ТАБУ

ГЛОССАРИЙ
  • Ансацу Сэндзюцу - первые слова «Ансацу Сэндзюцу Токусю Бутай», аутентичного названия АНБУ
  • Нукэнин - беглый ниндзя-предатель
  • Ойнин - преследователь
  • Ронин - блуждающий деклассированный самурай либо ниндзя без «своей» школы.
  • Тюнин - средний офицерский чин
  • Дзёнин - старший офицерский чин
  • Татабара - сэппуку в «естественном положении», то есть стоя.
  • Кусунгобу - один из длинных прямых ножей, которыми делают сеппуку. Фамильный клинок, передаваемый от отца к старшему сыну.
  • Синисодзоку - «одеяние смерти», церемониальные белые одежды для харакири.
  • Кимэкоме-нингё - «человеческая форма из дерева». Лаконичная деревянная кукла, обклеенная тканью; изначально храмовый амулет.
  • Эпоха Хигасиямы - конец 17-го века.


— Ты мог убить его, но не сделал этого… Почему?

Сквозняк, вызванный перемещением — бегством? — опадает, как сухая листва. Рука, прижатая к камню в момент фиксации прыжка, ощущает покалывание мраморного мха. Изножье огромного валуна теряется в тумане. Хотелось бы, чтобы там была пропасть без дна, но там лишь овраг.

— Потому что я велел тебе позаботиться о нем.

— Не хотел марать руки? Это так на тебя не похоже… — острые зубы покровительственно скалятся. — Может быть, я чего-то не знаю, Итачи-сан?

— Заткнись.

Мокрый туман приятно холодит, и в этой серой вате почти уютно. Почти совсем одиноко.

— Отчего ты не прибил его? — снова этот скрипучий голос. — Он знает опасные вещи.

— Я слышал.

— Любишь играть с огнем?

— Оставь меня в покое.

— Как знаешь, Итачи-сан.

Странный негромкий смех — словно что-то булькает утешительно, привычно. Безобразно.

«Ты мог сейчас убить меня. Почему ты этого не сделал?» — его собственный вопрос. Глупец. Смерть — это только смерть. А теперь, зная разницу наших сил, я смогу мучить тебя вечно. Если ты переживешь этот раз.

Трещины валуна цветут, ползут по гравию твердые желто-болотные пятна. Словно шкура каменной черепахи, выброшенная на поверхность скрытой жизнью корней. Пустоту заполняет цветение… значит ли это, что пустоты не существует? Или — что пустота изначально заражена спорами, семенами, паразитарными корпускулами? Что полное уничтожение чего-либо невозможно?..

— Вы были знакомы прежде, не так ли? Совместные миссии?

— Если ты не заткнешься — то подавишься собственным плавником.

— Приятно слышать, что я прав.

— Ты не прав.

— Приятно слышать, как ты врешь. Пожалуй, я прикончу его.

— Конечно. У тебя не будет выбора. Он стоит между нами и джинтюрики.

— О нет, не поэтому. Он слишком сильно занимает твое внимание.

— Мне показалось, Кисамэ, или это именно ты все еще говоришь о нем?

— Я просто озвучиваю ваши мысли, Итачи-сан.

— Потому что твои собственные куцы.

— Мне приятны ваши мысли, Итачи-сан. Они… пахнут кровью.

В клубящемся тумане время стоит, и можно зубоскалить без последствий. Созерцание постепенно овладевает и глазами, и умом. Неподвижность. Большие паузы, бесстрастные голоса, умеренная агрессия реплик. Ты не много знаешь обо мне, но довольно точно понял мой характер. Я избегаю привязанностей. Привязанности — это цепи, смертельные связи. Путы долга, где за обязанностями стоит не высота намерений, а плен. Словно прошлое, как мертвец, хватает будущее — и превращает в такого же мертвеца. Этому более нет места в моей жизни. Все, кто помнил меня прежнего, мертвы или будут мертвы. Паразитический мох не обовьет мои колени. Не набивайся мне в друзья. Не искушай судьбу.

* * *

Я стал ойнином АНБУ в 12 лет. Отец был вполне тщеславен, чтобы способствовать этому лично. В раннем детстве я этого не замечал, принимая его тщеславие за любовь. Но она была всего лишь его пристрастием к моим успехам. Гордость ослепила его: он не учел, как моя работа в подразделении Ансацу Сэндзюцу ослабит его контроль надо мной. Полиция, главой которой он был, и АНБУ — параллельные системы, первая не может судить вторую, но вторая может карать первую. Все задания и миссии АНБУ шли под грифом «совершенно секретно», и находились в единоличном ведении Хокаге. Совет Старейшин посвящался в наши дела нерегулярно. Списки АНБУ никто кроме Хокаге не видел в глаза.

В наших рядах царила абсолютная анонимность. Никаких имен или званий — только личные номера; фарфоровые маски на лицах, тканевые обвязки на головах, ни клочка волос или кожи, черные плащи. Возраст и пол угадывались лишь по голосу, а поскольку инструкция предписывала молчать — большинство из членов АНБУ окружала плотная тайна. Трупы никогда не оставались целыми за счет механизма самоликвидации. Мы могли судить лишь о собственном подразделении из четырех человек. Конечно, если иметь маниакальную страсть к анализу — кое-что можно было прояснить. Но таких в АНБУ не допускали, тесты занимали почти полгода. Тайна тогда остается тайной, если не известна никому.

Свои задания мы получали от наших капитанов; их отличал цвет форменных плащей. Каждая группа собиралась в определенном месте уже в полной экипировке. Из дому каждый выходил в штатском, и возвращался также. Расходились в порядке раз и навсегда заведенной очередности — с паузами в пять-семь минут. Никакой возможности следить друг за другом не представлялось. Капитан уходил последним; он сдавал отчет за всех.

Благодаря такой системе члены АНБУ не дружили друг с другом в общепринятом смысле слова. Это привлекало меня сильнее прочего. Я могу допустить, что некоторые члены АНБУ пересекались в дни отсутствия миссий на улицах, в лавках и чайных, и там они были хорошо знакомы друг с другом. В любом случае, сам я не интересовался людьми. Я должен был только следовать приказу, и выполнять его на том уровне, который был мне доступен. Нам было не запрещено страховать друг друга — но это и не поощрялось. Если ты не совершенствовался в самые сжатые сроки — ты погибал или писал заявление об уходе. Лучшей Школы представить себе было невозможно.

Как можно догадаться, моя карьера в АНБУ была скорой. В 13 лет меня назначили капитаном одной из групп. В нее входили трое мужчин, один из которых был медиком и владел печатями ветра, другой был специалистом в ниндзюцу по техникам земли и воды, третий мастером разведки и рукопашного боя. Мы были отлично сбалансированы и полностью дополняли друг друга.

* * *

Я достиг определенной высоты, и у меня вместе с обязанностями появилось время на размышления. Отец активно поощрял мой карьерный рост и торопился ввести во все дела нашего клана. Он торопил и меня. Он проговаривался. Его планы на мой счет ошеломляли. Я всегда был «его любимым сыном», я должен был оправдать любовь.

До сих пор не знаю, что значит это слово, хотя его часто повторяли над моим изголовьем. «Мы любим тебя». «Отец очень любит тебя, он поистине к тебе привязан». «Ты ведь любишь данго, Итачи-кун?». «Дядя Хикару привязан к табаку». «Это твое любимое блюдо… это мой любимый сын… эти болваны слишком любят сакэ… твой брат слишком любит тебя…» Любить — значит жаждать поглотить, не так ли? Лисы любят полевых мышей, дети любят персики, мой сладкий Итачи.

Будучи ребенком, я не понимал того, что являюсь пищей для своего клана. Мое воспитание не позволяло проявлять раздражение или гнев. Сколько помню себя маленьким — мои челюсти всегда были плотно сжаты, сдерживая зубовный скрип. Чем больнее я их стискивал, тем легче было терпеть прикосновения к себе. Меня касались словами, улыбками поощрения, возгласами тревоги. Добродетельные, потомственные садоводы, удобряющие плодоносный побег. Проходить через квартал, выделенный клану, было испытанием терпения. Мне слышалось, как морщинистые рты старейшин шлепают губами, предвкушая деликатес.

Мой отец был строг, и это делало его особым человеком. До поры. Его авторитет позволял ему требовать от меня полного послушания и управлять моим временем. Он постоянно смотрел на меня спиной, затылком, сквозь стены, с другой половины дома, из всех окон своего полицейского управления. Меня тяготили эти отношения, как гири. Я чувствовал себя абсолютным заложником обстоятельств. «Не забывай, что ты — единственная нить между нашим кланом и деревней». Мои обязанности ойнина отец при этом деспотически отвергал. Моя судьба была предрешена. Я ненавидел ее. Но виноват в этом был не сыновний долг, а история нашей крови.

То, о чем проговаривался отец, никому не дано совершить со связанными руками. Вера в чью-либо избранность или правоту скоро потеряла всякое значение. Наш мир не для верующих. Он — для отважных душ, которые должны отбросить и верования и безверие, а также сомнения, логику, ум и просто войти в свое чистое существование без границ.

Для этого мало иметь волю и способности — надо встать вне человеческого закона. Нельзя одновременно быть ласковым сыном, прилежным обывателем, участником мятежа и убийцей, изменившим свой геном. Мой клан сверху донизу состоял из обывателей, и ждал, что я исполню его мечты.

* * *

…Не будем об этом. Еще через год истории нашей крови фактически придет конец. Кольцо стало сжиматься раньше. Незадолго перед тем, как сослуживцы отца явились меня арестовывать. Мой глупый маленький брат не дал мне совершить глупость. Мне следовало догадаться раньше, и не тратить свою жизнь на то, что будет отнято. То, что можно отобрать, не стоит сохранять, а если что-то отобрать невозможно, зачем бояться, что оно будет отнято?

В один миг все мои связи и узы встали передо мной, как сеть направлений на военной карте. Некоторые из них были едва намечены, другие пересохли и шли пунктиром, третьи были накатаны годами и превратились в широкие тракты, четвертые выглядели тайными тропами, вся сила которых в том, что они известны лишь некоторым, и потому хранятся как особая драгоценность. Клан укреплял их, подчас идя поперек природы и разума, это была священная традиция, темная и плотная, как животная страсть. За пресловутой семейной гордостью не стояло ничего, кроме страха оказаться не у дел. Страх за выживание проступал сквозь все благородные речи, стелился под ритуалами и домашними торжествами, страх порождал смрад. Мне было трудно дышать в моем собственном доме. Выйти наружу можно было лишь двумя путями — совершить самоубийство или убийство. Второе без первого было нереальным.

Конечно, мысль о сэппуку меня миновала. Самурайский кодекс, на котором меня воспитали, предписывал всегда выбирать тот путь, который ведет к смерти. А из всех путей смерти следует выбирать самый трудный. Если ты умрёшь, не достигнув цели, твоя смерть будет глупой и никчёмной. Мне только необходимо было вырвать из себя корни своего клана. Сделаться посторонним. С детства нас учат, что настоящий шиноби не имеет эмоций и не проявляет чувств, однако на практике это не достижимо. Даже если ты достигаешь совершенства в самоконтроле — кто-то из близких всегда этому не рад. Они заглядывают в глаза, требуют участия в глупейших делах, обвиняют в бездушии, ты всегда включен в чей-то эмоциональный рассчет. От тебя хотят соответствия — и эти желания крайне противоречивы. Вывести из противоречий может только окончательный выбор.

* * *

Пока стоит отмеренное нам время, я могу думать, о чем захочу. Ты не прочтешь в тумане над моей головой мыслей о том, как поднимать руку на собственную мать. Помню, как изучал храмовые документы о проклятии нашего клана и путях приобщения к Силе. Убийство самых дорогих людей — что может быть кощунственнее и в то же время действеннее? Хочешь развить свой дар — возьми жизнь лучшего друга. Мой друг был слишком хорош, слишком близок мне — и тем мешал. Мои чувства к нему стояли на пути моей Силы. Я изучил историю основателя нашего Рода, бессмертного Мадары. Того самого, который вскоре появился на моем горизонте. Он пожертвовал собственным братом, забрав его глаза. Чтобы достигнуть Силы — не нужно было совершенствовать запретные техники или добывать знания — надо было нарушить табу.

Жизнь близкого человека табуирована, жизнь члена семьи — тем более. Пересадка органов табуирована. Генетические эксперименты табуированы. Тем не менее, видя результат, люди способны это простить. Люди способны простить что угодно ради Силы. Они даже способны слагать легенды о подобных героях. Чудовища — это гордость своей страны. Мне нужна была Сила разойтись с моим кланом, покончить с ним. И я стал искать подходящее табу.

В среде традиционных семейных устоев есть вещи, не столь преступные по человеческим законам, но совершенно непростительные и позорные. Женщины переходят из клана в клан с помощью замужества. Проданная в гейши девочка более не принадлежит своему роду, принимая имя покровителя или его общины. До 17 века гейшами были только актеры-мужчины. Теоретически я могу поступить также. Если я отдамся другому мужчине — подумал я — я буду иметь столь неразгласимую тайну, что она воздвигнет барьер между мной и моей семьей. Я не буду иметь права открыто смотреть в глаза отцу, не смогу более принадлежать своему клану ни телесно, ни морально. Я буду виновен. Перестану быть лучшим в мире братом, идеальным сыном и способнейшим представителем рода, мое совершенство покинет меня, как ореховая скорлупа. Если они узнают — они растопчут меня, как червя, и вымарают память обо мне из всех своих свитков. Я буду худшим из худших. Но они не узнают. И это сделает меня свободным по отношению к ним. Я обрету силу делать со всеми ними, что пожелаю.

Не могу сказать, что эта мысль шокировала меня. Она была не более чудовищна, чем многое другое. Я хладнокровно возвращался к ней и оставлял на время, пока она не приобрела характеристики тактического плана. На рассудочном уровне все было понятно и достижимо. Мужская среда анонимного АНБУ гарантировала хотя бы безопасную пробу. Небольшая проблема была в том, что мне было 13 с половиной лет, и мне претил секс. Я охотился на нукэнинов, презирал девочек и не желал иметь с ними ничего общего. Я никогда не влюблялся. Меланхолию или неясное томление трудно назвать тоской по физической любви. Так бывает, если начинаешь убивать с семи лет.

Я отправился в книжный магазин и пролистал там несколько книг для взрослых. Чтобы продавец не уличил меня — я вкладывал иллюстрированную брошюру в большой том с невинной обложкой. Чтение меня не заинтересовало, хотя дало некоторое представление о грубом флирте. Я сделал вывод, что и само занятие довольно примитивно. Пока я занимался анализом новых сведений, за мной наблюдал один из посетителей — его тоже интересовали полки для взрослых. Это был дзёнин, судя по нашивкам и отличительным знакам. Лицо его было почти полностью закрыто, что для подобного места и рода занятий казалось логичным. Судя по тому, как он щурил глаз и прикрывал меня от торговца своей спиной — он был либо очень молод, либо очень глуп, но возможно, и очень испорчен. Настолько, что был готов видеть сообщника в ком угодно. У него была отвратительная, кичливая прическа. Меня он неимоверно раздражал.

Так я впервые встретился с этим человеком. Более всего мне хотелось бы, чтобы эта встреча была и последней. Тогда сегодня я просто убил бы его без помощи глаз, механически. У меня даже было бы приличное для самурая оправдание: плохой литературный вкус.

* * *

К исполнению задуманного я приступил столь же расчетливо и осторожно, как охотился на врага. Ранг капитана давал определенные преимущества — но, разумеется, не стоило использовать членов моей команды. Кроме очевидного провала миссии это могло привести к потере авторитета, заявлениям о переводе в другое подразделение, это нарушило бы текущий порядок, последствия могли быть замечены, одним словом, это осложнило бы мою жизнь. Я присматривался к ойнинам моей команды и исследовал особенности их чакры. Скоро я поймал себя на понимании, что тщеславие передается в нашем клане вместе с кровью. Обычный «невидимка» меня не устраивал. Но признаться в этом было болезненно. Словно мое решение все еще не было окончательным, нуждалось в условии.

Впрочем, в любом случае грабить собственную корзину было неразумно. Как капитан я имел право голоса при выработке стратегии миссий АНБУ, и несколько раз настоял на совместных бросках нескольких групп. Все, кто осмелился намекнуть на избыточную осторожность или забытый дух соперничества, пожалели об этом. В АНБУ меня считали довольно импульсивным и даже жестоким. Такая репутация всегда удобна.

Первая совместная миссия ничего не дала. Она была краткой, заняла менее суток, и каждую их минуту мы были заняты. После ее выполнения отряд распался, и назад каждая группа возвращалась своим путем. Вторая миссия была более длительной и включала в себя разведку. Три дня мы скрывались не только от врага, но и друг от друга. Это стало меня раздражать. Я был готов пренебречь осторожностью. Но долг и обстоятельства все еще были сильнее. Третья миссия оказалась наиболее удачной, она предписывала захватить пленного. Отправили самых опытных и техничных, один из них использовал собак. Целью был опасный ронин S-категории, мародерствующий в окружении подчиненных ему лиц. Когда мы перебили сопровождение и захватили пленного — наш отряд находился почти на границе страны. Мы были вымотаны, и нуждались в отдыхе.

Над пленником несли дозор по очереди обе группы АНБУ. Дежурили парами. Моя очередь была второй, в час пополуночи. В три я передал пост капитану другой четверки. Наша группа была свободна. До выхода в деревню у меня оставалось четыре часа. На исполнение задуманного — два. Это будет либо тот, кто стоит с капитаном на посту сейчас, либо тот, кто ждет своей очереди.

Я прошелся до стоянки второй группы. На холмы упал туман. Низина была словно утоплена в жидком молоке, где далеко слышны звуки, но трудно различить пригнувшихся людей. Два человека сидели у ствола магнолии и разговаривали. Слов было не разобрать — но позиция была ясна: пока они не разделятся, я не достигну успеха. Через час под видом разведки я наведался туда еще раз. Теперь они стояли молча, один курил. Головы и плечи вырастали из белизны, как из незавершенного рисунка. Это значило, помимо беспечности, нашу общую безопасность. Они не вслушиваются в тревожные ночные звуки, не просматривают туманные заросли — просто ждут. Я вернулся. Номер 28 в моей группе не спал. Я жестом успокоил его и повалился на плащ. От решимости и злобы я снова сжал челюсти, они скрипнули.

Через час с небольшим я встал и направился за жертвой. Перед моими глазами стояла красная пелена.

Снова двое на траве. Один сидит на корточках, спустив руки между колен. Другой полулежит на белом форменном плаще. Я наблюдал — может быть, капитан уснул? Прошло около десяти минут. Он не шевелился. Голова второго опустилась ниже, устремляясь за руками. Пора.

Я подкрался и сел рядом. Голова в кошачьей маске сразу поднялась. Я положил руку на его колено и стремительно проехался ей по ноге, к паху. Штанина была влажной от росы. Никакой реакции, во всяком случае внешне. Я пошевелил пальцами. Он вздрогнул. Его фарфоровый профиль был неподвижен. На рукаве различался номер 19. Я коснулся его другой рукой — и тут он перехватил мое запястье. Мощный, точный захват. Вторую руку он не тронул — и я обозначил свое намерение, как это предписывала книга для взрослых. Он вскочил, невольно дернув меня за собой. Миг мы стояли неподвижно. Он казался впавшим в ступор. Я взял его за руку и потянул в сторону. Мгновение он медлил, глядя на своего капитана. Потом нехотя последовал за мной. Меня привлекали дубовые заросли, за которыми виднелся отвесный край скалы.

Я вел Девятнадцатого, повернувшись к нему спиной и заведя собственную руку под лопатку. Это делало его роль главенствующей, словно он уже выкрутил мне руки. За пять шагов до места он внезапно вошел в роль, толкнул меня вперед и впечатал в камень. Все шло отлично. Его сильные руки с профессиональной хваткой бойца я ощущал столь же хорошо, как и большое расстояние между нашими телами. Я оттолкнулся от скалы ногой — он снова толкнул меня вперед. Фарфор оскреб выступ камня. Мое сердце против воли выбило дробь. Не отпуская меня, он приблизился — в мою поясницу уперлось его предплечье.

— Нужна разрядка? — шепотом спросил он. Я кивнул. Лоб моей маски снова проскрежетал по камню. В тумане этот звук разнесся, как показалось, на милю. Я резко отстранил голову — он моментально воспользовался этим, втиснув меня в камень нижней частью тела. Его колено, пройдя между моих ног, уткнулось в гранит. Край моей маски задел его собственную. Они звякнули, как глиняные горшки. Он глухо, почти неслышно рассмеялся.

Я обмяк. Он был выше меня почти на голову. Моя заломленная рука могла шевелиться в ограниченном диапазоне — он хорошо контролировал силу и не перебарщивал. Я ощущал внутренней стороной бедер его стальные мышцы, даже сквозь брезент от них шла безразличная мощь уверенного в себе человека. Колючие карманы его форменного жилета, набитые сюрикенами. Жесткие выступы наплечников. И тепло шеи под тонкой тканью — ее жила касалась меня за ухом. Никогда бы не подумал, что способен ощутить чужой пульс сквозь два слоя материи кожей головы.

В книгах, пролистанных мной, люди были одеты в шелк, полураздеты или возлежали нагими на цветном полотне. Бесконечно струилась ткань кимоно, шелестя лепестками сакуры, стыдливый веер прикрывал полураспахнутые губы. …Он стянул мои штаны свободной рукой. Не до конца, словно обозначая зону. Потом сзади звякнула пряжка ремня. Я напрягся, как перед броском, все внутренности сжались. Я все еще фактически сидел на его колене. Потом колено шевельнулось, расставляя мои ноги в стороны, и я почувствовал, где и предписывалось, его горячую, литую плоть.

— Тише, — предупредил он. Я знал, что он прав. Мы оба почти не дышали. Дальше произошло самое страшное — или загадочное — или постыдное. Девятнадцатый был совершенно спокоен и явно делал это не в первый раз. Неожиданно его рука зашла вперед накрыла мой член. Он остановился.

— Что за игра? — спросил он шепотом, приблизясь к моему уху. — Ты не возбужден

— Просто возьми меня, — огрызнулся я шепотом.

— Тебе нужен учитель или насильник, — сказал он. — А не парень на полчаса.

— Просто сделай это, — сказал я. — Или я убью тебя, Девятнадцать.

— Впечатлен, — отстранился он. Потом отпустил мою руку и убрал колено.

Это был провал. Что я не учел?.. Я сам себя не понимал. Меня как будто волновало то, что меня отвергли. Не знал, что от меня требуется. Мой план не мог не сработать, от этого зависело слишком много. Я никогда не был неуспешным. Не привык чувствовать себя отстающим. К тому же все слишком далеко зашло. А так славно начиналось, как по писаному. Мне свело зубы от четкого понимания, что если все так и закончится, я сорву свою маску и пока тот пялится на мое лицо — использую против Девятнадцатого шаринган. Конечно, потом его придется убить. Тело самоликвидируется. Что-то шуршало сзади, надо было немедленно решать, как быть. Я ударил руками в камень перед собой и опустил на них голову. Лихорадочно свистели противоречивые, несвойственные мне мысли.

Внезапно тело Девятнадцатого коснулось моей спины — и оно было гладким. Облегчение накатило вместе с тревогой. Неужели он разделся?! Я схватил его за бедра — нет, он был в своих отвратительных, грубых штанах с двойным швом. Выше оказалась майка. Я наконец услышал его дыхание, ход грудных пластин. Он снял перчатки и теперь расстегивал мою одежду. Я автоматически оценил его руки — нет ли там уродств, татуировок или выбитых фаланг — чтобы понять, кто со мной. Но нет. Здоровые светлые руки, ловкие пальцы, продолговатые ногти. Предплечья, свободные от контрактов. Светлые волоски на лучевых костях. Сколько ему лет? Двадцать? Или тридцать — но он бездарен и не владеет сильными техниками?

— Сколько тебе лет? — спросил он, берясь за плечевые пряжки моего жилета.

— Восемнадцать, — ответил я, кося через плечо.

— Не надо, — одним движением корпуса он вернул меня в прежнее положение. Движение было молниеносным. — Не надо обманывать.

— А какое тебе дело? Это просто секс.

— Не очень и хочется, верно? — Он отшвырнул ногой упавший жилет.

— Ты меня не знаешь.

— Ну… видимо, ты заблудился на дороге жизни.

…Трепло, — подумал я.

Туман сгустился абсолютно. Искривленное дерево на высоте полутора метров от меня еле различалось. Движения мужчины были уверенными и беспечными, словно все это не стоило напряжения, и было какой-то забавой. Он кое-как стянул с меня рубаху и майку, и снова мягко толкнул к скале. Сердце дернулось. Что-то коснулось сзади моей шеи. Мягкое, властное, неопределимое, захватывающее…

Он снял маску, — догадался я. — Он что, идет против устава?!

— Молчи и не оглядывайся, — сказали его губы. Потом они впились в кожу, и меня пробил озноб.

Словно спасаясь от мучительных ощущений, мое голое тело подалось к камню. Но разве можно слиться с камнем, кого он может защитить? Все его выступы, шероховатости, трещины, казалось, набросились на меня разом. Заныли оцарапанные сосцы. Страшный прилив крови к паху заставил задрожать. Чужие губы перебирали мой позвоночник, спускались в углубление под челюстью, я в момент оказался взвинчен и почти не стоял на ногах. Его открытое лицо в дюйме от моего собственного страшно заводило. Игра с огнем. Я мог обернуться в любой момент. Ощупать его рукой на предмет шрамов. Я был капитаном и должен был сообщить в рапорте о пренебрежении инструкциями. Я захлебывался его касаниями, но вместо того, чтобы податься к ним — бежал от них. Я стал оседать. Девятнадцатый подхватил меня плечом и развел мои руки в стороны, крестовиной. Он держал меня твердо, но не грубо. Чтобы не биться маской в камни, я вынужден был отклонить голову, подставляя ему полностью открытую шею. Это была пытка. Он не торопился. Ему нравилось то, что он делает. Я нравился ему. Хотя мои таланты и успехи тут были ниже среднего. Он даже толком не знал, как я выгляжу. Никто в жизни так ко мне не прикасался. Бесцеремонно, независимо, играя. Красный туман заволакивал глаза. Ноги тонули в белом облаке. Красное и белое — цвета нашего родового герба. Последний привет перед расставанием? Глупые мысли. Убей мысли, если стремишься желать. Я же хотел отдаться ему? Не случайному ойнину АНБУ, анонимному телу, а именно ему, Девятнадцатому. Он заставлял меня, вынуждал получать наслаждение. Никогда еще я так не стремился не быть, убить свое природное сопротивление, и никогда не предполагал, что покорность может пьянить. Думаю, я стремительно взрослел.

От Девятнадцатого шел необычный запах — смесь огуречного мыла, одеколона, озона, дождевой воды, прогретого талька. Запах электричества. «Это специалист Чидори», — решил я. Странно, что я мог думать о таких вещах. Прежде я всегда полагался на зрение.

Потом я ощутил за ухом влагу. Это был его язык. Меня трясло. Ребра скалы впивались в мои собственные. Я не заметил, когда он убрал руки, но был некий миг, когда он удерживал меня только ртом. Внезапно он развел мои ягодицы, и я ощутил его член. Правой рукой он обхватил меня поперек тела и с усилием вошел. Едва ли на дюйм. Я стал вырываться, но он моментально вновь прижал мои руки к скале.

Целую минуту ничего не происходило. Нелепейшее положение. Он дышал неровно, поверхностно. Его губы вернулись к моей коже. Захват рук был мощным, почти боевым, его тоже била дрожь. Ощущения дезориентировали. Часть меня находилась в аду, другая парила с птицами над туманом. Через пять минут он продвинулся во мне еще на полдюйма. Мой разум совершенно отделился от тела и занялся своим обычным делом: я начал считать. Если его орган около шести дюймов — то входить в меня он будет приблизительно сорок пять минут. Это академический час. За это время можно освоить теневое клонирование и технику замены. Приплюсовать возможные передышки, а также то, что я переоценил глубину его первоначального вклада. Или недооценил величину. Сколько времени у нас осталось?

Прошло еще пять минут. Небо посветлело. Он продвинулся незначительно, но определенно. Может быть, он знает некую хитрость? Есть середина пути? Он считает время, или это делаю только я? Потому что я ответственный капитан, а он — кандидат на вылет?

— Быстрее! — прошептал я.

— Прости, — твердо сказал он. — Я не знал, что это у тебя первый раз.

— Плевать, — напряг я спину. — У нас нет времени.

— Не знал, что ты действительно любишь боль, — ответил он, почему-то обрушивая ее на мои руки. Он ободрал их об скалу.

— Ты урод, — зашипел я. — Сейчас сюда явится твой капитан.

— Не думаю, что я позволю ему закончить за меня.

— Или любой из моих разведчиков.

— Ты разве не сказал, что у тебя несварение? — его зубы прикусили меня в основании шеи, и я проклял все на свете. Особенно его бескостный язык. Наверное, он в два раза старше меня, судя по бесстыдству.

Его самоконтроль казался издевкой, следствием разочарования, но он преследовал другие цели. Он ждал, когда я буду готов.

Через десять минут я сломался и подался навстречу ему сам. Это и была половина пути. Хитрость, вынуждающая того, кому принадлежала инициатива, быть ответственным за все самому.

Я не знал, что думать о Девятнадцатом. Он сумел необъяснимым образом остаться посторонним, в то время, как сам оказался мне отчаянно нужен. Мне казалось, что он в любой момент может вытащить свой член и уйти, посмеиваясь. Может быть, я совсем ему не нравлюсь? Немного больше данго, но гораздо меньше сакэ? Планы страшной мести пронеслись в голове. Я погружу его в гендзюцу, где он трое суток будет биться в объятиях доступных женщин без малейшей возможности разрядки.

Девятнадцатый пошевелился. Это было терпимо. Но стона я не сдержал. Опять остановка. Я ударил его в плечо головой.

— Боль, — прошептал он мне в ухо, задев губами мочку, — это непрофессионально. Если не можешь сразу убить, Тридцать Шестой, причинять боль противнику бессмысленно. Это признак большой слабости.

— Решил соединить насильника с учителем? — догадался я.

— Не болтай, — заметил он. — Ты думал, парни вроде меня быстро берут свое, потому что война превратила их в зверей?

— А что, не так?

— Не знаю ни одного зверя-педофила, — ответил он.

Мысленно я пообещал погрузить его в еще более страшное гендзюцу, как только овладею им в совершенстве.

— Тогда почему ты все еще здесь? — огрызнулся я.

— Но ведь это вызов, не так ли?..

Однако глупый шепот неожиданно возымел действие. Я понял это по состоянию относительного комфорта. Мое возбуждение не было острым, но это меня уже не волновало. Меня волновал финал.

Он взял меня за бедра, заставив отступить от камня вслед за ним. Но я все равно продолжал держаться за скалу, словно она обязана была прочувствовать, как я сейчас изменю ей с Девятнадцатым. Мое тело, наконец, перестроилось, но ощущение, что я подставился под чужую катану, осталось. Интересно, так ли чувствует себя раненый, который не может сопротивляться последней воле убийцы, и вынужден наблюдать собственную смерть? Сокращается или растягивается оставшееся ему время? Замутнено его сознание, или оно остается ясным?.. Дарит ли ему последний удар радость?.. Внутри меня обнаружился чакровый узел, и каждое попадание по нему разливалось по венам огнем. Девятнадцатый не мог его видеть, значит я не ошибся насчет его опыта. Температура между нашими телами взлетела, дыхание почти невозможно было контролировать. Я закусывал губу и жалел, что не могу прикусить еще и руку. В лучах восходящего солнца я видел сквозь отверстия маски, как наша чакра смешивается — она спирально свивалась на моих плечах, животе, в его руках, в каждой из его фаланг, если б у него были мои глаза — он получил бы откровение.

Потом мир, и без того преображаемый светом, поплыл, полыхнул, и я беззвучно раскрыл сведенный судорогой рот. Мое лицо было страшно искажено — я точно это знал. Я ловил распахнутым ртом воздух, до рези зажмурив глаза. Не издать ни звука было почти невозможно. Интересно, что сколько я помнил себя, всегда было наоборот: я терпел, раскрыв остановившиеся глаза и крепко сжав рот. Так я получил представление о двух видах терпения: перенесении боли и перенесении наслаждения.

Девятнадцатого тоже прошила судорога, страшная в своей тотальности, он еле устоял, подавив крик в мой хребет. По моим внутренностям разлился горячий эликсир. Его семя. Дело было сделано.

Мы еще выравнивали дыхание, когда Девятнадцатый вдруг прижал меня к себе, обхватил одной рукой поперек груди, другой на уровне бедер. Его левая рука пошла вверх, размазав сперму по своему предплечью, по моему животу, по груди. Правая рука хозяйски обласкала мой подбородок и ствол шеи, обвела маску по фарфоровому ободу. Это было сильное и одновременно нежное движение. На скале передо мной появилась наша сдвоенная тень. Восход облизал его руку, светлые волоски на ней образовали серебристый ореол. Он все еще оставался во мне, но возбуждение прошло, его семя текло по моим ногам. В отличие от его запаха, который так и оставался внутри меня, окутывая нас обоих. Утренний ветер холодил кожу, сушил испарину, но моментальное, опасное, совершенно ненужное чувство родства уже набирало обороты. Потом его правая рука исчезла, и по искажению тени я понял, что он надевает свою маску. Не представляю, где она у него все это время была, может быть прицепил к штанам. Потом он опустил руки.

Я стремительно повернулся. Треть солнечного диска смотрела прямо мне в лицо. Он застегивал штаны. Голова в глухой обвязке, высокое горло майки, кошачья морда с алым орнаментом, на левом плече татуировка АНБУ. Кровавый завиток, пламя Конохагакурэ, символ Храма Огня, основанного моим предком. Жилистое, стройное тело, ни одного глубокого шрама — умелый боец. Сколько же ему лет?.. Он отступил на шаг, присев на одно колено, и поднял свои форменные вещи.

Я медленно застегивался.

Девятнадцатый перекинул вещи через плечо и церемонно поклонился.

— В следующий раз, — сказал он, — я учту все пожелания и подготовлюсь более обстоятельно.

— Какой следующий раз?! — насмешливо сказал я вслух.

— Наша чакра смешалась, боги любви покровительствуют нам, — ответил он столь же церемонно. — Вы были у меня первым. Мальчиком, я имею в виду.

— Что ты себе вообразил? — не верил я своим ушам. Этого еще не хватало!

— Первый мужчина не забывается. Так пишут книги, — сказал он. Мои глаза полыхнули. Я чувствовал, что в его словах есть доля истины, но это совершено не входило в мои планы. В моей жизни не было Девятнадцатого — ни в настоящем, ни в будущем.

— Забудь свои нелепые мечты, — нагнул я голову. — Или я сделаю так, что ты вылетишь из АНБУ за пренебрежение экипировкой.

— Мне не нравится эта работа, — ответил он безоблачно. — Никогда не знаешь, на кого напорешься.

Я надменно отвернулся, поднимая свой жилет. Когда я накинул его и повернулся — его уже не было.

* * *

Ты думаешь, я тоскую по солнечным дням, потому что я из Конохи. Это верно. Но я слишком люблю себя, чтобы лгать о предпочтениях. Мне нравится туман. Но здесь он всегда серый.

…Когда мы доставили пленника в деревню, я сдал стандартный отчет и отправился в архив. Я хотел знать, кто такой номер Девятнадцать. Это можно было сделать только методом исключения. Необходимо было сопоставить два числа: общее количество шиноби Конохи и сведения о генинах, нукэнинах и работниках легальных организаций. Остаток приходился на АНБУ. Так я буду знать имена. Потом следовало исключить женщин и людей старше тридцати, если бы такие нашлись.

Работа заняла у меня почти неделю. В АНБУ служило около тридцати человек. Под подозрение попадали двадцать из них. Придется наводить частные справки, — понял я. Девятнадцатый видел, как вела себя наша чакра. Если это не высокопарный треп, значит, у него есть особенность, измененный ген, подобный моему. В этом месте меня окатила горячая волна. Кого же я выбрал?.. Самым простым было бы предположить обладателя Бъякугана из клана Хьюга — но эта аристократия не служила в АНБУ.

Самое любопытное во всем этом то, что я понятия не имел, зачем мне номер Девятнадцать. Я не желал с ним видеться. Мне не нужна была связь. Он не преследовал меня и не догадывался, кто я такой. Или догадывался — и деликатно стоял где-то в тени. Может быть, я себя чем-то выдал? Кроме возраста, конечно. Судя по номеру, Девятнадцатый в АНБУ давно. Он может знать по номерам всех новичков. Не так много человек появилось тут за последние два года.

Тут моя мысль метнулась в противоположную сторону. А что, если Девятнадцать сейчас занимается тем же, что и я? В архиве всегда кто-то есть, старые связи, снятые копии. Найти меня куда проще, чем его. Среди ойнинов было несколько парней пятнадцати-шестнадцати лет. Двое были капитанами. Один из трех — это почти наверняка стопроцентное попадание. Вдруг он любопытен? А если его спецификация — разведчик? Вдруг он замечает такие вещи, которые мне никогда не пришли бы в голову?

С прискорбным тщанием я стал воспроизводить ночную сцену во всех ее подробностях, начиная с самых первых шагов. Результат мне не понравился — я не вспомнил ни одного своего прокола, зато заново пережил серию ярких и ненужных мне ощущений. Моя голова и все мое существо, наконец, были заняты чем-то помимо рока моего клана. Даже бессмертный Мадара перестал меня подавлять. Все замечания и настояния домашних пролетали мимо, словно они имели в виду кого-то другого. Человека, познавшего нечто истинное в глубине себя, трудно поглотить. Это доказывает, насколько такая пустяковая вещь, как секс, может облегчить существование.

Историю с вызовом к Хокаге я не упоминаю — она не имеет отношения к Девятнадцать. Однако этот вызов доказал, насколько я был проницателен, и насколько теперь подготовлен. До этого я нес свою рану и хранил ее от случайных прикосновений. Все мое существо было раной. Я был настолько готов быть раненым, что ждал этого. Но когда наступил момент решения, выяснилось, что вся моя боль в прошлом. Рана уже была нанесена, она не могла сделаться глубже. То, о чем просил меня Хокаге, я действительно мог сделать.

План отлично работал. Родители понимали, что со мной творится что-то не то. «Ты очень изменился за последнее время». «Это из-за работы», — говорил я, и ни словом не лгал. Мой маленький глупый брат был более проницателен. Он видел, что я поглощен, и это — не дела нашей семьи. Наверное, Итачи-кун думает о своих друзьях. Все правильно.

У меня было еще несколько миссий в АНБУ — в составе моей команды или совместно с другими, где Девятнадцать не значился. Расспрашивать я не хотел — не было ни одного повода. Он мог вычислить меня и каким-то образом избегать совместных заданий. Тогда зачем были прощальные церемонии? Или ждет, что я сделаю первый шаг и использую свою власть для того, чтобы мне дали общее задание с его командой? Не хочет навязываться? Оскорбился? Тогда что мне даст знание его имени? Приду к нему домой?.. Черт, я совершенно не знал, что делать. Вместо того, чтобы спокойно действовать по плану, чувствуя себя худшим из худших, я чувствовал себя не то облагодетельствованным, не то обыгранным. Меня водили за нос. Может быть, меня просто забыли, отставили в сторону. Это невозможно было так оставить. Я погрузился в какое-то безумие. Меня снова начали посещать картины мщения, следующие сразу за видениями триумфа. Я найду Девятнадцать и изуродую его. Он никогда меня не забудет. Первый мужчина не забывается.

Мне нужен был Мангекью Шаринган. Прежние друзья превратились в тени. Я был готов.

* * *

Нарушение табу — это своего рода зависимость. Оно дает огромное выделение энергии. Объем чакры увеличивается. Я стал свидетелем смерти лучшего друга и обрел силу Глаз. Отец понял, что произошло. Возможно, он надеялся, что теперь я исполню его мечты — но у меня были свои. Смутно я ощущал, что дважды в одну реку не входят, и мой удел — стать тем, кому я посвятил самые сознательные годы жизни. Нукеннином, беглым шиноби, преступником категории S. Вот будет потеха тогда встретиться с Девятнадцать.

Мои губы могли улыбаться при этой мысли — но на самом деле я считал ее наиболее вероятной. Мы встретимся и будем убивать друг друга по законам самураев. Перед его смертью я посмотрю в его открытое лицо. Это будет моя последняя и самая полная свобода.

В тот день, который стал для моего клана роковым, я зашел к Хокаге по его поручению, мне было, что сказать. У него было два капитана АНБУ, которых отправляли к Мидзукагэ, в Страну Воды. Один из них был начальником Девятнадцатого. Там же и тогда я узнал, что Девятнадцать уволился из АНБУ.

* * *

Эта весть пришла как нельзя более вовремя. По пульсации в груди я понял, что достиг вершины. Все связи разорваны. Я стоял в пустыне. Или скоро в ней окажусь. Младший брат заслуживал лучшей участи… Но это другое.

…Завтра. Великое слово полного бессилия. Завтра любой из нас оказывается перед лицом того же решения, но на день более старым. Так почему не сегодня? Завтра может прийти, а может не прийти. Если нужно решиться, то нужно решиться прямо сейчас.

* * *

Когда закончилась ночь, я уходил по крови своей родни, и солнце, вставшее над горизонтом на треть, било мне в глаза. В этом новом существовании без границ солнечный диск проступал словно сквозь дымку. Это была не только усталость — это была плата за Мангекью Шаринган. Если я не хочу жить в сумраке, его использование надо свести к нулю. Пока. Пока мой глупый маленький брат не вырастет и не очнется.

Я добрался до воды, смыл кровь, прошел по руслу против течения и свалился на берегу в первом же укромном месте. Знаешь, какая картина посетила меня, едва я прикрыл глаза?
Кабинет Хокаге.
«Срочно вызовите полицейское управление».
«Прошу прощения, там никого нет, все мертвы. Он вырезал весь клан»
«Срочно вызовите АНБУ»
«Он состоял в АНБУ и знает все их приемы. Боюсь, это не даст результата»
«Тогда срочно вызовите самых сильных шиноби! Речь идет о безопасности всей деревни».
«Вы думаете, простые шиноби будут более успешны против преступника S-категории, чем полиция или АНБУ?»

Я наслаждался.

* * *

В середине дня я вскочил и помчался к границе — я чувствовал, что погоня есть, ее не могло не быть — и она близка. Я двигался в Страну Дождей на встречу с Мадарой.

Мой след взяли необычные собаки. Они шли на запах чакры, вода не спасла меня. Это были знакомые собаки. Значит, все-таки АНБУ. Это значило, что против меня будет использована тактика захвата живьем — стихийное дзюцу-ловушка, и бой будет дистанционным. И это также значило, что мне надо бить на поражение. В ближнем бою, если простое гендзюцу не сработает. «Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть». Земляные, древесные и воздушные техники я мог пробить огнем. К несчастью, я не мог позволить себе использовать Мангекью Шаринган. На всякий случай, я сделал две теневые копии и направил их в противоположных направлениях, чтобы сбить собак.

Собак оказалось больше, чем я ожидал. На нашей операции их было трое. Теперь их было восемь. Я совершено зря истратил чакру.

Потом появился преследователь. Обычный шиноби, двигающийся в листве. Сколько человек следует за ним? Глупец, — подумал я, — ты будешь первым мертвецом. Однако избавиться дистанционно мне от него не удалось: он владел дзюцу воды. Я занял позицию, чтобы принять бой. Он показался из-за ветвей — седой, в зеленой одежде дзенина, в повязке на лице, один глаз скрыт банданой, и эта нелепая, кичливая прическа…

— Итачи Учиха, — сказал он и ритуально поклонился. Воинское приветствие по самурайскому кодексу весьма меня удивило. У любителя ширпотреба обнаружилась культура. Впрочем — я вспомнил часы, проведенные в архиве — судя по седине, он происходил из рода Хатакэ, его отец был помешан на бусидо.

— Хатакэ, — поклонился я. — Или мне называть тебя Седой Клык?

— Нет, — ответил он, — Седой Клык мертв. Называть меня следует, — он приподнял бандану, — Зеркальный Шаринган.

Это были нехорошие новости. Второй его глаз был алым. От брови через оба века на скулу шел глубокий шрам. Три добавочных зрачка говорили, что уровень его копирования максимально высок, и все мои атаки будут предугаданы.

— Думаешь убить меня? — спросил я.

— Нет. Я хочу удостовериться, что ты покинешь пределы страны, и никогда здесь больше не появишься.

— Какая самоуверенность.

— Я владею стихией воды и молнии, — спокойно продолжал он. — Мое Чидори разрежет твою чакру, если я подойду ближе. Я старше тебя, и знаю около тысячи техник. А ты не выглядишь отдохнувшим.

— Твой глаз принадлежит моему клану, — ухмыльнулся я, глядя в его разные глаза. — И он выпьет твою чакру досуха, пока ты будешь им пользоваться.

— Я знаю людей, похожих на тебя, — кивнул он. — Ранняя гениальность, большие перспективы, большие амбиции. Видимо, тоже стал тюнином в восемь лет?..

…Это он про себя, — понял я. А я полагал, что рекорд принадлежит мне.

Пока он пытался поразить мое воображение своей боевой мощью — я сплел гендзюцу. Рассуждающий воин не может принести пользу в бою.

— Зачем мне знать, чем именно мы похожи? — возразил я. — Гораздо существеннее, чем мы различаемся.

…Он застыл, расширив зрачки. Отлично! Существует столько же миров, сколько и умов, потому что каждый ум живет в своем собственном мире. Сейчас я заставлю его сделать себе татабару, харакири из позиции стоя. Я в общих чертах знал историю его отца — Седой Клык Конохи провалил миссию, пойдя на поводу у эмоций. Он покончил с собой, чтобы смыть позор. Наверное, на единственного ребенка это произвело неизгладимое впечатление. Без Мангекью Шарингана создать полную иллюзию было трудно, но что решено, то решено.

Вот его рука вынула из-за спины кунай. Вытянулась вперед, обратив острие на живот. Зрачки сузились. Застывшие глаза с ужасом смотрят на лезвие.

В своем воображении он видит сейчас фамильную кусунгобу. Он знает, что провалил свою миссию, позволил преступнику скрыться, и вся деревня полагает его предателем. Их мирная жизнь теперь под угрозой. Должно быть, это очень мощное переживание, усиленное двойным чувством вины.

Вот он упал на колени. Значит, его отец совершил церемониальное сэппуку. Я изменил его одежду на ритуальное синисодзоку. Белые полы шевелятся, словно дышат… вот край кимоно сползает с правого плеча… с левого… ткань опадает, как снежный ком… рукава обвивают его бедра… мышцы живота покрыты бисером пота… пора.

Кунай устремился навстречу его телу — и вдруг в последний момент изменил направление, вонзившись в бедро.

Видение тут же развеялось. Мой противник перехватил кунай и метнул его в меня. Я уклонился.

— Красивое и достойное зрелище, — сказал он, уперев руки в колени и переводя дыхание. — Но ты не учел одну вещь. У меня нет приказа ни убивать, ни задерживать тебя.

— Ты отразил мое гендзюцу? — хмыкнул я.

— Я же сказал, что в следующий раз учту все пожелания и лучше подготовлюсь, Тридцать Шестой.

Я сжал зубы, чтобы не измениться в лице. Так это посмешище и есть — номер Девятнадцать?.. Когда он узнал, кто я? Уже после того, как я покинул Коноху, или выяснил еще тогда?.. Но гораздо хуже была другая мысль — это его я только что раздевал в воображении?.. Очень неосторожно.

— Ты из АНБУ, — сказал я бесцветно.

— Уже нет, — подтвердил он мои сведения. — Как и ты. А теперь я провожу тебя до границы.

— Не боишься, что я тебя убью?

Его глаза сузились в блаженной улыбке. Он стал похож на человека, который умиляется чужой наивности.

— Если у тебя есть ко мне личный счет, давай обсудим его и назначим время поединка, — сказал он. — Глупо убивать без причины. Тебе ничто не грозит.

Отлично, он подозревает, что я трус. Я пожал плечами и оттолкнулся от земли. Через секунду он обнаружился по левую руку. Мы летели сквозь листву, и я косил глазом, следя за его намерениями. Ничего подозрительного. Затянутый черной тканью профиль, резкая линия челюсти, острый подбородок. Какое-то глумливое лицо. Я дорого бы дал, чтобы увидеть его открытым. Может, под этой тканью какое-то уродство? Иероглифы контракта? Ожог или протез?.. Я углубился в память ощущений. Они скорее отрицали, чем подтверждали предположения. Так прошел час.

Все это время он не сказал ни слова и, казалось, смотрел только вперед. Я не ощущал опасности, само его присутствие было почти незаметным, каким-то пустым. Даже чакра была прозрачной, словно растворилась. Может, она у него кончилась? Интересно, — думал я, — теперь мне известно его имя и даже общий облик. Но ничто не изменилось, самая большая загадка последних дней кончилась ничем. Возможно, дело в том, что секрет раскрылся в неподходящее время. Или раскрылся слишком быстро, словно мне бросили в лицо разгадку. Снисходительно, из жалости. Никакого удовлетворения. Девятнадцатый просто догнал меня и назвался, развеяв все неясности. Он что, действительно всего лишь проводит меня — и все? Зачем ему это надо? Чей приказ он исполняет? Или это его личная инициатива? Тогда что ему от меня надо? На что-то надеется? Я же велел ему не преследовать меня! О чем он думает сейчас — о себе или обо мне? Или он вообще обо мне не думает? Может быть, он в этом не нуждается? Это какое-то свойство его зеркальности? Может, убить его?

Нет. Сначала я хотел бы посмотреть на его лицо. И кроме того — тут не все ясно. Убивать достойного противника — большая глупость. А убивать без предупреждения — малая честь.

* * *

Наконец, лесной массив иссяк, впереди было рисовое поле, а за ним поток и горная гряда. Мы приземлились в вечернюю росу. Солнце садилось; до границы было еще довольно далеко. Следовало устраивать ночлег.

Мой спутник спустился к воде, и на какое-то время я потерял его из виду. Гордость не позволяла проявлять любопытства. Пусть плещется, может быть утонет. Неожиданно все напряжение последних суток покинуло меня, равнодушное отупение клонило к земле. Это разительно отличалось от медитативной концентрации, которая делает нас внешне похожими на застывшие камни, в то время как чувства обострены и подобны ледяному пламени. Я лег в траву, поджав ноги. Влага почвы почти не ощущалась. Может быть, это была та трансформация, о которой говорят мудрецы — трансформация внутренней смерти.

…Время шло. Темнело. В какой-то момент этого полусна я понял, что мне не безразлично, что со мной происходит. Пока я бежал, пока любой встречный мог быть только врагом, я рассматривал одиночество как важную часть своей безопасности, как необходимое условие. Но впереди было не только изгнание и жизнь среди изгоев, преступников и беглых убийц, прозябание в чужих домах, в чуждой среде — впереди была моя зрелость, если я доживу до нее. Зрелость без малейшей возможности разделить ее с кем-то, похожим на меня.

Мне было стыдно за слезу, которая текла по моей щеке. Какой толк в слезах?

— Итачи-кун, — раздалось над головой. — Не стоит спать на земле.

Я обернулся — перед мной была его протянутая рука.

— Что тебе от меня надо? — бросил я. — Оставь меня в покое.

— Это всего лишь долг гостеприимства, — его рука тяжело опустилась мне на плечо.

— Я не твой гость, — отвернулся я.

— Это больше не твоя страна, — резонно ответил он. — Но она проводит тебя по правилам. Запомни ее с лучшей стороны.

Эта высокопарная чушь была нелепа, хотя в ней присутствовала некая красота. Красота умирания.

— Нет смысла омрачать последние минуты, — нагнул он голову. — Что сделано, то сделано.

Это было невыносимо. Я вывернулся и встал, уставясь на реку. Раздражающая забота скорее вызвала бы мой смех или гнев. Но не слезы — их я не мог задержать, только скрыть. Упавший в воду закат резал глаза. Поражение света пронизывало мою судьбу, что сделано — то сделано. Сквозь линзу слез блики на воде двоились, выбрасывали разноцветные лучи, словно играли с моими глазами. Я чувствовал острую боль, в которой присущее ей страдание смешивалось с совершенно новым чувством наслаждения. Может быть, его следовало определить как поэзию. Безличная, веками оттачивающая свою форму, мгновенная, как полет стрекозы, хрупкая в собственной недолговечности, неуловимая, подобная ветру в камышах — поэзия последнего момента. Этот случайный человек без лица постоянно достигал средоточия моей души, словно знал ее больше собственной. Но что он мог знать? Он ничего не чувствовал, просто следовал своему пути.

— Как далеко ты зайдешь, Хатакэ, — сказал я, — чтобы сделать мое прощание со страной незабвенным?

— Прости, что? — отозвался он, снова кладя руку на мое плечо. — Я задумался.

— Ты сам вызвался следовать за мной, не так ли? — повернулся я. Его единственный глаз был устремлен на меркнущий закат. — Почему?

— Пойдемте к костру, Итачи-кун, — ответил он.

— Это место… — остановил я его, — оно много значит для меня. Граница, которую я однажды пересеку, потому что в этой стране у меня осталось нечто дорогое. Когда придет срок — ничто меня не остановит.

— Завтрашний день не в нашей власти, — пожал он плечами. — Если ты проговоришься о местонахождении нашего селения, ты совершишь подлость. Делом чести будет выследить тебя и убить. Пока же мне поручено нечто другое.

«Охранять меня», — догадался я. — «Это работа Хокаге». Красота умирания достигла своей вершины.

— Поцелуй меня, — сказал я. — Здесь.

Бровь над открытым глазом поползла вверх. Он был изумлен. Мне было приятно, что он изумлен. Странным образом его скрытое лицо казалось законченным. Но уходить следует, не оставляя долгов. Сейчас я исполню свое последнее желание, я посмотрю в его открытое лицо. Это будет моя конечная и самая полная свобода.

— То, о чем ты думаешь, нам запрещено, — моргнул он. — Нам запрещена даже дружба. Это опасная и бесполезная игра.

— Плевать, — усмехнулся я. — Это последний подарок, которого я жду от моей страны. Я был ей верен, как умел. Или ты опасаешься за самого себя?..

— Не стоит этого делать, Итачи-кун, — отступил он. Но его сопротивление было рассудочным и слабым.

— Стоит, — притянул я его за жесткий пояс форменного жилета. — Разве не бывает легче, когда нечего терять?

Он запрокинул голову — разница в росте на миг сделала его совершенно недоступным. Треугольник подбородка выделялся на темной синеве, как пик. Казалось, он пересчитывает звезды или высматривает почтовых птиц. Сквозь тонкую ткань я видел рельеф мышц на его шее, пульс выступившей вены. Эта податливость силы была столь же острой, как проходящая перед глазами смерть.

Потом его голова склонилась, и он приник ко мне прямо сквозь свою маску. Осторожный намек сдавшегося целомудрия. Сухая ткань не имела вкуса. Она ощущалась как насмешка, словно я запрещенной техникой оживил Кимэкоме-нингё, тряпичную куклу эпохи Хигасиямы. Я потянул край его маски вниз — он задержал мою руку. Медленно отстранил. Его рот прихватил мою верхнюю губу — я вцепился зубами в запечатанную нижнюю. Я понял, что падаю. Он подхватил меня моей же рукой — теперь она была заведена за спину. Он думает, что мне это нравится, потому что в тот раз я…

…Его ладонь опустилась мне на глаза. Как и в прошлый раз, промедление было мучительным. Он был свободнее меня, потому что ни от чего не зависел. Он был ко мне совершенно равнодушен. Я сдался.

С закрытыми глазами я опустился в траву, и взошедшая надо мной луна была красной. Она вращалась на внутренней стороне век. Поднятые над головой руки сошлись в обхвате его ладони. Я чувствовал под своими запястьями примятые стебли риса. Кожа его обнаженного лица оказалась гладкой и пахла дождем. Он проник в мой рот мягко, без малейшего колебания, со всей мощью оправданного обладания. Следы нашего первого и единственного сближения сквозили в каждом жесте, словно успели запечатлеться в генах. Постоянный захват моих рук — привычка к контролю или предосторожность? Теплый, живой рот пил меня без всякого трепета, он был мне соперником, и я мог делать с ним что угодно. Я желал передать ему свою боль умирания. Его стон был моей наградой.

Я раскрыл глаза — его шрам от врезанного шарингана и закрытое веко ударили по моему зрению. Седая прядь пересекала рассеченную кожу. Часть моего клана не была мертва — она была сокрыта в другом человеке, и именно она…

…Мысль о том, что я второй раз желаю воспользоваться им как средством преображения, тогда не пришла мне в голову. Она приходила ко мне позже. Вместе с пониманием, что ему это могло быть неприятно. В любом случае, он сделал ровно то, о чем я его попросил. Его подбородок проехался по моей щеке — и через миг мои руки были свободны.

Я приподнялся на локтях. Он отскочил и теперь сидел на одном колене, держа двумя пальцами край надетой маски. Казалось, он собирается применить дзюцу. Однако это был просто жест концентрации. Темный глаз внимательно смотрел на меня, другой был закрыт. В чем-то ему пришлось бороться с собой, он тяжело дышал. Проявление легендарной силы воли дзенинов Конохи не радовало. Я так и не выяснил, нравлюсь ли я ему больше, чем сакэ.

* * *

Мы переночевали на его подстилке возле чахлого костра. Сумка с сюрикенами валялась поодаль. Он уснул мгновенно — или от усталости, или благодаря навыку. Любое положение, которое я занимал рядом, было мне неудобно, а единственное удобное казалось абсурдным. Спать на его груди или на руке? За кого он меня принимает — за опекаемого ребенка? Или он просто беспечен? Его близость не давала мне покоя. Он был совершенно раскрыт. Либо полностью доверяет моей деликатности, либо ничего не боится.

Я уже понял, что являюсь глиной в его руках, и если бы он пожелал того — то ни в чем не встретил бы сопротивления. Я мог бы исцелиться. Но ловить ветер на границе — глупое занятие, поймать же его никому не дано.

…Очевидно, все мои внутренние бури не имели никакого касательства к реальности. Облако поднявшихся мыслей застилало ее как огромная куча мусора. Кто-то где-то пойман в «ловушку ума». Оглядываясь, я убеждался, что это я.

Как бы то ни было, я с тоской осознал, что создал себе привязанность.
Снять с него маску у меня не поднялась рука.

* * *

На следующий день мы достигли Страны Дождей. Сотню вопросов, которые я хотел бы задать ему — например, о моем маленьком глупом брате — я похоронил в себе. Не было ни малейшего повода изменять сложившуюся картину. Чужие люди расстаются вежливо, потому что их тропы расходятся на этом перекрестке.

За пять лет, прошедших с тех пор, я убедился, что предела совершенству не существует. Я вел себя не очень умно. Допускать повторения этого нельзя. Игра сознания — это плен не лучше любого другого. Я полагал, что человека делают уязвимым его привязанности — но на самом деле его делают слабым его страсти. Если под привязанностями нет страстей — они всего лишь хлопковые нити, сильный человек переступит через них либо порвет без сожаления. Сопротивляться страстям куда тяжелее. Страсть стремится осуществить себя, она завладевает вниманием, лишает рассудка, а безрассудный человек ни на что не годен. Страсть, вырванная с корнем, не исчезает — она всего лишь превращается в ненависть. Цепи ненависти очень прочны. Если хочешь, чтобы человек был всегда привязан к тебе, если хочешь стать центром его мира — заставь его себя ненавидеть.

Мы знаем, что проще переступать через безразличных людей. Трудно сохранять хладнокровие в ненависти. В страсти же это тем более тяжело.

За пять лет я многое понял и растворил свою привязанность. Это значило, что у меня нет Врага, которого я желаю уничтожить, или возможного Друга, которого я желаю сохранить. Я свободен.

…Тебе никогда не понять, как можно оставить в живых человека, если логичнее было бы его убить. Даже если я скажу, что он учит моего маленького глупого брата приемам шиноби и в какой-то мере заботится о нем — этого не будет достаточно. Смысл в том, чтобы каждый момент времени погружаться в чистое существование без границ. Без логики, вне содержания ума, вне одержимости идеей. Каждый миг мир ломается, и в разрывы его ткани входит поэзия. Жить в соответствии с требованием момента — таков путь освободившегося человека. Жить в соответствии с жесткими представлениями — путь порабощения.

Не думаю, что тебе это доступно. Ты убиваешь, потому что любишь убивать. Ты живешь этой идеей. Я убиваю лишь тогда, когда без этого не обойтись. Поэтому, когда требование момента изменилось — я изменил свое решение о Хатакэ. Впрочем, нам все равно помешали — и в следующий миг это стало невыгодным.

Правильным является побеждать, а не уничтожать. Побежденный противник усиливает тебя, а мертвый противник — всего лишь труп. Победа несет вдохновение, смерть — пустоту. И иногда, возможно, сожаления. Убивают безалаберных и слабых. Нет чести в том, чтобы сражаться с подобным человеком, это лишь марает руки. Сражаться следует только с тем, кто сам может тебя победить.

* * *

…Когда носитель Зеркального Шарингана возник перед нами, прикрыв своих сотрудников — я уже знал, что это именно Мой противник. Не твой. Пара ретивых дзёнинов, навязавшая нам бой, могла быть случайностью, следствием усиленной бдительности. Но когда появился этот — все стало понятно. «Я просил вас разобраться с ними… Но, знаете, забеспокоился». Значит, он узнал меня еще в чайной — и послал людей на перехват. Все логично. «…Если ты проговоришься о местонахождении нашего селения, ты совершишь подлость. Делом чести будет выследить тебя и убить».

— Что нужно шиноби-отступникам в нашей деревне?

…Ты же видел, что он обращается именно ко мне? Он изучал, насколько изменился мой Шаринган, и каковы мои намерения. То есть — насколько я опасен. Он назвал твое имя и имя твоего меча — но лишь для того, чтобы показать осведомленность. Она тебе, помнится, польстила. Ты опознал его по информации в нашей базе: «Копирующий ниндзя уровня S». «Самый обсуждаемый человек в Конохе». Еще один знаменитый труп на твоем мече… Любишь убивать людей с легендой? Мне порой кажется, дай тебе волю — ты будешь жить в очень скучном мире, Кисамэ. Поэтому я сказал тебе: «Уходим!» Раны — это следы. Они все осложняют. Я уже оставлял мертвецов в этой деревне… только ради того, чтобы не оставлять их впредь. У этого человека информацию мы получить бы не смогли. Он наверняка вызвал подкрепление. В нем всегда было что-то от пастушьей собаки, охраняющей свое стадо либо зубами, либо громким лаем. Его лай в этот раз нам навредил.

— Зачем вы пришли? — гнул он свое, сверля меня глазом. Ты слишком азартный напарник, Кисамэ… Тебе следовало убираться сразу, а не злить его и меня. Или надеялся, что я отдам тебе своего противника?

— Мы просто кое-что что ищем, — ответил я скупо.

— Кое-что?.. — Видимо, он решил, что я пришел за его учеником. За моим глупым маленьким братом.

— Да.

— Что, конкретно, вы ищете?

Очень глупый разговор. Было ясно, что он не отвяжется. «Если бы не Кисамэ, все было бы уже кончено», — сообщил я в сердцах. Он услышал в этом нечто свое, видимо, был на взводе. В любом случае, он напал на меня.

Пробежки по воде, скоростное клонирование и игры с кунаем были разминкой вежливости. Мы сделали друг другу пару комплиментов о скорости и качестве техник. Его команда выразила своему защитнику восхищение. Ты, к моему раздражению, ее поддержал.

— Проницательность вашего Шарингана впечатляет…

Он был более трезв, сказав своим людям, чтобы не расслаблялись. Упомянул о моей карьере в АНБУ и о том, что я не показываю свою силу. Его лай действительно был вредоносен. Я решил увеличить трезвость.

— Хотя твое тело приняло Шаринган, — сказал я, — крови нашего клана в тебе нет. Только мы знаем все секреты Шарингана и все его техники.

— Это правда, — ответил он. — Я быстро устаю.

…Мне всегда были непонятны корни его искренности. Моя победа была предрешена. Мой противник не мог этого не знать. На что он надеется? На силу своего духа? Или ценит жизнь товарищей больше собственной? Тем не менее, его таланты были весьма разносторонни. Почти так же, как и его лицо.

Занятно, что теперь, глядя на него бесстрастным взглядом, я находил его скорее интересным, чем нелепым. Сконцентрированный, собранный сгусток нервов. Красивый разворот плеч. Раздвоенное лицо над маской — меланхоличная задумчивость правой половины и холодная агрессия левой. На фоне белых бровей и волос его шаринган горел, как уголь. Цвета нашего проклятого клана он носил на своем теле — белый и алый, Тенгу-но-Учиха.

— Я покажу тебе силу нашего клана, — закрыл я глаза. Если он опасался за свою жизнь — он мог бежать. Это было честное предупреждение.

…Хотя и совершенно бесполезное. Он прекрасно понял, что его ждет, заставив остальных зажмуриться. У нашей взаимной самоуверенности до сего момента было общее основание — Шаринган. Но я мог и должен был использовать его высшую форму. Плата меня не смущала — я слишком долго к этому шел.

…Хатакэ не владел техникой иллюзии на моем уровне — но, как я знал, умел ее отражать. Он приготовился к обороне. Насколько я мог заметить, его стиль ведения боя всегда был оборонительным. За это время он успевал изучить соперника ровно настолько, чтобы, когда наступит момент, нанести единственный сокрушающий удар. К счастью, я успел ослабить его, заставив использовать Шаринган для копирования и предотвращения моих атак. Больше никакого перехватывания инициативы.

…Я думаю, он был по-настоящему потрясен, когда оказался в плену Тсукиёми, гипнотического мира красной луны. В отличие от обычного гендзюцу, кратковременной зрительной иллюзии, здесь я владел временем и пространством, имея возможность погрузить противника в свой или его личный ад. Минута растягивалась на несколько часов, моему контролю было доступно любое количество объектов. Но самое главное — я задействовал все пять чувств, и любое из них было здесь совершенно реальным.

Мир его страхов был мне неведом. Скорее следовало признать, что в его прошлом нет ничего такого, что могло бы его парализовать. Зато моя адская реальность всегда была со мной. И в ней я мог пытать его ровно трое суток. 72 часа незамутненной боли — что может быть чище?

Овладеть кем-то можно только с помощью боли. Или с помощью страха перед ней.

Войдя в собственный сумрачный мир вслед за ним, я обездвижил его. Никаких изысков — только функциональность. Каменный крест, скобы для рук и ног, его печень на уровне моих глаз. Алое небо над черной пустыней клубилось туманом. Он, казалось, все еще не мог поверить в свое поражение: запрокинул голову, будто ждал почтовых птиц… или искал поддержку в тяжелом решении… Увы, там были только желтые облака. Все кончено, мой случайный Враг и несостоявшийся Друг, что сделано — то сделано.

Я достал из-за спины меч и пронзил его селезенку. Он содрогнулся, глядя на меня в немом изумлении. Его изумление все еще было мне приятно. Я вытащил клинок и поразил его печень. Он закричал. Тот факт, что в реальности он стоял по колено в воде и смотрел на меня, молча сжав челюсти, ничего не отменял — в этом мире он кричал, потому что ему было больно.

Я достал второй клинок и вонзил в него.

— Интересно, сколько ты продержишься? — спросил я. — Ведь тебе недоступна сила нашей крови?..

…Два человека с моим лицом теперь стояли у его подножья. Он стал догадываться, что я ему уготовил. Закрыл глаза, словно это могло его отвлечь. Я удвоил количество объектов — теперь он с соседнего креста смотрел на себя же, и созерцал происходящее во всех подробностях.

— Это же… гендзюцу? — прохрипел он. Было не очень хорошо, что он соображает, но было с определенностью хорошо, что он не в силах противостоять.

— Ты в мире бога Луны, — погрузил я в него свой меч.

Должно быть интересно, как чувствует себя раненый, который не может сопротивляться последней воле убийцы, и вынужден наблюдать собственную смерть. Сокращается или растягивается оставшееся ему время. Замутнено его сознание, или оно остается ясным… Подарит ли ему последний удар радость?..

…Во-всяком случае, не теперь — пока мой мир содрогается его криком. Мучительно выгибается напряженная шея, кровь течет по форменным штанам с грубым швом. Неужели я так досконально помню подробности?..

— Успокойся, — заметил я.

— Это же только иллюзия, — отозвался он, тяжело дыша.

— Ты, похоже не осознаешь всю ее силу, — я повернул в ране клинок. — Твоя боль реальна. Она реальна, хотя и создается иллюзией.

Вены его глаз налились кровью, рот судорожно хватал воздух. Однако его лицо не выражало ни сопротивления, ни покорности, ни страха. Это было сродни падению в чистое существование. Я должен был сделать его как можно более ужасным.

— Как долго твой разум сможет выдержать это? — Мой меч прошел в него насквозь и поразил крестовину.

Ответить внятно он уже не мог. Его голова опустилась. Красная луна пульсировала на внутренней стороне наших век. Я удесятерил количество крестов, на каждом из которых был он, и каждый из которых сообщал ему, что боль будет увеличиваться. Он висел посреди собственного кладбища.

— Ближайшие семьдесят два часа я буду поражать тебя катаной, — сказал я, размножая свой собственный образ, пока сотня человек с клинками не посмотрели на него моими глазами.

Его кулак сжался.

— С того момента, как мы начали, у тебя остался 71 час, 59 минут, 59 секунд.

Но посмотрел на меня с выражением глубокой меланхолии, словно сожалел о том, что мне недоступно.

— Всего?.. — пробормотал он.

…В этот момент мне показалось, что небо рухнет на землю, и мое гендзюцу схлопнется. Он что — издевался надо мной? В таком состоянии? Ему мало?..

— Прошла всего… одна секунда?

Конечно, нет. Нет. Он просто считает время. Почти также, как когда-то я. Переводит единицу здешнего времени в единицу реальности. Связка клинков пронзила его расходящимися бритвами. Это только начало.

…Разумеется, я делал перерывы. Кратковременный отдых угнетает волю, особенно если в эти периоды все пространство превращается в калейдоскоп моих глаз. Я полагал, что изжил этого человека и все, что он мог бы мне дать. Чтобы проверить мою силу, мне нельзя было останавливаться. Я должен был знать, что я могу себе позволить. Чудовища — это украшение своей страны.

На середине дзюцу — на 36-м его часу, моем проклятом номере — я понял, что больше не желаю его мучить. Я хочу его согнуть. Он совершенно точно не мог отразить мою технику, но как-то ей сопротивлялся. Его разум оставался ясным. Может быть оттого, что он умел отдаваться страданию иначе, чем я? Что-то было в его прошлом, что закалило его. Что-то, с чем он очень глубоко примирился.

Его сожалеющий о моей жестокости взгляд меня бесил.

Где-то там же он перестал кричать. Это было даже приятно — все приедается. Может быть, он наконец перестал различать, что с ним происходит? Тогда сознание должно было вскоре покинуть его… Однако мимика его лица жила. Закрытое веко дрожало. Шрам от врезанного шарингана и сведенные брови били по моему зрению. Седая прядь пересекала рассеченную кожу. Он нравился мне таким.

На проникающие удары он теперь реагировал всем телом. Оно содрогалось, рискуя сорваться со скоб. Его позвоночник полностью отделился от опоры. Это была судорога агонии. Может быть, я ошибся насчет его прошлого — там было нечто, что он себе не простил? И полагает, что все происходящее с ним — заслуженно?..

Ближе к финалу меня осенило — он же не ненавидит меня. В его сознании я все еще капризный ребенок, который добивается чего-то за его счет. И это то, что он обязан просто перетерпеть. С восьми лет он чувствовал себя взрослым. Наверное, его весьма забавляли зубоскалы, прикладывающие его прическу. Сейчас она выглядела обычной, полностью упав на его лицо. Эта техника безопасна для его рассудка. По его собственным словам, если можешь и хочешь кого-то убить — убивай сразу. Боль непрофессиональна. Она унижает того, кто пользуется ей как оружием.

Я был непрофессионален в его глазах более семидесяти часов.

Какое… разочарование.

* * *

Когда иллюзия завершилась, я снова увидел его, стоящего напротив меня: руки упираются в колени, стесненное дыхание, запавшие глаза. Расширенный зрачок Шарингана. Мои собственные глаза были очень злыми. Неужели этот человек поймает меня в собственную ловушку снова? Заставит ненавидеть его?..

Видишь ли, Кисамэ, это одна из немногих мелочей, которые имеют значение. Пока ты одну минуту созерцал мой затылок, со мной произошло много интересного.

…Наконец мой противник упал. Его чакра была на нуле. Тем не менее, он все еще не отключился. Я впервые видел подобное.

Его команда услышала плеск. «Что случилось? — заголосили они, — Нам уже можно открывать глаза?»

— Нет, — сказал он сквозь зубы. — Еще нет…

Потом случилось то, что не дает тебе покоя. Он поднялся на одно колено и выдал собранную информацию. Но главное — он был чертовски упорен в своих вопросах без ответа. Он продолжал преследование, и за трое суток навязчивая мысль не испарилась: «Тебе нужен твой брат?..»

…Все равно бы он догадался. Следовало выяснить степень его информированности. Поэтому я ответил: «Нет, нам нужно наследие Четвертого».

Конечно, он догадался. Мало того — он огласил догадку вслух вместе со всей нашей подноготной. Он был отлично информирован и весьма проницателен. К несчастью — совсем не осторожен. Ему не следовало посвящать в наши дела своих зажмурившихся партнеров. Не стоит кичиться своим умом.

* * *

…Сейчас я думаю, что дело не в этом. Он все еще предполагал, что мы убьем его. Как думаешь, Кисамэ — ты бы не отказал себе в удовольствии?.. В конечном итоге? Поэтому он сообщил товарищам о том, что знал — в надежде, что один из трех выживет, и информация пригодится.

То, что он раскрыл рот, сделало его смертником. Но для меня это сделало его Особым человеком. Его ценности были абсолютно такими же, как мои: он защищал то, что любит. Мирный завтрашний день, солнечные пятна на траве, безопасные лунные ночи, тишину, которая не нарушатся воплями гнева и боли, детей, которые не знают, что такое сиротство. И среди того, что он любит, был мой глупый маленький брат. Делал он это как и я — в одиночку. С ним было интересно иметь дело прежде — и будет еще более интересно, когда мы встретимся снова.

Как ты думаешь — правильно ли ты понял мои слова: «Позаботься об этом человеке?»…

Я сказал ровно то, что хотел, когда ты с мечом наперевес бросился рубить дзенинов Конохи. До двоих из них мне не было никакого дела. А о нем тебе следовало позаботиться. Знаешь, что это такое?

Не трогать и не калечить мою добычу.

* * *

— Вы были знакомы прежде, не так ли? Совместные миссии?
— Если ты не заткнешься — то подавишься собственным плавником.
— Приятно слышать, что я прав.
— Ты не прав.
— Приятно слышать, как ты врешь.

Я никогда не лгал тебе, Кисамэ. Кто виноват, что твои мысли куцы?..
Даже если они пахнут кровью, как и мои.