ЧАСТЬ II
Глава 13,
где Яо знакомится с Цинхэ
Когда Мэн Яо услышал шаги, он подобрался, как зверек. И одновременно затолкал в рот остатки хлеба. Но, по-видимому, сюда шел не товарищ по отряду, нашедший убежище, чтоб поглумиться. Медленно в поле зрения появились сапоги с бронзовым орнаментом и дорогой черный подол.
— Мэн Яо? — пророкотало откуда-то с небес.
Сотня мыслей, одна другой хуже, пронеслись в разом похолодевшей голове. Гигантским усилием гортани Яо проглотил непрожеванный кусок, и понял, что онемел. Не шел не только звук, но и воздух.
— Ты Мэн Яо? — повторил низкий голос с ноткой нетерпения.
Мэн Яо поднял на бога войны огромные, скорбные, полные слез глаза. В них читалась мольба о пощаде и формальное заискивание, смешанное с восхищением. Но более всего — растерянность.
У главы Не был зеленый, узкий, насмешливый взгляд. Мэн Яо имел острое зрение, и теперь смотрел в эту высветленную снегом зелень, различая все крапины радужки — желтые, карие, серые, травянистые, как в изнанке богатой парчи. С каждым мигом это делалось все неприличней, но чем больше разрастался ужас Яо от столь злосчастной оказии, тем сильней росло и оцепенение.
— Вставай, — глава Не без обиняков выдернул Яо с насиженного места и отступил на шаг.
Яо стукнул себя в грудь кулаком, чтобы продышаться, стряхнул крошки с подола и, наконец, поклонился:
— Заклинатель Мэн Яо слушает генерала.
— Почему ты не отдыхаешь со всеми остальными? — голос генерала обрел отеческие интонации. Медленно он указал глазами на стоянку отряда за каменной грядой — наверняка уверился, что Яо слишком туп для вопроса без наглядного пояснения. Одна бровь генерала при этом поднялась, а в другой наметился жалостный залом. От этой интимной мягкости колени Яо предательски дрогнули, а руки засуетились.
— Глава ордена… то есть… господин главнокомандующий…
— Иди за мной, — развернулся глава Не.
* * *
Стоянка отряда находилась в гроте, который тут именовали «пещерой». Генерал Не конечно, уже заходил сюда по дороге к берегу, потому сбавил шаг перед входом: не хотел без нужды будоражить отдыхающих бойцов.
Отдыхающие бойцы между тем предавались обычному занятию: жарили на костре ломтики острого тофу, проткнув их ветками, и зубоскалили о Яо.
— …ралу оближет сапоги, — несся сытый, довольный собой голос. — Может пойдем, глянем?
— Да отцепись, холодно, — возразил другой. — Генерал Не наверняка уже прибил его. А кто бы не побрезговал?
— Не-ет, — возразил первый. — Надо посмотреть, как наша крошка пресмыкается. Ползает там, выслуживается… Небось все слова проглотил…
В горячем, дружном смехе прорезались реплики про проглоченное и облизанное в том контексте, что возможен лишь в настоящей мужской среде. Кому-то от восторга даже дали в ухо, судя по звукам.
— Я вам точно говорю, — продолжил задушевный, чуть визгливый голос. — Этот Яо при одном упоминании генерала Не краснеет, как девка, и приседает. Вы его руки-то видели?.. Как он ими подол мнет?..
Генерал Не застыл в проходе, скрытый от собеседников каменным выступом. Яо вжался в стену на два шага позади. Лучше бы он стоял тут один, меньше позора.
— Ну что ты хочешь от сына шлюхи? — меж тем подхватил моложавый голос. — Породу не скроешь! Говорю вам, он сюда приткнулся, только чтоб пробиться к генералу. Бегает целый день туда-сюда, делает, что скажут. Такой прилежный! А по сути подстилка.
— Верно! Всё делает, чтобы обратить на себя внимание!
— Знает, сученыш, что командирам по душе. Плюнь в глаза ему — разотрет и спасибо скажет.
— Но воду-то он исправно носит, — перебил довольный сытый голос. — И в жратве прибавка. Вода, кстати, кончается…
— Странно, конечно, видеть подобное от сына Гуаньшаня, — врезался хриплый голос. — Как он смог опуститься до такого уровня?
— Да никому он не сын, — возразил визгливый. — Просто ошибка природы. Сыну Гуаньшаня стоит лишь сказать о себе отцу, и всё, никакой работы. Все же кость небожителя. А этот и не пытается.
— Не скажи. Слышал, он проделал весь путь от Юньмэна до Ланьлина с памятной вещицей ради признания отцом. Ну, знаете, такие вещицы, которые дарят шалавам на память.
— И что?!
— А его вышвырнули из Цзиньлиньтая, вся лестница была в соплях.
— Откуда знаешь?
— Оттуда, охрана Ланьлина месяц животы надрывала. Одно дело ходить налево, другое — когда у тебя такой приплод. Да Гуаньшань вообще ни одного выблядка не признал!
Счастливый заливистый смех заполнил грот.
Рука генерала Не сжалась в кулак. Яо физически ощутил, как хрустнули под перчаткой суставы. И понял, что уже давно мнет подол.
— Этот Яо сам во всем виноват, — подытожил кто-то. — Людям не стоит желать того, что им не предназначено. Нечего пенять на других, если сам все испортил. Решил, что кого-то заботит сын шлюхи, которая спит со всеми подряд. Глупо!
— Да, всё заслуженно.
— Именно!
— Да кто знает, чей он на самом деле сын? Любой на месте Гуаньшаня задался бы этим вопросом! Какая-то интрижка не пойми с кем, небось и лица не вспомнить.
— Лучше подумайте вот о чем. Сын самого Цзинь Гуаньшаня смирился и бегает нам за водой. Что-то в этом есть, а?
— Да уж, семя Гуаньшаня нас обслуживает, такого и во сне не увидишь! Но что-то никак не продвинется.
Хохот смешался со звоном разбитого кувшина.
— Да, да, ждет, что папаша признает…
Резкий свист воздуха мог потеряться в гомоне, но дрожь камней пропустить было нельзя. Грозный лязг прокатился по гроту.
Сабля генерала Не вошла в стену так глубоко, что лезвие полностью скрылось к камне. Вырвавшись оттуда, оно оставило глубокий зазор.
Через несколько мгновений затишья в проходе показался и сам генерал. Разъяренный, с разметавшимися в злобе одеждами, с саблей наперевес. Даже волосы его, кажется, шевелились от потустороннего сквозняка.
Все болтуны у костра вскочили на ноги, кто-то наступил в костер.
— Пьете воду, что он приносит, пользуетесь трудами его прилежания, а сами говорите гадости за его спиной? — прогремел генерал Не.
— Никак нет! — взвыли бойцы и повалились на колени. Глыба генеральской фигуры над жалкими спинами производила ужасающий эффект. Словно он сейчас наступит на каждую, идя своим путем Чести, и только кости останутся позади.
— Вы примкнули к моему клану, — направил саблю на своих солдат генерал Не, — чтобы уничтожать зло! Вы здесь ради блага людей — или для того, чтобы о них злословить?
— Умоляем о прощении, — тут и там понеслось над трясущимися головами. — Мы ничего такого… Просим о наказании… Слава справедливому генералу…
Люди были напуганы и смущены, но еще они были теми, кто они есть: дерзкими, недалекими, жизнелюбивыми придурками, которые отлично знали, что нужны армии. Потому что на их плечах тут все и держится, а подшучивать над товарищем — не преступление.
Это генерал Не знал очень хорошо, и фальшивая покорность не могла его ни смирить, ни убедить.
— Мэн Яо! — пророкотал он, обернувшись.
Яо мелкими шагами вышел в просвет и быстро поклонился:
— Да!
— Достойный муж, — отчеканил генерал Не, — должен стоять прямо и быть справедливым! Мэн Яо! Чем больше эти люди клевещут на тебя, тем безупречнее ты должен быть, чтобы им было нечего сказать!
Яо немного распрямился, его темные глаза слезились.
— С этого момента, — прогремел генерал, — ты — моя правая рука!
* * *
Пришла зима, засыпала нарядным снегом скалы и верхушки сосен, легла шапками на башни цитадели Цинхэ.
Между крепостью и лагерем в Хэцзяне было налажено конное сообщение. Однако масштабные военные действия временно свернулись, и часть людей перебралась в Буцзинши. Согласно старому сезонному правилу, войны зимой замирали. Не столько из-за холода и снегопадов, сколько из-за снабжения. Всякую армию надо кормить, меж тем как народ доедает последние запасы. Вэни хорошо обобрали Великую Равнину и сидели в захваченных укрепленных пунктах, где от века всё налажено. Но даже они не решались выдвинуться на марш. Многие деревни вдали от Цишаня, подкошенные поборами, полностью опустели. Подвоз провизии войскам — это лошади, то есть корм, которого на заснеженных трактах нет.
Словом, война перешла в фазу малых стычек и переговоров.
В Цинхэ открылись зимние охоты.
Мэн Яо не понимал, что значит быть «правой рукой генерала», потому что никогда не имел дел с военными, и ни одна душа не желала ему это объяснять. Трезвый рассудок говорил, что для должности этой Яо совершенно не подходит, то есть надо стараться по всем направлениям, чтобы не вылететь со стыдом к свиному корыту. Лучше всего Яо умел вести бухгалтерию и всякий учет, но в Цинхэ были свои снабженцы и казначеи, высокого военного ранга и чистых кровей. Распорядок дел поддерживался традицией, в которую вдруг не вникнешь. В военных картах Яо мог бы разобраться, но кто ж его допустит.
На первом этаже крепости расположился госпиталь, куда прибывали раненые. Это были заклинатели с ранами от нежити, поражением Ядра, отравлением каналов и другими ненормальными травмами; их лечили опытные целители, а кустарные методы Яо не годились.
Оставались личные нужды генерала Не.
Так Яо стал для Не Минцзюэ слугой, банщиком, постельничим, гардеробным, записной книжкой и гувернером.
В гувернере нуждался младший брат генерала — капризный засранец Не Хуайсан, которому все в жизни подносили на блюде. Быт молодого Хуайсана был богат, дни же проходили в лени, которая почитается «изящной» людьми, что родились на красном покрывале. Никакой благодарности к своим привилегиям Хуайсан не питал, достаток не уважал, много и глупо тратил, а заботой о своем будущем тяготился. Но это и понятно: чем лучше условия, тем меньше усердия.
Хуайсан был одногодкой с Яо, но выглядел моложе из-за ребячливого поведения. Он тоже не вышел ростом, однако, в отличие от Яо, был этому рад. И немудрено: с нежным маленьким господином все носились, ограждая его от трудов. Даже суровый генерал Не порой светлел лицом.
Яо был приставлен к Хуайсану для общения, чтобы отвлечь молодого господина от вмешательства в дела старшего. И хотя при ближайшем знакомстве Хуайсан оказался довольно мил — Яо никогда не забывал, кому на деле служит. Поэтому выпады Хуайсана в адрес старшего брата не поддерживал и дурные траты не поощрял. Тем не менее, Хуайсану удалось нарядить Яо в свои прошлогодние одежды (которые наскучили) и сбыть ему несколько элегантных вещиц (освободив место для покупки новых).
Настоящее же сближение обеспечила общность интересов. Яо немного играл на гуцине и флейте, что нашло в Хуайсане живой отклик. Вдобавок выяснилось, что Хуайсан хорошо разбирается в любовных романах и прочел много бульварной литературы. Все, что в борделях Юньпина читали по скудомыслию, Хуайсан читал по личной склонности. Такая страсть в знатном господине выглядела совершенным дурновкусием, а следовательно, и бунтом против устоев. Словно дорогой персик немного подгнил. Приторный вкус разложения делал плод еще изысканнее.
В эту же корзину шли весенние картинки. Хуайсан не только их коллекционировал, но и рисовал. Его коллекция занимала два сундука, причем сверху в обоих были набросаны покрывала и военные руководства. Так младший господин прятал свои увлечения от старшего, потому что «был прецедент».
Рисовать Яо не умел, потому не мог похвалить искусную штриховку или композицию, зато мог оценить сюжет. Большинство картинок изображали возвышенного небожителя в похабнейшем сношении с суровым генералом, как две капли воды похожим на главу Не. Особенно поражали реализмом сцены у бадьи с водой. Серия начиналась как легкая любовная игра, где небожитель моет генералу волосы и грудь, продолжалась в бадье, потом у края бадьи во всех позах, а заканчивалась уже на полу среди обломков и растекшейся воды.
Яо ощутил, что к его щекам прилила кровь, а дыхание участилось. Лоб небожителя на рисунках пересекала лента.
— Этот господин похож на бессмертных ордена Гусу Лань, — как бы между делом заметил Яо. — Молодой наследник Не встречал таких в Цинхэ?..
— Да, есть у дагэ такой знакомый, — нехотя ответил Хуайсан. — Но они все сейчас на юге. Это просто рисунки.
Яо с деланым безрезличием размял шею, словно та затекла. Намеренный дискомфорт позволил скрыть улыбку. Значит, просто рисунки, оторванная от жизни фантазия. Но почему-то обращенная на реальных людей. Которые так хорошо знакомы, что один из них летел ко второму через полстраны.
Скромный Лань Сичень, способный растеряться от близости девицы. Вот он стыдливо укрывает ее покрывалом, а после делает вид, что ее не существует. Сдержанный Лань Сичень, который запахивает на груди свободный балахон, чтобы ненароком не оголиться, и это в самую жару. Возвышенный Лань Сичень, что всегда застывал на узком ложе без всякого движения, как изогнутая деревяшка. Неделями спал в неудобной позе, только бы не дать повод. Эти границы параллельного существования даже в одной кровати были нерушимы, делая неформальные прикосновения святотатством.
А дело, оказывается, лишь в том, что одни люди не чета другим. Скромность была родом презрения. Рядом с человеком своего круга сдержанность праведника испарялась. В целом, весь мир жил именно так: люди сближались по происхождению и статусу, творили наедине невесть что, а сброду пускали пыль в глаза. Но отец Яо все же к сброду снисходил, даже приживал с ним детей. Лань Сичень при всей своей улыбчивой простоте оказался куда хуже.
…Даже в одном гробу с Лань Сиченем А-Яо был бы от него отделен незримой перегородкой. Наверняка, сами процессы разложения в их телах шли бы по-разному. Мэн Яо это понимал и признавал, а Лань Сичень демонстрировал, что различия нет. То есть взращивал ложные надежды. Это было самым подлым.
Про Не Минцзюэ даже речь не шла. Сорвал цветок и рубится со своими громилами, как ни в чем ни бывало. Ни разу имя Лань Сиченя не прозвучало в его присутствии, и было ясно, что окружающие настолько принимают эту связь как должное, что и говорить не о чем. И верно, есть в жизни заклинателя более важные вещи.
Очень хотелось бы думать, что необузданный Не Минцзюэ просто прихватил наивного Лань Сиченя за хозяйственной постройкой, а потом стало поздно отрицать. Но Яо всем существом знал, что это неправда. Лань Сичень был очарован главой клана Не, возносил его выдающиеся качества. Даже если кто кого и прихватил, силком добившись удовольствия — удовольствие пересилило.
Краска вторично прилила к лицу Яо, пришлось встать и выглянуть в окно. Должно быть, Хуайсану такая реакция на его творчество польстила, однако разговор о Лань Сичене он не поддержал. Его пренебрежительные интонации и перевод темы объяснялись ревностью. Неприятно, когда в твою семью вклинивается чужой человек, а потом родного брата гнет южный ветер. Ревность служила лишним доказательством.
Так Яо уверился, что Лань Сичень и Не Минцзюэ любовники. Ну, кто бы сомневался.
* * *
От рождения Не Хуайсан имел желтоватую кожу, которая на солнце быстро темнела, как и положено потомку степных кочевников. Однако куча притирок и бальзамов делала ее светлой, словно цветы шелковицы. По счастью Яо хорошо разбирался в косметике и применения ее не осуждал.
Через месяц такой жизни только слепой не заметил бы, насколько у Мэн Яо, оказывается, гладкое и белое лицо, насколько блестят его здоровые волосы в пучке из кос с серебряной шпилькой, как тяжела на ветру их гладь, увлажненная маслом грецкого ореха. Как хорошо он пахнет сладковатой вытяжкой женьшеня, как ладно сидят на нем зеленые и молочные шелка, и вообще, как состояние красит человека.
Даже повадка его стала более величественной, с намеком на достоинство.
На фоне этих преобразований слова о подстилке звучали все правдивей, но вместе с тем и бессильнее. У Хуайсана чужая зависть к товарищу вызывала восторг.
* * *
Что бы ни говорили злые языки, Яо много работал и очень мало спал. Но в крепости он начал хорошо есть, так что энергии было хоть отбавляй. Утром он готовил для главы Не женьшеневый чай (запахом которого пропитался). Генерал принимал заботу как должное и не замечал улучшенный чайный вкус. Значение имела лишь крепость заварки. Один раз глава Не сбил чайную доску рукавом. Его ругань, наверняка, слышали не только за дверью, но и во дворе. Однако никакого наказания за неловкость Мэн Яо не получил. Может быть потому, что сразу упал на колени лбом в пол, а может потому, что главе Не не было до чайного усердия Мэн Яо никакого дела.
Яо занимался генеральским гардеробом. Чистил и выглаживал многочисленные подолы, чинил по-мелочи серебряное шитье. Генерал одевался не глядя, а возвращался в глине и крови, никак не выражая отношения к стараниям помощника. Лучше бы Не Минцзюэ отругал Яо за пропущенные пятна и мятые штаны, или дал какой-то совет.
Раз в десять дней Мэн Яо перестилал генеральскую постель. Она была очень широкой, но при том жесткой, без всяких следов личной жизни. Постельное белье пахло кедром и металлом, и было куда чище генеральских одежд. Может быть, Не Минцзюэ в ней не спит?..
Еще Яо составлял под диктовку Минцзюэ списки дел для подразделений крепости. Только однажды генерал попросил бумагу с записями — глянуть, все ли там верно. После этого ограничивался кивком, а то и просто жестом руки.
Было неясно, зачем Не Минцзюэ вообще приблизил безродного подчиненного. Чего он, собственно, хочет?..
Главный же вопрос — как снискать симпатию и, таким образом, длительную защиту — требовал отдельного размышления. Не все в Цинхэ были расположены к Яо. Большинство желало ему осрамиться и вернуться на обочину, а многие посмеивались в лицо.
* * *
Помимо военного двора в Цинхэ было еще тренировочное поле — не вдруг найдешь, за скальными уступами. Там из земли торчали сваи, деревянные болванки и мишени, а по широкой круговой дороге могли скакать всадники, тренируя метание копья. Поле было внушительным и грозным. На нем пропадал Не Минцзюэ с отборными частями войск. Ходил туда каждый день, невзирая на метель, гонял своих людей.
Однажды Яо попросился на этом поле в спарринг, и хотя очень старался — вернулся в ссадинах, с вывихом плеча и трещиной в бедре. Такие травмы не стоили внимания: они лечились при помощь ци с использованием Золотого Ядра. Все это показывало, какой длинный путь еще предстоит, и как дорого в этом мире стоит уважение.
Золотое ядро надо было качать, медицину учить, а способности тела тренировать отдельно.
Ночью в большом зале было пусто. Только большой барельеф Основателя Не смотрел из стены немигающими глазами навыкате. Рядом с Основателем находился выбитый в камне устав клана — сорок пунктов наставлений, как преодолеть страх.
• «Дело, которое пугает больше всего, нужно сделать в первую очередь».
• «Воин, не постигший мудрость и милосердие — варвар и убийца. Истинный Человек Меча не наступит ногой на цветок и не прольет невинную кровь».
• «Невозможно победить того, кто не сдается».
• «Лишь полная самоотдача приносит победы. А жалость к себе приносит лишь жалкий вид».
• «Из всех даров мира остается только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого».
• «Не полагайся слишком сильно на кого-нибудь в этом мире, потому что даже собственная тень покидает тебя, когда ты в темноте».
• «Тренируйся с теми, кто сильнее. Люби того, кого не следует. Не сдавайся там, где сдаются другие. И победишь там, где победить нельзя».
• «Жизнь начинается тогда, когда заканчивается страх».
Это были достойные изречения, которые следовало не только заучить наизусть, их следовало переписать и хорошо обдумать. Это в ополчении Яо был посторонним; теперь он находился в клане, носил клановую символику и должен был показать Не Минцзюэ, что тот не ошибся.
В этом безлюдном зале Яо читал и осваивал медитацию, пока остальные спали.
Свитки Цинхэ не походили на трактаты, которые когда-то по вечерам читал Лань Сичень. Все они были практическими руководствами. Из них выплывала военная стратегия, типы вооружений, широкая география, история кланов, древние гадательные практики на панцирях черепах, принципы изготовления амулетов, «наставления рук» — всевозможные жесты пальцев, усиливающие способности и направляющие ци в нужные зоны, и даже какие-то переводы с тибетского о неизъяснимом.
Самой неизъяснимой оказалась Книга Сумерек — расшифровка откровений тибетских йогов о солнечных знаках на склоне священной горы Кангринбоче* во время заката. Тамошние йоги, как следовало из комментария, пялились на закате в трещины скал, и когда солнце угасало — в глазах оставались отпечатки, похожие на иероглифы. Практикующие высшую йогу записывали эти символы, затем на тайных сходах толковали записи и составляли общие манускрипты. Потом манускрипты делили на части и зашивали себе под кожу.
Интересная история была связана со знаками Авалокитешвары и городом Яньань. Некий йогин, увидев эти символы рядом, отправился в Яньань и выяснил, что сто лет назад в город пришла босая простоволосая девушка неземной красоты. Она поселилась на рынке и сразу же стала торговать собой. Никому не отказывала ни по возрасту, ни по статусу, плату брала соразмерно доходам, а то и вовсе никакой — и стала очень популярной. Все мужчины города имели с ней дело, и постепенно каждый из ее гостей стал ревностным поклонником учения Шакьямуни, а некоторые совершенно просветлились. Через два года девушка умерла, и хоронил ее весь город.
Йогин понял, что дева была воплощением богини Гуаньинь, потому что в Поднебесной у Авалокитешвары женское лицо. В доказательство он просил вынуть ее тело из гроба. Прекрасно сохранившиеся кости девушки оказались не такими, как у обычных людей, а золотистого цвета, и все были соединены между собой подобием цепей. Через год на месте ее захоронения была воздвигнута Пагода, и все великие сутры на полках ближайшего монастыря трижды испустили яркий радостный свет.
Вот так шлюху можно было сделать святым объектом поклонения. Вызолотить кости и скрепить их цепями тоже представало делом простым, были бы деньги.
* * *
В конце зимы в Цинхэ стали прибывать военные гонцы. Приближался новый год — год Белой Змеи, когда в почете гибкость и способность к компромиссам. На Центральной Равнине уже зацветала слива, но на севере холода затянулись, и снежные шапки не думали уходить с гор.
Гонцов принимали в большом зале с барельефом Основателя. Яо стоял за спиной Не Минцзюэ, готовый по первому слову подать ему то и другое. От громкого, хорошо поставленного голоса главы нутро привычно трепетало, но теперь к трепету примешивалась и гордость.
Тонкости текущего военного положения были следующими.
Вэнь Жохань потерял последнего сына и впал в протест. Поднял нечисть по всему Хэнаню и Хубэю. Нечисть прет из Илина. Но поговаривают, что нечисть разбудил ныне покойный сын Жоханя Вэнь Чао. Бросал пленных в яму с трупами, нечисть отожралась и повалила.
— Известно, кто покончил с Вэнь Чао? — спросил Не Минцзюэ.
— Некто Вэй Усянь, — ответил гонец. — Обладатель призрачной флейты. Он по слухам тоже поднимает нечисть.
— Знаю такого, — сказал Не Минцзюэ. — Дерзкий и талантливый заклинатель. Неужели он пошел по кривой дорожке?..
— Воины Южной армии говорят, нам это на руку. Мертвецы Вэй Усяня сражаются с мертвецами Вэней. Поэтому можно не вмешиваться.
— Даже если это кажется выгодным, — сжал кулаки Минцзюэ, — такая война бесславна, и победы в ней обернутся стыдом! Армия Сопротивления, что выступила на стороне правды и закона, не может пользоваться нечестивым оружием.
— Вэй Усянь брат одного из генералов Юга, — поклонился гонец. — У них личные счеты с Вэнь Жоханем, который разрушил их клан.
— Вэнь Жохань мой! — прогремел Не Минцзюэ. — У кого с ним нет личных счетов? Если успешно биться с ним выходит только его же методами, получается — он уже победил!
Повисло молчание.
— Вэни залили кровью Пристань Лотоса, — тихо напомнил гонец. — Держали в плену одного из братьев, а другого пытали… Повесили родителей на глазах детей… Юношам не приходится выбирать.
— Хочешь сказать, — сбавил обороты Не Минцзюэ, — брат покрывает брата в темных делах во имя мести?
— Я не знаю этого, — ответил гонец. — Но говорят, они не ладят. Один обвиняет другого в смерти родителей.
— Довольно, — отпустил гонца Минцзюэ. — Это не интересно.
Далее пришла весть, что Вэнь Жохань стянул силы с отдаленных блок-постов, чтобы разгромить Ланьлинь. Переговоры с Гуаньшанем очень его разъярили. Клан Цзинь окончательно примкнул к Армии Сопротивления, и вранье Гуаньшаня потеряло очарование.
— Отозвали ли Вэни своих людей из Гусу? — уточнил Не Минцзюэ.
— Да, и Пристань Лотоса тоже освобождена. Но оба клана совершенно разрушены и стоят в руинах.
— Отличные известия. Как Южной армии удалось так лихо взять реванш?
— Говорят, всему причиной Вэй Усянь, который натравил толпы свирепой нечисти на позиции Вэней. Никто не ожидал, что он способен на это. Думали, давно погиб.
— Ни слова о гаденыше! — завелся Не Минцзюэ.
Потом пришло известие о подробностях смерти Вэнь Чао. Мертвецы содрали с него кожу, а Вэй Усянь лично проклял его Демоническим Проклятьем Голодной Пасти, так что бедняга неостановимо ел собственную плоть. Его телохранитель делал, что мог, даже связал Вэнь Чао и пытался лечить, но все напрасно. Любовница Вэнь Чао сошла с ума. Перед смертью она откусила Вэнь Чао детородный орган.
Не Минцзюэ передернуло.
— Телохранитель Чжулю жив? — глухо спросил он.
— Нет, — ответил гонец. — Дети Цзян Фенмяня прикончили его.
— Жаль, — опустил голову не Минцзюэ. — Чжулю был доблестным воином.
— Он разбил кучу Золотых Ядер по указке Жоханя, — возразил гонец. — Он предатель и изувер.
— Да, — согласился Не Минцзюэ. — И доблестный воин. Не поднял ни одного гуля.
Далее пришли вести непосредственно из Южной армии. Для изготовления накопительных печатей и артефактов требовалось «громовое железо», залежи которого есть в Цинхэ. Посыльный просил подтвердить сделку о продаже. Не Минцзюэ взял свиток с договором и что-то там зачеркнул. Яо показалось, это была цена.
Потом гонец зачитал депешу от Лань Сиченя. Сичень выражал беспокойство по поводу Вэй Усяня, которого сейчас контролирует его брат Лань Ванцзы. Подтверждал напряжение на линии Цишань-Ланьлинь и предсказывал, что битва там произойдет весной. Концентрация сил Цишаня против центра ослабит внимание Вэней на севере, что понимают все, особенно Вэнь Жохань. Потому именно на севере ожидается скопление мощной нежити в качестве обороны. По понятным причинам Вэй Усянь для военной поддержки не предлагался.
Не Минцзюэ взвыл, так что сабля его на ладонь выскочила из ножен, и Яо решил, что пора подавать чай.
…Когда он вернулся — Минцзюэ пил гаоляновую водку со своими командирами над картой. Обсуждался упреждающий захват северных позиций. Либо Пинъян, где Вэни третий год терроризируют местный клан, либо сразу цишаньские шахты Ганьцюаня — место добычи металлов и огненных камней. Последнее оставит Вэней без ресурсов.
Решение выходило спорным, и Минцзюэ, махом выпив остывший чай, покинул зал.
* * *
— Подай воды, — бросил он Мэн Яо, прежде чем хлопнуть дверью. — Смыть желаю красную пыль.
Готовить воду для омовения Не Минцзюэ было дело простым. Недалеко от спальни главы стыла пустая гардеробная, когда-то принадлежавшая его бабке или матери. Там до сих пор стояли две ширмы, туалетный стол и огромный ритуальный котел-тетрапод* из бронзы. Комната была угловой, с двумя окнами. Это значило, что летом в ней очень светло, а зимой очень холодно. Неудивительно, что теперь ею никто не пользовался.
Бронзовый котел тут тоже появился не сразу, а после того, как глава Не сломал деревянную бадью, в которой моются порядочные люди с хорошим характером. Бронза была древней, с орнаментом царства Шан по бокам. По четырем ножкам в виде черепашьих лап шли иероглифы Большой печати, и даже внутри находились надписи о благословлении предков. Что-то намекало: прежде над гигантским сосудом резали быков и собирали внутри жертвенную кровь. Однако мир изменился, в то время как ценная вещь не должна простаивать без дела.
С этим котлом, куда следовало нанести кипятка, у Яо сложились болезненные отношения. В бронзе вода остывает быстрей, чем в дереве. Первая ванна для главы оказалась холодной, на что Минцзюэ лишь презрительно поцокал языком. Вторая — слишком горячей, о чем не хотелось вспоминать. Но теперь Яо приноровился. На третий месяц службы он уверенно подпрягал в водоносы слуг с кухни.
Не Минцзюэ молча зашел за ширму, скинул одежду и погрузился в воду. Удивительно, что он никогда не попробовал ее рукой, прежде чем окунуться.
Яо деликатно опустил глаза, стоя поодаль — из-за обилия света ширма просвечивала. Он не мог уйти, так как держал квадратный поднос с мыльным корнем, плетеным мочалом и гребнем. У порядочных людей все это можно было оставить на специальной тумбе рядом. Бронзовый же чан, что пристал императорам, был такой высоты, что не оставлял вариантов.
В щели дуло, и между двумя окнами метался ледяной сквозняк. Под котлом уже мокла лужа, которая обещала стать больше, когда глава Не начнет плескаться, а особенно — когда вылезет. Но он не шевелился.
Яо подошел. Край котла доходил почти до груди, и голова Минцзюэ, откинутая на бронзовый борт, теперь оказалась с Яо на одном уровне. С близкого расстояния было видно, как сильно отличается знатный воин от простых людей. Разумеется, его кожу тут и там покрывали шрамы — пять на спине, два глубоких рубца на груди и животе, что-то темнело на бедре сквозь воду, белое отверстие от стрелы почти стерлось. Обычные раны не видны на заклинателях. Только особенное оружие оставляет следы. Но даже с ними у Не Минцзюэ была необыкновенная кожа. Смуглая, что не может считаться благородным, однако без собственных изъянов: ни одной бородавки или родинки, ни одного раздражения, шелушения, случайной красноты. Эта кожа не имела даже пор, как поверхность отшлифованной яшмы. Зеленоватые вены — драгоценные прожилки — лишь усиливали сходство.
Особенно явно это читалось на лице. Открытое всем ветрам, с неизбежной печатью пережитого, отболевшего и непрощенного — оно не имело возраста, мягко светясь изнутри, как головы боддхисаттв. Главе Не было двадцать шесть лет. До недавнего времени, глядя на грозную фигуру снизу, Яо полагал, что он старше.
Самым обидным на этом лице был капризный рот с полными, упругими губами. Даже сквозь сквозняк они выглядели теплыми, и было понятно, что никогда Яо не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть это.
Наконец, Минцзюэ встрепенулся и отстранился от борта. Молча протянул руку за мыльным корнем.
— Глава позволит ему помочь? — коснулся мокрого плеча Яо. — Этот подданный потрет главе спину и вымоет волосы.
— Валяй, — равнодушно поднял волосы Минцзюэ.
А-Яо было не по себе, потому что гора мышц вызывала привычное, глубоко въевшееся опасение. Но «дело, которое пугает больше всего, нужно сделать в первую очередь». Выпуклый бок чана приятно грел Яо, пока он тер влажную кожу мыльным корнем. Голый Минцзюэ ощущался уязвимым и расслабленным, как сытый лев. Разумеется, мыльный корень соскользнул, Яо нагнулся, чтобы выловить его, и слишком сильно наклонил поднос.
Мочало, гребень и обтирочный плат оказались в воде. Все было сделано правильно. Яо так сильно перегнулся через борт, что почти задел локтем грудь Не Минцзюэ.
Тут же мощная рука схватила его за предплечье, да так крепко, что должен остаться синяк.
— Раздевайся! — приказал Не Минцзюэ.
Яо ощутил, как ледяная лужа из-под ног поползла по его икрам и бедрам, пока не достигла позвоночника. Позвоночник окостенел. Очень невовремя.
— Глава… Этот неразумный слуга не понимает…
— Снимай одежду! — раздраженно подтвердил Не Минцзюэ. — Она намокла. Твои рукава полны воды. Тут дует. Или ты выдающийся заклинатель, которому простуда ни по чем?
Яо отступил на шаг, кивнул и медленно разделся. Пальцы не слушались, и каждый миг, пока сырая ткань скользила по рукам, Яо себя ненавидел. Он даже не понимал, почему. Наверное, в своем планировании он что-то переоценил.
— Иди сюда, — снова протянул руку Не Минцзюэ.
Яо наклеил улыбку и сделал два осторожных шага. Минцзюэ за плечо подтащил его ближе. И тут же свесился через борт. Его длинная рука скользнула по солнечному сплетению Яо, застыв на животе.
Яо схватился за бронзовый борт, потому что ноги дрогнули. Рука Минцзюэ лежала достаточно низко, чтобы возникла непроизвольная реакция. Тело реагировало на мощь, принуждение и избыточную витальность самым постыдным образом.
Слишком поздно Яо подумал, что Минцзюэ должен испытать отвращение. Все знают о сыне шлюхи. Но все же слышать и ощутить — не одно и то же.
Подлые картинки Хуайсана вращались и вращались перед глазами.
— Твое Ядро сформировано, — констатировал Минцзюэ. — Вижу, ты стараешься, в отличие от моего брата. Очень хорошо. Я доволен.
Минцзюэ поощрительно хлопнул Яо по животу, что стало последней каплей: Яо метнулся назад, споткнулся, оскользнулся на уже солидной луже и упал. И тут же прикрыл стратегическое место рукой. Глава Не встал, прищурив раскосые глаза: верно, ждал другой реакции. Яо поразил минутный гнев, прошедший по лицу Минцзюэ, и сменившая его досада. Очевидно, глава Не ненавидел, когда его боятся, но ничего не мог с этим сделать.
Еще больше Яо поразила оснастка генерала. Когда он смотрел на хуайсановы художества, он решил, что на них жанровое преувеличение.
Лань Сиченя он пожалеть не успел. Минцзюэ одним движением перемахнул через край котла — и Яо пополз от него к стене на руках, локтях, лепеча мольбы. Двумя шагами Минцзюэ настиг его. Яо свернулся, как больной щенок, закрыл голову рукой, а другую выставил вперед:
— Прошу, глава Не, этот слуга сделает, что вы пожелаете… но глава так щедро одарен природой… пусть господин не делает мне больно… пусть проявит понимание…
Не Минцзюэ без обиняков выдернул Яо за руку в сидячее положение.
— Я тебя не трону, — прогремел он. — Мэн Яо!
Яо часто дышал и прятал покрасневшее лицо.
Минцзюэ развернул к себе лицо помощника за подбородок. Тело его источало жар, насилие, скрытую ярость и такое количество энергии, что даже святой не смог бы сопротивляться. На глазах Яо стыли слезы.
— Ты мне не слуга! — нагнулся Минцзюэ. Блеснули между теплыми губами белые зубы. — Что ты удумал?.. Кто-то здесь дал тебе повод?..
…Мэн Яо трясло. По неясной причине он прикрыл себе грудь, как делали с рожденья все знакомые ему женщины, и опустил ресницы.
— Глава Не добр и щедр, — оттолкнул он Минцзюэ. Прикосновение было совершенно бессильным, почти игривым. Даже если бы Яо приложил всю свою энергию — сдвинуть главу Не он бы не смог. Но он и не пытался.
Разоренный пол с мятым ворохом одежд, брызги, мокрые следы, темное пятно упавшего подноса – декорации, что несут один-единственный смысл.
Яо поднял на Минцзюэ черные глаза. Они светились жаждой, ужасом и покорностью. Мать А-Яо переспала с главой ордена. Но боги подсунули ей не того. Кодекс чести Цинхэ Не не позволит его главе сделать вид, что ничего не было. Он сам приблизил Яо, так что вывод будет очевиден.
Однако сердце Яо не слушало доводы ума: впервые в жизни оно желало чего-то сильней, чем денег, уважения и чудес самосовершенствования. Даже хорошо, если в процессе Яо пострадает, окрасит пол кровью, если страстный Минцзюэ что-то ему сломает, свернет и порвет. Крепкие узы не бывают аккуратными.
Не Минцзюэ все понял. Миг на его лице читалось тупое отрицание, как у запертого в стойле быка. Он даже мотнул головой, чтобы отогнать наваждение. После чего резким движением пальцев заблокировал себе меридианы. Потом навис над Яо — и заблокировал меридианы ему.
Яо привычно забился в дрожи, вырываясь, наслаждаясь этой гневной громадой над собой — но его мышцы и кости уже потеряли тонус. Неестественное возбуждение прошло. И только разум хватался за тени возможного.
— Ну всё, сейчас попустит… — прижал его к себе Не Минцзюэ. — Для растущего организма это обычно дело. Никто ничего не узнает.
Он потрепал Яо по голове, как нашкодившего пса, и Яо разрыдался. Он рыдал все время, пока Минцзюэ нес его к котлу, опускал в воду со словами «Остынь пока!», отечески хлопал по плечу. Зябкая вода не помогла. Шаги уходящего Минцзюэ, на ходу запахнувшего одежду, не помогли.
Жертвенное животное в котле ощущало лишь, что жизнь уходит из него с каждой судорогой.
Глава Не побрезговал им. Это было очевидно. Ничто иное не сказало бы о лицемерии мира заклинателей сильней. Что бы ни изрекали здесь лучшие из лучших — все они были особой кастой, все они лгали, и даже не замечали этого.
…Позже, оглядываясь назад, Яо понимал, что никогда не рыдал так часто и искренне, как в Цинхэ Не.
___________________________________________________________
Примечания:
*Кангринбоче, хребет Гандисышань = Кайлас, Трансгималаи.
Китайская «Книга Сумерек» была записана именно тем способом, что указан в тексте. В настоящее время большая часть отрывков безвозвратно утеряна, ни одной цельной версии в мире нет. В России «Книга...» не переводилась.
История Гуаньинь приводится в «Комментариях на "Хроники и анналы Книги Сумерек"» на 1384 странице.
Ритуальные бронзовые котлы Китая обычно имеют три ноги. Их называют «дин» (ding). Тетрапод - четырехногий котел - намекает на самую что ни на есть древнюю форму.