый механизм.

* * *

…На улице моросил дождь, как обычно. Берег реки был худшим вариантом — мокрый, грязный, местами непроходимый — но Хидан уверенно свернул именно туда. Это было лучше, чем просиживать штаны в чайной на виду случайных свидетелей, но гораздо хуже, чем тихий гостиничный номер. Но для гостиничного номера, конечно, нужны разумные причины. Скорость передвижения стала неожиданно быстрой. Через километры мокрой осоки и поваленных стволов берег круто взял вверх, а в его крутом склоне обнаружился глубокий грот. Река здесь выглядела куда более глубокой и бурной. Граница города осталась позади, даже дождь почти иссяк, превратясь в молочную взвесь, словно реку накрыло туманом. Небо немного прояснилось.

— Круто? — оскалился Хидан, приваливая косу к каменной стенке. — Прикинь, я тут два месяца торчал.

Грот казался негодным к обитанию, однако в глубине было сухо, и можно было стоять в полный рост.

— Перед тем, как пойти к Пейну? — отложил меч Кисамэ. — Разведка?

— Да все вместе, — сел Хидан, потирая шею. — Я типа был в бегах. И вообще народ бесит. Тут круто молиться. — Хидан ковырнул носком ноги землю, и Кисамэ почудилось — из-под нее показался фрагмент кости. Кисамэ подвинулся поближе к мечу, просто так, на всякий случай. — Кто сука знал, что там этот ебаный дождь. Я мать твою думал, мне просто не везет пиздец. Когда выходил за жратвой. И вообще если б не этот мудак, я может еще тут бы остался.

— Какой мудак? — поддержал разговор Кисамэ, присев на корточки, так как было важно наладить коммуникацию по любой теме.

— Гребаный атеист. Какудзу. Мне сказали, он бессмертный. Прикинь? Я решил, он такой же как я. Подумал — усраться свезло. Типа может у него тут все схвачено, он мне ченить такое расскажет, что будет заебись. Но этот хер вообще не в теме. Хуже последнего безбожника. Наебали короче меня.

— Ну, — Кисамэ прислонился к стене и вытянул ноги. — Тут у всех немного не совпало. Но навыки дает хорошие, и платят прилично. Хотя…

— Хотя все равно все сдохнем, точно, — заржал Хидан. — Великий Дзясин будет рад.

— Это самое, — посмотрел на реку Кисамэ. — Вы с Какудзу постоянно лаетесь. Как вы вообще?.. Ну, в смысле, как вообще ладите?

— Нормально, — не моргнул глазом Хидан. — Я его урою. Не прям щас, а чуть погодя.

— Он очень сильный, — напомнил Кисамэ. — И техничный. Я ему проигрываю. У тебя не выйдет.

— Я клал на его техники и прочую срань! — вскинулся Хидан. — Он ебать меня в первый же день мочканул. Больно сука было не передать. Но мать твою какая у него была потом рожа! Выкуси нах, — пробормотал он неясно кому, стукнув кулаком в стену.

— Ну… дело хозяйское.

— Колись, зачем меня позвал, — сменил тему Хидан.

Кисамэ вытер руки, и решил не тянуть:

— Мой напарник Итачи… сильно на тебя напрягается. Я видел, он тебя глазами прошил. Ну, в смысле Цукиеми.

— Ага, — беспечно подтвердил Хидан. — Это было тупо. Умора.

— Он тоже так сказал. Мол, нехорошо вышло.

— Да говно его техника, а не нехорошо. Я чисто поржал. Но Итачи твой чето сник. Сказал же ему нех. Нет сука, каждому надо полезть и убедиться.

— В общем, это дело прошлое. А то, что он со мной не разговаривает — дело другое.

— Погодь, — Хидан туго соображал, или просто пользовался передышкой, чтобы сориентироваться. — Он с тобой типа из-за меня не разговаривает? Или вы вообще не говорите?

— Вообще, — кивнул Кисамэ. — Итачи очень сложный человек, к нему нужен подход.

— И?.. — продолжал тупить Хидан. — И че? Ты все еще подход ищешь? Целый год?

— Он со мной как раз после того случая получше стал. О тебе говорит часто. Но это его только расстраивает.

— Ну, — торопил Хидан. — Я ничо не понял. Тебя парит, что вы вообще не говорите, или парит, что говорите тока про меня?

— Я должен понять, почему он на тебя так… реагирует. Может, ты ему что-то сделал. Или там кошка пробежала между вами.

— Чувак, я может тупой, но скажи — чего тебе неймется. Вы ж типа нашли тему? Это круто.

— Мне не нравится, как мы говорим, — признался Кисамэ. — У Итачи на душе тяжесть, и я ничего там не понимаю. И чем больше он тебя поминает — тем ему хуже. Ничего не могу сделать.

— Ищешь другой подход? — ухмыльнулся Хидан.

— Вроде того. Я подумал, может ты знаешь, что творится с Итачи. Потому что вы были с ним, ну… Ты точно знаешь, почему он напал. Скажи мне.

— Да я тупо зажал его. В общем, было понятно, что он окрысится, но мне-то пох.

— Что?!.. — низкий голос Кисамэ сорвался, уйдя в шип. — Что ты с ним сделал?

— Зажал и облапал, — невозмутимо повторил Хидан. — Смотреть было жалко, решил типа помочь слегонца.

— Итачи?! — в словах Кисамэ слышалось неверие и священный ужас.

— Ну, а чо. Хуево ему, точно подмечено. Не знал, чел, что ты его для себя бережешь.

— Я?! — снова ужаснулся Кисамэ. — Но я ничего такого…

— То есть, я нормальный, ты губу не раскатывай, — ощерился Хидан, смерив Кисамэ взглядом. — Но подход твой убогий, чел. С напарником надо это. Короче, прижать — это будет правильно.

— А… — начал было Кисамэ, и могучим усилием воли не дал словам про финансиста вырваться наружу. Но Хидан все понял.

— Ага, — развалился он, подперев плечом стену. — Так что говна не посоветую.

— Так вы…

— Не, — шевельнул рукой Хидан. — Мы нормальные. Просто всякая сука сложность от ссыкла. Кто меньше ссыт, у того все заебись. А Итачи ссыт.

— Никому не понравится, когда с ним обращаются грубо, — возразил Кисамэ, у которого голова пошла кругом, однако принципы никуда не делись, они даже оказывали сильное сопротивление. — И неуважительно. С некоторыми так нельзя. У некоторых людей чувство собственного достоинства. Другие приоритеты.

— Да неужто? — склонил голову к плечу Хидан. — Никогда не задумывался — может, если тебя все чураются как больного, это ебать и есть грубо и неуважительно? Тока потому, что ты крут, и все зассали? И сам ты в первую очередь?

— У тебя выходит, если я уважаю Итачи-сана и вежливо с ним обхожусь — я его боюсь? Или что Итачи-сан кого-то боится?

— А что, нет? Чахотка-кун ходит павлином, чтоб к нему не лезли. Потому что не отвечает за себя. Может, брезгует. Тогда по яйцам. А может тупо ссыт, потому что ничо не умеет. Скока ему? Восемнадцать?

— Двадцать, — выдавил Кисамэ.

— Да пиздец здоровый. А баб он типа нах послал. По шлюхам ему стремак. И какие ебать выводы?

— Я так не могу, — вынужден был признать Кисамэ. — Он меня возненавидит. Или будет презирать, что хуже.

— Вот так ты и ссышь, — подвел черту Хидан.

Молочный туман над рекой опал и уплотнился. Стал виден другой берег: стволы бамбука, замшелые камни и темные коряги. Сильная влажность воздуха делала одежду тяжелой и душной, волосы липкими, а мысли неповоротливыми. Жаберные щели на лице Кисамэ приподнялись, поглощая добавочный кислород, а самооценка зашла в тупик. Хидану легко рассуждать! Захотел — сделал, никаких обязательств, никакого самокопания, уверен в себе. Ни за кого не отвечает, ни от кого не зависит. Никем не дорожит. Наверняка легко берет желаемое. При его напоре Хидану трудно отказать.

…Но у Итачи-сана все же получилось. Правильно. Итачи-сан — это особенный человек. Ни с наскока, ни грубостью от него ничего хорошего не добьешься. С ним надо, как с элитным ниндзя: если не попал в цель с первого раза, второго шанса нет. А не уверен в успехе — затаись и жди. Почему Хидан не понимает таких простых вещей?..

— Ну что, попробуем? — сказал Хидан и провел пятерней по влажным волосам.

— В смысле? — очнулся Кисамэ. Промокшая одежда разом показалась тяжким, неудобным мешком, подтверждая, что на самом деле Кисамэ все понял.

Хидан скинул плечами расстегнутый плащ.

— Кончай трахать мне мозги, — оттолкнулся он от стенки. — Я не Итачи. Давай.

* * *

Кисамэ был мужественным человеком. Говорил он мало и не особо гладко, но размышлял много. Например, о том, насколько он непривлекателен для женщин, и как, следовательно, надо уметь обходиться без них. О своих хороших боевых качествах, и как они привлекательны для нанимателей. О дружбе. Трудно иметь друзей, если ты шиноби спецподразделения, которому приказано шпионить за своими же. Если сначала ты их охраняешь, а потом должен убить ради защиты информации. А особенно — если ты беглый преступник, и новая организация ничем не лучше старой. Что такое дружба? Когда приятно вместе идти на задание? Когда рядом надежное плечо? Или это все пустяки, и дружба начинается там, где надо проигнорировать приказ ради спасения жизни друга? То есть, поставить на карту свое существование, карьеру, профпригодность? Или это призрачный путь, в конце которого лишь презрение? Те самые иллюзии, что люди связывают с обреченной любовью?

Обреченная любовь была Кисамэ понятна. Она всегда завершалась двойным самоубийством. Чтобы избежать презрения — надо первым покончить с собой. В его родной деревне был такой случай. Кисамэ отлично помнил разницу в пересудах — до смерти любовников и после нее. Контраст был разителен.

Но вместе со всем этим Кисамэ совершенно не понимал границ происходящего сейчас. Он хотел бы называть Хидана другом. Хидан хотел большего?.. Думал, что Кисамэ хочет большего?.. Это какая-то жертва со стороны Хидана?.. Или жертва требуется от Кисамэ, иначе дружба не склеится?.. После намеков на трусость ситуация стала вызовом, а вызов надо принимать. Нападение-блок-нападение. Жаль только, что в дружбе совсем не так же, как на войне.

Очень озадачивало, что Хидан не выглядел увлеченным. Он словно изготовился к драке. Желающие близости люди — это Кисамэ знал по поведению женщин — стремятся соблазнить или игриво уязвить, их движения томны, слова полны сладости, лица — притворного смущения и краски. Азарт Хидана был холодным, каким-то рациональным, безличным. Словно вызов обращен на что-то другое, большее, непостижимое — а не на Кисамэ. Что Кисамэ должен сделать, чтобы не опозориться? Чтобы не оказаться в ситуации презрения, которое можно изменить только собственной смертью?..

Кисамэ машинально навис над Хиданом, одна рука на его голом плече, другая упирается в стену за чужой головой. Нужно правильно провести разведку, пусть противник проявит себя. Сердце гулко колотилось. Медленно потянулся к холодному лицу. Пружинящая поза, которую всегда можно сменить, отпрыгнув назад. Хидан отвернулся.

Губы Кисаме застыли в дюйме от белой щеки. Все тело парализовало ужасом. Что он делает не так?!

— Чувак, — сказал Хидан в сторону, — ты бесишь. Чахотка-кун тебя круто отдрессировал.

Кисамэ отстранился и встретился глазами с Хиданом. Малиновые зрачки выражали жалость. Еще в них был жар и тайный пульс, так что Кисамэ стало засасывать. Он мотнул головой, прогнав наваждение.

— Попробуем еще раз, — сказал Хидан, похлопав Кисамэ по пояснице.

Кисамэ сдвинул Хидана вниз, надавив ему на плечо. Обнял рукой за затылок и потянулся к губам. Хидан отвернулся в другую сторону. Кисамэ замер.

Хидан заржал. Это было не обидно, потому что смех был в общем хороший. Понимающий. Он словно снимал вопрос о невыносимости текущего положения. Как-то с ней примирял, еще немного — и все можно будет объявить шуткой.

После этого случилось непередаваемое. Резко оторвав корпус от земли, Хидан со всей силы ударил Кисамэ в челюсть.

Удар был мощный и болезненный. Обидный. Яростный. Кисамэ вскрикнул чужим хриплым голосом — и в этот же миг получил второй удар по лицу.

— Ты чо творишь ебать? — нагнали его слова Хидана, словно это он, Кисамэ, только что пустил в ход кулаки. — Я те сказал, что я не Итачи, мать твою. Отвернутая моська нах вгоняет в ступор?

Кисамэ гневно раскрыл рот, чтобы схватить побольше воздуха и достойно ответить — но не успел. Хидан двумя руками схватил его за горло и повалил на бок. В два приема взгромоздился сверху, сжимая гортань — локти больно впечатались в плоть, сердечный перебой мешал сопротивлению. Громко звякнула упавшая на камни коса. Дышать резко стало нечем, и все жабры Кисамэ полностью раскрылись в тщетной попытке получить кислород из окрестной пелены, встали на ребро — на лице, на плечах, даже, кажется, на бедрах. Воздух был приоритетным, сбросить себя Хидан не давал. Челюсть горела. Может быть, пора начать убивать?.. Белые зубы Хидана сверкнули близко, гневно, опасно.

В следующий миг Кисамэ ощутил на лицевых жабрах влагу. Хидан ощупал их языком, сунулся внутрь и медленно разжал горло. Кисамэ схватил воздух ртом, отпихнув голову Хидана. Жабры прикрылись, в голове воцарились звон и пустота. Злая обида на себя споткнулась и словно начала работать вхолостую, перечеркнутая новым опытом.

— Не, так не прикольно, — сказал Хидан и снова передавил Кисамэ воздух. Ощущение влажного языка в глубине жаберных дуг, на, казалось бы, нечувствительных пластинах, было непередаваемо. Жабры активно заработали, добывая кислород из той влаги, что оказалась доступна. Это было бесстыдно, но видимо это и было то, чего хотел Хидан.

«Дышать другим человеком».

Кисамэ обмяк. Хидан полностью распластался по нему и изучал новую игрушку, пока не порезал язык. Гнев Кисамэ почти растворился, зато возбуждение зримо возросло. Рука Хидана на его горле теперь казалась почти нежной. Чужое тепло жгло сквозь влажный плащ. Кисамэ вырвал горловину из-под хидановой руки и расстегнул молнию. Хидан приподнялся на локте, давая ему распахнуть полы. Когда их голая кожа, наконец, соприкоснулась, Кисамэ застонал.

Обхватив руками Хидана, он прижал его к себе до хруста в позвоночнике, безотчетно. Сволок вниз, каждой клеткой впитывая скольжение чужой кожи. Хидан отпустил его горло, обхватил за голову. Глаза Кисамэ были прикрыты, лоб в испарине; Хидан подтянулся на руках — и Кисамэ снова сволок его по себе, словно трение кожи об кожу было для него высшей формой наслаждения. Он стонал низким, удивительным голосом переставшего контролировать себя человека. Он был жаден, но неясно, насколько инициативен. Рукоять Самехады упиралась ему в висок. Время застыло. Наконец Кисамэ открыл мутные глаза.

Сердце Хидана бешено колотилось. Он сделал попытку подняться — Кисамэ дернул его на себя, придавил ногой. Грубые руки мечника проминали спину. Хидан закрыл ему рот ладонью, хотя Кисамэ ничего не говорил и, кажется, не собирался. Острые зубы обхватили пальцы.

— Вставай, чел, — сказал Хидан, тяжело дыша. — Тут неудобно.

Кисамэ придавил его второй ногой, словно ничего не слышал. От выпуклости его брюк шел жар. Хидан уронил голову ему на грудь.

— Хоть штаны сними, — обреченно сказал он. — Говорю ж ебать, неудобно. — И с некоторым усилием засунул руку под пояс Кисамэ. Сжал ягодицы. Кисамэ разомкнул зубы в безмолвном крике.

Это его словно пробудило. Разом расплетя созданную Хидану клетку, он сдвинулся на лопатках и стал быстро расстегивать штаны. Хидан медленно встал в полный рост. Кисамэ выпутался из ткани и увидел протянутую руку. Хотя взгляд соскользнул не на то.

— Пошли, — кивнул Хидан на реку. — Будет охуенно.

…Тело Хидана влекло его, как магнит, когда тот в два прыжка оказался на берегу и бросился в воду. Кисамэ нырнул за ним. Вода была холодной, смена ощущений злила. Мутная зелень не позволяла видеть на глубине, но зрение Кисамэ было отлично приспособлено для ориентации под водой. Тем не менее, он потратил почти минуту, высматривая Хидана. Глубина была достаточной, но дно очень плохим, каменистым, с выступающими корнями у противоположного берега. Хидан поднялся из-за коряги навстречу ему, держась за корни, чтобы не всплыть. Сквозь зеленоватый сумрак он выглядел фантастически. Тускло блестел приподнятый водой медальон. Кисамэ мощным рывком подплыл вплотную — и зубы Хидана впились в его плечо. Несколько пузырьков воздуха вырвались наружу. Кисамэ обхватил Хидана ногами и вырвал из укрытия, вращаясь в воде, наслаждаясь своей стихией, своей мощью, удерживая погружение. Пространство сразу стало трехмерным. Хидан был силен, но податлив, словно для полной реализации ему не хватало невесомости. Он вдавливал голову Кисамэ с ужасными акульими зубами в свою шею, в грудь, словно желал быть разорванным, кровь его в воде была похожа на дым. Обвивался вокруг Кисамэ, отклонял корпус, вязко заламывал руки, отдаваясь самой толще воды, толкал Кисамэ к дну, и только мелкие пузырьки воздуха поднимались из его полураскрытого рта. Глаза Хидана были широко раскрыты, волосы над головой шевелились.

Вокруг была ирреальная тишина. С поверхности доносился звук падающей воды — впереди были речные перекаты, где-то плескалась рыба, но в ушах Кисамэ стоял рокот, гул, шум собственной крови. Он не верил, что все происходящее с ним сейчас — правда. Он никогда не смел мечтать… Он хотел пребывать здесь вечно, в бутылочном сумраке воды, пока не убедится, что это не сон или пока не проснется, он не помнил, как вошел в Хидана, как жадно пил его всем своим существом, как завороженно смотрел на колыхание бесцветных, бескровных волос, как над рельефом чужой груди проплывали мальки и обрывки речной травы, как тепла была литая плоть, прижатая к его бедру, как оглушительно было чувство раскрепощения, абсолютной целостности, бессловесного слияния за пределами норм и ветхих условностей, как неумолимо возрастал его собственный ритм, единый с ритмом мирового океана, как обмякло в его руках удовлетворенное тело, он словно отключился. Всплыли вбок белые сгустки — свидетели завершения. Кисамэ поднял Хидана за спину на уровень глаз, стиснул в объятии. И понял, что тот не дышит.

В первый момент это показалось смешным, глупым розыгрышем. Рот Хидана был приоткрыт, остекленевшие глаза застыли, ватное тело лишено тонуса. Пульса не было.

Кисамэ выбросился из воды со своей страшной ношей, как мойва на нерест. Грохнул тело на берег, навис, прислушиваясь, прощупывая, давя на грудину. Бесполезно. Он, конечно, не раз видел утопленников. Но никогда никого из них не спасал. Попытка вытрясти из легких Хидана воду результатов не дала, хотя Кисимэ давил и давил ему на грудь, с размахом, пока не отчаялся. Вода выплеснулась из чужого рта, но пульс так и не появился.

Кисамэ застонал и на минуту закрыл голову руками. Это был механический детский жест, которым обычно укрываются от грома небесного или отцовских побоев. Он очень быстро соображал. Криминальное мышление подсказывало ему, что единственное необходимое в сложившейся ситуации действие — не оставить никаких следов. Надо спрятать труп. Удовольствие его было велико — не удивительно, что по закону мировой подлости большой должна быть и расплата. Но преступника отличает от приличного человека как раз умение ни за что не платить. Нельзя оставлять следы и выдавать себя внезапной игрой эмоций. Другую — личную — сторону этой ситуации он переживет и перетерпит сам, один, потом.

Кисамэ не был уверен в том, что именно ему предстоит пережить и перетерпеть, хотя глухая обида на жизнь намекала: будет очень непросто. Но он нормальный человек, и не станет циклиться на этом, когда надо действовать.

Кисамэ заволок труп в грот, положил подальше от входа и накрыл черным плащом. Под этот же плащ подоткнул косу, чтоб ни один случайный блик на лезвии не выдал скорую могилу. Потом он методично оделся, подхватил Самехаду и двинулся к Городу.