───────༺༻ 3 ༺༻ ───────
Вернувшись в свою комнату, я зажег свечу. С ней я подошел к зеркалу и внимательно рассмотрел свое лицо — нет ли в нем роковых изменений, по которым теперь во мне за версту будет виден мужеложец. Кроме кривой улыбки, ничего особенного я не приметил. «Неистовый Роланд», — передразнил я сам себя. Я понял, что смертельно устал. Иезуит выпил меня, как кувшин. Поставив свечу в изголовье кровати, я придал ей менее разоренный вид, взял книгу, лег — и принялся читать.
Глава вторая,
где Оливье де Ла Пен совершает хадж по Востоку
и получает плащ сержанта
Несколько дней или месяцев прошли без видимых изменений, разве что вдовы и девы Акры, наконец, обратили внимание на новое молодое лицо. Графиня Леонора Тулузская, в которой текла кровь аквитанской знати, с молоком матери впитала куртуазную культуру своей страны, и маялась в крепости. Покинуть ее она не могла или не хотела из чувства долга, она состояла в свите Иерусалимского короля.
— Как зовут тебя, паж? — спрашивала она Оливье. — Ты владеешь клинком? А владеешь ли ты лютней?
Лютней Оливье не владел, однако сказать о том не посмел — сыну анжуйского дворянина, который метит в рыцари, владеть лютней полагалось неукоснительно.
— Немного, сударыня, — ответил он с поклоном.
…Они стояли под старой маслиной возле стены. Оливье поклялся себе прекратить врать, как только будет принят в орден. Еще раньше он поклялся себе прекратить делать это, едва достигнет Акры. Но время шло, положение его было шатким, обман мог вскрыться из-за сотни неучтенных мелочей, не известных сыну мельника, одна ложь тянула за собой другую. Чтобы чувствовать себя на равных в крепости, Оливье нашил на свою распашную котту белый крест — знак Крестовых Походов. Однако, конечно, это ни на шаг не приблизило его ни к обязанностям орденских рыцарей, ни к правам свободных дворян. Перед родовым дворянством Оливье робел — и ничего не мог с этим сделать. Видимо, с молоком матери впитывается не только любовь к куртуазии.
— Как это прекрасно, — подняв глаза к бронзовому вечернему небу, сказала Леонора. — Музыка скрашивает любое затворничество, и способна вернуть надежду отчаявшимся… Сыграйте мне на лютне, прошу вас.
— Но у меня нет лютни! — в отчаяньи прошептал Оливье.
— Зато она есть у рыцаря Эмери де Вильер-ле-Дюк де Бейля. Он храмовник, и, конечно, не откажет будущему брату по ордену.
Оливье застыл с ледяной улыбкой на лице. Просьба Дамы в рыцарском кодексе священна. Правда, в кодексе Тампля дамы никогда не учитываются. Брата Эмери Оливье знал весьма поверхностно, их знакомство ограничивалось церемонными кивками издалека. Эмери де Бейль был очень молод и очень надменен, являя собой тот тип бледной норманнской красоты, что подобна тусклой бритве. Он был богат — и потому, очевидно, быстро стал рыцарем. Теперь его былой доход читался только в его презрении к окружающей грязи. Он никогда не снимал кольчуги. Его чеканная внешность пугала. Он был близким другом брата Жака, которому Оливье отдал свой доспех.
Идти на поклон к брату Эмери, который скорее всего пошлет его к черту в весьма изысканных — и оттого невыносимых — выражениях, было большим испытанием. На фоне добычи изящной музыкальной вещицы неспособность ею пользоваться меркла. Оливье поклонился даме и пошел за лютней. Он, конечно, не надеялся ее получить.
…Из-за стены постучали. Я со всей силы стукнул в стену кулаком. Стук возобновился.— Господин маркиз!.. — донесся приглушенный голос из соседней комнаты. — Вы спите?..
Это был проклятый Рене. Который по моим рассчетам должен был видеть седьмой сон.
— В чем дело? — грозно крикнул я, захлопывая книгу.
— Мне снятся кошмары… — жалобно сказали из-за стены. — Тут темно, и мне страшно.
— Ничем не могу помочь! — ответил я. — Разве что вышвырнуть тебя на улицу, там посветлее.
— Господин маркиз… — от умоляющего полудетского голоса во мне проснулись человеческие чувства. — Можно мне ночевать с вами?
— Что? — я был уверен, что ослышался.
— Пустите меня в вашу комнату. Я переночую на полу.
«Дьявол!» — мысленно взвыл я. Разумеется, меня не оставят в покое ни днем, ни ночью. Бессвязная мысль немедленно надругаться над Рене, потом порубить его шпагой на куски и сдать их в мясную лавку недолго веселила меня. Эдак я мог остаться без секретаря.
Я запустил Рене, и он моментально нырнул вглубь моей кровати. Гаденыш, как он есть.
— Устроился? — прищурился я, качаясь перед ложем с книжкой в руке. — Надеюсь, здесь тебя кошмары отпустят. Это ложе освящено.
— Вами? — дерзко спросил Рене.
— Святым отцом, бывшим девственником. Последние же, говорят, приманивают единорогов и распугивают чертей…
…По лицу Рене я понял, что говорить мне этого не следовало. Неокрепший мозг не мог справиться с полученной информацией.
— П-простите… ваша светлость исповедалась здесь отцу Себастьяну?..
— Отец Себастьян тут исповедался мне. Наверное, от простыни до сих пор несет ладаном…
Рене сильно изменился в лице и забился к стене. По-моему, он даже перестал дышать. Он оставил мне довольно места, чтобы я смог устроиться с книжкой так, как заблагорассудится. Убрав нагар со свечи, я продолжил чтение.
…Дальнейшее показывает нам, верующим христианам, что все в руках Божьих, и никогда нельзя рассчитывать на обстоятельства там, где правит Господь. Господь же правит так, что всем располагает, покуда человек лишь предполагает. Едва Оливье отошел от маслины и направился к бастиону, как увидел рыцаря Жака и рыцаря Эмери, что стояли, обнявшись, и по виду прощались друг с другом. Такие сцены были для Акры обычными, ибо здесь все давно простились друг с другом в этой жизни, и скрепляли объятием неминуемую встречу в жизни вечной.— Брат Эмери, простите мне это обращение… — начал Оливье.
— Что? — резко обернулся Эмери.
— Графиня Леонора Тулузская просила меня, то есть просила вас одолжить ей лютню.
— Просила меня одолжить ей? — презрительно переспросил Эмери, и Оливье мысленно перекрестился.
— Просила вас одолжить мне, дабы я усладил слух ей.
— Не понял, кому понадобилась моя лютня!
Тон Эмери был, как ожидалось, суров. Рыцарь Жак, наконец, отпустил его — и спешно зашагал вглубь крепости. Эмери проводил его взглядом.
— Так кому понадобилась моя лютня?
— Мне.
— Это другое дело. Вам я ее дам. Но более — никому!
Этот немаловажный факт доказывает нам, что имущество братьев-храмовников действительно было общим, но только в рамках самой общины.
Шепча нелестные слова о женщинах в крепости, рыцарь Эмери зашел вместе с Оливье в нижний зал бастиона, где хранилось оружие, и извлек из-под своего щита небольшую итальянскую лютню.
Так надежды Оливье на несговорчивость тамплиера не оправдались.
Когда он вернулся к маслине — там собралось настоящее галантное общество из нескольких дам, что были грустны лицами, но веселы глазами. Их созвала Леонора Тулузская. Оливье решил, что спасти его может только чудо.
— Спойте же нам! — сказала Алисия Триполитанская. — Про любовь!
— Про Прованс!
— Про верность!
— Что угодно!
…Оливье понял, что погиб. Он щипнул струны и сделал вид, что подкручивает колки. Потом поводил пальцем по ладам. Потом глубоко задумался, как это делали площадные актеры, которых он видел в Лионе. И тут у ворот раздался грохот, а вслед за ним — многоголосый крик. К Акре в сумерках подошла арабская армия — и начала военные действия. Это было форменным чудом для чести Оливье. Все, кто был в крепости, бросились к стенам или в укрытие. Так порой даже неверные могут сослужить нам добрую службу.
Неопределенное время внутри царило смятение, пока Храм не организовал оборону. Дело осложнялось огромной пробоиной в стене, каковую только что разворотили арабы камнем, пущенным из трибушета. Сейчас же сарацины пытались возобновить старый пролом, залатанный храмовниками, чтобы ударить по крепости с двух сторон. Выбивать ворота они не рискнули, поскольку на башнях стояли котлы, наполненные кипящей смолой, и готовы были щедро полить осаждающих. Крики и ругань заглушали слова команды. Когда Оливье выбежал к воротам, маршал Ордена Никола де Руж стоял на лестнице, ведущей к башням, и распоряжался — его тихий голос с пуатевикским акцентом слышали только сержанты. Они кричали вниз:
— Факелов! Быстрее! Зажгите огонь!
— Смолы!
— Отойдите от стен! Приказ маршала — отойти от стен!
Маршал стоял в одиночестве среди строительных подпорок и глыб нетесаного камня — с ног до головы одетый в черное, в темноте белел лишь овал его лица. Его вороненая броня слилась с ним, словно вторая кожа. Он жестами показывал защитникам надвратных башен, что тем полагалось делать. Арабы осыпали ворота стрелами — но ближе не подходили.
Белые рыцари держали пролом в стене, там отдавал команды сенешаль Дома. Оливье принес к воротам факела, которые были подняты на башни. Из-за его спины передавались горящие смоляные жезлы, в спешке смола лилась на людей, никто этого не замечал. Ожог между лопаток Оливье расценил как боевое крещение. Наконец, его факел потух.
На дороге к кострам путь ему неожиданно преградил Жерар Монреальский.
— Что ты делаешь, Оливье? — задал он странный на первый взгляд вопрос.
— Помогаю Ордену держать крепость.
— Разве ты в Ордене?
— А разве вы не говорили с магистром, как обещали?
Жерар Монреальский расхохотался, и смех его был похож на вороний грай.
— Неужели ты думал, что моих слов будет достаточно? Или ты думал, что стать рыцарем Храма так просто?
Ноги Оливье подогнулись, потому что это была истинная правда.
— Что мне делать? — спросил он.
— Садись на корабль вместе с женщинами и беженцами — и оставь эту крепость ее судьбе.
— Нет, — твердо сказал Оливье. — Я слишком долго шел сюда, и просто так не уйду.
Жерар Монреальский смерил глазами Оливье. Долгий и проницательный взгляд его водянистых глаз смотрел, казалось, в самое нутро соискателя. В наступившем молчании были слышны только крики обороны и лязг металла.
— Хорошо, — медленно произнес Жерар. — Значит, ты не питаешь пустых надежд.
— Что мне делать? — повторил Оливье, и в этих словах было слышно отчаянье. Орден окончательно превратился для него в подобие царства небесного — близко, а не укусишь.
— Что делать? — неожиданно резко воскликнул Жерар. — Ты слышал, о чем говорилось в Круге во время молитвы? Ты слышал о потерянных святынях Храма?
— Вы хотите сказать, что это я должен их разыскать? Что если я разыщу их… — голос его иссяк, поскольку неисполнимость задачи была очевидна.
— …Ты можешь надеяться на орденский плащ.
— Но это же невозможно! — растерялся Оливье. — Я даже не знаю, как они выглядят, эти святыни!
— Неправда. Когда ты увидишь их — ты сразу узнаешь, что это они.
— Я даже не знаю, что именно надо искать!
— Перстень Соломона. Жезл Ордена. Священную Чашу.
— Какой перстень? Печатку? Кольцо с драгоценным камнем?
— Возможно.
Оливье выругался страшным ругательством мельников, призывающих дьявола перемолоть всех конкурентов как муку на адских жерновах, а самого мельника свести с дьяволовой матерью в непристойной и осудительной церковью связи. К счастью, шипение смолы и вопли не дали Жерару Монреальскому точно разобрать угрозу. Возможно, он был глуховат.
— Но вы же говорили, что искали многие! И никто не вернулся! — Оливье попытался воззвать к голосу разума. Он не верил, что каждый соискатель подвергается подобному испытанию. Шутка ли — пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что — а пустыня огромная, и за каждым барханом по сарацину.
— Возможно, они искали не то. Брат Раймон вызвался идти на поиск — а в результате пошел только за военной помощью. Каждый сам выбирает, что он найдет.
…Эти слова внесли некоторую ясность, хотя впоследствии Оливье так не думал. Акра жила жизнью антиподов, где все было наоборот — самые ясные вещи были самыми трудными и неисполнимыми, самые причудливые и загадочные — понятными и доступными.
— Хорошо, — сдался он, мысленно хороня себя за ближайшей кучей песка. — Хорошо.
— Хорошо, — повторил Жерар. — Сейчас к тебе подойдет Великий Магистр.
Оливье оглянулся. Вдалеке метались огни. Впереди была только непроглядная темень, и в эту темень удалялась спина Жерара Монреальского.
— Брат Оливье, — тихо сказали слева.
Оливье резко развернулся, прищурясь. Из темноты выплыла высокая белая тень — и застыла в пяти шагах. Тень не походила на воина — светлые пряди вились из-под открытого шлема и сносились горячим ветром, что долетал в крепость из пустыни. Только белая котта рыцаря определенно указывала на ранг говорившего. Разумеется, если не знать его в лицо.
— Мессир! — выдохнул Оливье, подходя.
— Ты слышал, что говорил Жерар Монреальский? — голос магистра был очень тих, но именно поэтому был слышен лучше прочих.
— Да, мессир.
— Что ты решил?
— Сейчас я надену любой доспех, который найду, и выберусь из крепости через пролом. Боюсь только, что я вас больше не увижу.
Губы магистра тронула улыбка. Он смотрел поверх головы Оливье, и тот не был уверен, что оба они понимают, о чем речь.
— Ты пойдешь туда, куда тебя поведет твоя судьба, — ответил магистр. — Вернешься ли ты в эту крепость?
Оливье не понял вопроса.
— Если останусь жив.
— Ты уверен, что хочешь вернуться в эту крепость, и вернешься в нее, если останешься в живых?
— Разумеется! Клянусь живым или мертвым вернуться сюда, и принести то, что найду в пустыне. Пока же… — Оливье достал из голенища ту пару монет, что осталась от его состояния. — У меня на родине есть обычай. Надо отдать тому, кому желаешь удачи, деньги, а взявший их должен бросить деньги в огонь. Откупиться от демонов. Возьмите. Это… пожертвование.
Магистр, как показалось Оливье, с ужасом отшатнулся от протянутого серебра, выставив вперед ладонь.
— Нет, — сказал он. — Избавься от них сам.
Оливье с сожалением подумал, что недостаточно чист для вступления в христианские военные ряды, отвернулся и забросил деньги в направлении костров. Куда они упали, было неизвестно.
— Ну вот, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — Теперь вы тоже не погибнете, пока я хожу по пескам.
— У тебя есть заветное желание? — спросил магистр, беря Оливье за плечи и чуть склоняясь, чтобы рассмотреть в темноте лицо соискателя. Руки его были так же бесплотны, как он сам.
— Стать вашим оруженосцем, — ответил тот, глядя прямо в кроткое лицо напротив. На щеке магистра было родимое пятно, печать Марса.
— Возвращайся, — прошептал Магистр, отпустил Оливье и перекрестил его.
…Когда тень скрылась, в ушах Оливье стоял гул. Арабы ломали стену.
Вооружась, чем бог послал, и взяв свой меч, а также кузнечные рукавицы, Оливье выбрался через заброшенный и на вид залатанный пролом в дальней стене. Дальняя стена смотрела на море. Где-то там, на воде, стоял на якоре спасительный корабль, а за ним зеленели дальние страны без арабов, смолы, черных ночей и трибушетов, где-то там располагалась цветущая Франция, покинутая ради сомнительного счастья умереть в бархане, завернувшись в белый плащ с алым крестом.
Оливье огляделся, и побежал вдоль берега. Огромные звезды висели в палестинском безлунном небе. Справа затихали крики муэдзина. Наконец, шум осады остался позади. Когда вокруг не осталось ничего, кроме тишины, Оливье сел в песок и стал думать.
…Ночь истаяла сполохами рассвета, когда Оливье понял, что ему делать. Он пойдет по бывшим крепостям храмовников, занятых воинами ислама, по городам Востока, и будет говорить чистую правду. Потому что нет ничего худого в том, чтобы искать для тех, кто тебе дорог, то, что им нужно. Нет ровно ничего предосудительного, чтобы бродить по свету. Особенно ради неких святынь. У сарацинов тоже есть свои святыни, какая-нибудь Мекка или Кааба, один человек всегда поймет другого. Правда, Оливье почти не знал арабского языка.
* * *
…Хадж Оливье ле Пена, христианина из Анжу, по Палестине не имеет прямого отношения к истории ордена Храма Соломона и Бедных рыцарей Христа, также и к жизнеописанию последних его магистров. Поэтому все злоключения и находки означенного Оливье ле Пена будут описаны по возможности кратко.
Через неделю странствия Оливье вышел к шатрам раскинувшегося в поле военного лагеря. Вид у шатров был причудливый, а лица поселенцев желты, как полная луна.
В 1257 году, когда Оливье еще не было на свете, на территорию Сирии проникли первые отряды монголо-татар. Это был Хулагу-хан. Прекрасный военачальник, он поддерживал переписку с папской курией, и до сих пор спорят, было ли правильным то, что так и не настояли на его христианском обращении. Второе крыло монголо-татар возглавлял Китбога, разгромленный в свое время в Египте Бейбарсом, правителем Дамаска. Султаном Дамаска сейчас был Килавун, прославившийся захватом Триполи и проклинаемый беженцами княжества Антиохийского. Он заключил мирный договор с христианами Акры на тяжелых условиях, и именно он угрожал его ныне расторгнуть. Войска сарацинов под стенами Акры подчинялись султану Килавуну и его Визирю.
Все это Оливье знал по рассказам храмовников. Однако он никогда еще не видел монголо-татар, и, стоя перед шатрами их лагеря, лишь дивился.
— Вах, — услышал он голоса сзади. — Что за шайтан?
По дороге меж холмов, за которыми располагалось Галилейское плато (где и стоял лагерь), шли несколько желтолицых прогонщиков или пастухов.
— Доброго дня, работники, — поклонился Оливье, как это делали мельники в его деревне.
Пастухи остановились, почесали затылки и гортанно заговорили на ломаном арабском. Слова их были вязкими и непонятными, кожа сухой, зубы белыми, а пальцы черными. Оливье объяснился с ними восклицаниями и жестами. Для описания мудрого старца он использовал весь арсенал уличного миракля о Святом Иерониме, который видел в родной деревне, и откуда ему особенно запомнился не старец, а лев.
…В монгольском лагере царил бдительный мир. Мудрый человек, на вид старец, сидел на карачках на пестром ковре, одетый в не менее пестрый халат, и непрерывно пил чай.
— Говорят, ты пришел за советом, — стрельнул он глазами по панцирю Оливье и поморщился.
— Мудрый человек! — начал Оливье, поклонясь. — Я христианин, и ныне нахожусь в странствии. Мне нужна твоя мудрость, чтобы найти то, что мне надобно.
— Садись, — пригласил старик. — Выпей сперва чаю. А то больно торопишься, трудно разуметь.
…После третьей чаши разговор потек мерно и гладко, словно его навощили.
— Это твоя что ли крепость за холмами? — подул на чай монгол
— Наша.
— Никого оттуда прежде здесь не видел. Так в какого, говоришь, ты бога веруешь? — переспросил старец.
— В Христа Иисуса, сына бога единого.
— А те, которые под султаном, говорят — единый бог зовется Аллах. — Старик хитро прищурился и отхлебнул глоток.
— Бог един, — сказал Оливье. — Я прибыл из-за моря, и мы называем его иначе («Господи прости! — думал он, — что это я такое говорю?»)
— Шайтан знает, сколько у него имен, — кивнул старик. — Я давно живу на свете и знаю, что если выйти в степь и окинуть глазами табуны кобылиц, что под светом лоснятся, а потом поглядеть наверх, где золотой лик — то увидишь Бога. И ночью, когда посмотришь вверх, где мерцает бездна, пока пасутся твои кобылицы — увидишь Бога. И когда пустыня говорит с тобой — это тоже Бог. Шайтан знает, зачем люди ссорятся, — он снова отхлебнул.
— Я думал, вы меня убьете, — признался Оливье. — Простите меня, бога ради. Я совсем не знаю людей. Я думал, что за пределами нашей крепости только злодеи и враги.
— Зачем убивать тебя, путник. Ты пришел говорить, это священное занятие.
— Ты мудрый человек и давно живешь на свете, — присмотрелся к нему Оливье. — Не слыхал ли ты здесь о некой священной чаше?
— Много на свете чаш, — ответил монгол. — Любая может быть священной. Хотя бы и эта, — он поднял пиалу и медленно повернул ее вокруг своей высохшей кисти. — Чаша, освященная беседой, сама свята, ибо это чаша гостеприимства.
«И то верно, — подумал Оливье, — Однако что ж это получается?..»
— А о перстне мудрости ты ничего не слышал? Это перстень древнего иудейского царя.
— Нет, юноша, хотя я видел множество перстней, может, какой и был твой. Царям пристали перстни, как и мудрость. Всякий царский перстень несет крупицу мудрости царя.
С этим Оливье мысленно тоже согласился.
— А не встречал ли ты жезла власти? — почти в отчаяньи пробормотал он. — Ну… такого жезла… — он показал руками нечто неопределенное.
— А зачем тебе такие богатства? — не ответив, спросил монгол.
— Они нужны не мне, а тем, кто мне дорог. Моим друзьям.
— Странные у тебя друзья.
Оливье почувствовал, что по его спине струится пот. Оттого, что монгол был прав. Выглядит это странно, а уж чем по сути является — язык сказать не повернется. Бедные рыцари Христовы!
— Мои друзья в беде, — сказал он как мог проще. — Они не могут выйти из крепости, потому что защищают ее. А я плохой воин. Они потеряли в пустыне то, что им когда-то принадлежало, и это надо им вернуть. Я пошел. Эти богатства ценны не сами по себе, а как память.
— Память — это очень, очень много, — согласился монгол. — А отчего твои друзья защищают эту крепость? Это их земля? Там их пастбища, жены, могилы предков?
— Нет, — вынужден был признаться Оливье. — Ничего подобного там нет. Эта крепость — знамя их веры.
— А во что верят твои друзья?
— В справедливость и в мужество.
— Но разве не справедливо отдать землю тем, кому она принадлежит на самом деле? Разве не мужественно самим пойти к своим врагам и взять у них свою память?
— Не знаю, — опустил голову Оливье. — Но раз они так не делают, значит, у них есть на то причины. А я слишком молод, чтобы докучать им.
— Странная дружба у вас, — хохотнул старик.
Оливье допил свой чай и мрачно поставил пиалу на ковер.
— Какие, говоришь, богатства ты ищешь? — переспросил монгол.
— Чашу памяти, перстень мудрости и жезл власти.
— Это воистину немало… — посмотрел на закат монгол. В его глазах-щелочках загорелось по алому солнцу. — Мудрость, память и власть — достоинства истинного царя. Ты хочешь сказать, что знаешь такого?
— Да, — ответил Оливье, поражаясь мудрости пустыни. — Да, я знаю его.
— Это он послал тебя?
— Да. И я найду эти вещи или погибну.
Оливье тяжело вздохнул, потому что понял, что святыни тамплиеров для людей песков — вовсе не предметы, а философские понятия. Эдак можно бродить всю жизнь.
— Видно, он и вправду истинный царь, потому твои слова — знак большой любви, — поднял желтый палец молгол. Он был тысячу раз прав. И знание сие прибавило Оливье только печали, как и говорит о том Экклезиаст.
* * *
Оливье покинул стойбище, и направился, куда глаза глядят. Над ним раскинулась южная ночь, и где-то среди ее незнакомых созвездий скрывался лик Божий, а из-за барханов летел самум, занося песком чужие следы, чужие надежды и чужие слезы, песок скрипел в сочленениях лат, и в нем был Божий глас. Во всей пустыне не было ни одного заблудшего, ни одного воина и ни одного зверя — в этой великолепном просторе, согреваемом ветром и звездным огнем, не было страха. Оливье впервые обнаружил, насколько может быть свободен человек. Долг, страсть, боязнь, честолюбие — вот цепи, которые мы сами надеваем на себя. Любовь же раскрепощает. «Ну да, верно, — рассуждал Оливье. — я люблю его, так и есть. И что с того? Если он даже не вспомнит моего имени, я не брат Раймон, мне достаточно малого — того, что он живет на свете. Если он не примет меня в орден, потому что я ничего не найду — перестану ли я его любить? Нет, я буду уважать его еще больше. А если я его никогда не увижу — я буду любить его в своей памяти. По сути, мне от него ничего не надо».
…По дороге от Мертвого Моря на Дамаск шли караваны, и Оливье пристал к одному из них. Ему было нечем заплатить за сопровождение, кроме беседы и клинка, которым в случае нападения он был готов защитить купцов. Он подумал, что нападавшими могут быть христиане — из тех, кто не дошел до Акры и оголодал в песках. Таких было немало — остатки гарнизонов разбитых крепостей, беглецы из арабского плена, наемники, сбившиеся в банды. Многое теперь виделось иначе.
— Ты не араб, — проницательно заметил погонщик верблюдов, рядом с которым шел Оливье. — здесь раньше было много таких. Мой народ вас разбил.
— Я не воин, — ответил Оливье. — Я странник.
— Ты выглядишь, как воин. Мой народ этого не любит.
— Я ищу священные вещи моего народа и надеюсь на помощь вашего.
— Тогда купи у меня другую одежду, или обменяй.
— Не могу. Я должен вернуться туда, откуда пришел.
— Ха-ха-ха! — засмеялся погонщик. — Ты боишься, твои убьют тебя, не разобравшись? Они всегда сначала стреляют, потом спрашивают. Или ты боишься, что не вернешься?
— Вовсе нет! — воскликнул Оливье. — Я ничего не боюсь!
— Бесстрашие — это удел юнцов, что не знают жизни. Ты знаешь, что с тобой сделают в Дамаске?
— Нет. Скажи.
— Султан не станет разговаривать с иноверцем. Перейдешь в нашу веру?
Оливье похолодел, но в лице не изменился. В глубине души он уже задавал себе этот вопрос. Что правильнее и важнее — остаться в своей вере и вернуться с пустыми руками, или перейти в ислам и принести храмовникам их святыни? Он не тамплиер, устав не распространяется на него. «Нет, — думал он, — никогда! Никогда я не отрекусь от веры моей страны!» Сейчас он не знал, как ответить. Получалось, что тот, что послал его на поиск, в любом случае будет потерян для него навсегда.
— Ну так что? Перейдешь в нашу веру? — не унимался араб.
— Посмотрю на обстоятельства, — рассудительно ответил Оливье.
— Вай, молодца! — одобрил погонщик. — Значит, тебя не убьют. Но дойти до султана непросто. У него большой гарем, там много-много прекрасных жен. А ты молодой, красивый. Султан не пустит тебе на порог, пока не сделает евнухом.
— Ну уж нет! — воскликнул Оливье. — Что за сказки?
— Много ваших тут ходило, — хохотнул погонщик. — Ни один, говорят, не вернулся. Как думаешь, почему?
Оливье сжал зубы и продолжал путь.
По дороге караван разделился, и Оливье свернул на Тир. После Тира он проехал брошенные твердыни крестоносцев, библейские деревни и сарацинские города. Он беседовал со многими людьми и стал куда лучше говорить по-арабски, чем надеялся. Он встречал иудейских книжников, базарных болтунов и учителей магометовой веры. Один из попутчиков сказал — «я никогда не видел жезла, но могу отдать нечто похожее», — и с этими словами отдал Оливье золотую розу, сделанную из персидской парчи. Чем дальше ехал Оливье, тем вернее понимал, что сокровища тамплиеров — миф. Велик Восток, но не больше всего мира. И у того, и у другого есть край. На краю же стоял последний город — Дамаск, где правил враг Акры и всего христианского мира — султан Килавун.
«Если где и быть сокровищам, то только у него», — рассудил Оливье.
* * *
Дамаск был богатейшим городом Востока. Его многоцветные врата были раскрыты, но никто не входил незамеченным — личная охрана султана стерегла и ворота города, и двери дворца.
— Кто таков? — преградили путь Оливье вооруженные ятаганами воины, едва он прошел под сводом ворот. Лица воинов были закрыты легкими черными накидками, только глаза блестели в прорезях под чалмами. Мимо проходил местный люд, волы, женщины и рабы — и надо сказать, на их фоне Оливье сильно выделялся.
— Я паломник, мое имя Оливье ле Пен. Мне нужно видеть султана Килавуна.
Четыре воина молча сомкнулись вокруг Оливье — и конвой двинулся в Верхний Город, утопавший в зелени. Там находилось сердце Дамаска — дворец правителей Востока.
Великолепие его было способно поразить любое воображение. Но год странствий приучил Оливье не удивляться ничему. Наконец, заветные двери распахнулись. В глубине сада бил фонтан, рядом с которым восседал султан в окружении прекрасных женщин — погонщик был прав, жены султана были сказочно красивы. Лица их прикрывали прозрачные покрывала, зато иные прелести были щедро выставлены напоказ. В стороне, в тени апельсиновых деревьев дремали два дервиша, склонившись над книгой. Аромат ливанских роз плыл над ними, над женами султана, над струями воды, над всем, что было здесь — казалось, им пропитались даже ятаганы мамелюков. Перед султаном громоздились блюда с фруктами и шербетом и замысловатые золотые сосуды, где могло быть что угодно — от вина до той дурманящей отравы, которую пьют суфии, чтобы прозреть. Султан не ел и не пил — он смотрел на пестрых птиц, переминающихся меж розовых кустов на садовой дорожке. Он вовсе не был страшен, скорее наоборот. В его смуглом лице читалась усталость.
Дверь распахнул Великий Визирь. За ним вытянулась дворцовая стража.
Оливье представился. Визирь молчал. Его пальцы пахли розовым маслом. В тишине слышались только плеск воды, клекот птиц и вздохи женщин.
— Ты пришел сюда, чтобы убить кого-нибудь? — наконец спросил визирь.
— Нет, я не убийца. Я лишь хочу говорить с султаном.
— Но ты несешь с собой меч.
— Это символ моего прошлого.
— Если ты тот, за кого выдаешь себя, положи меч на землю.
Оливье подчинился. Визирь сделал знак дворцовой страже, и та мгновенно обыскала пришельца. «Вай, какой хороший меч», — сказал один, подняв клинок. «В сокровищницу!» — приказал Визирь. Оливье понял, что клинка своего он больше не увидит.
— Значит, ты пришел сюда не умирать, — прищурился Визирь.
— Надеюсь, этого не случится.
— Ты боишься султана?
— Пока он не сделал мне ничего плохого.
— Тогда отчего ты носишь броню?
— Так одеваются мужчины моего народа. Они носят панцирь, как ваши женщины — чадру.
— Ты пришел, чтобы раскрыть свое сердце в беседе, — сказал Визирь. — Почему же твое сердце закрыто сталью?
Оливье молча расстегнул панцирь и сволок его наземь. Визирь оценил глазами пришельца. Видимо, зрелище его удовлетворило.
— Подойдешь к султану, упадешь ниц. С султаном говорить так. Не вставать.
Оливье усмехнулся. Сыну мельника чужда сословная гордость.
Приложив руку к сердцу, он неспешно подошел к краю ковра, уставленного яствами, и опустился на колени. «Зен де бад, шах!» — сказал он (это было единственное персидское приветствие, которое он знал — и то лишь потому, что немного играл в шахматы, где, как известно, так приветствуют короля.) В тот же миг чьи-то руки повалили его носом в землю и держали до тех пор, пока значение слова «ниц» не стало вызывать разночтений. Жены султана засмеялись. Наконец, хватка ослабла, и Оливье поднял голову. Прямо перед собой он увидел черные, без блеска, глаза султана Килавуна.
— Кому ты служишь? — спросил султан.
— Господу Богу.
— Это его знаки на тебе?
— Это знак того, кто мне дорог.
— Ты его раб?
— Нет, я свободный человек.
— Он твой господин?
— Нет. Кроме Бога, у меня нет господина.
— Мы знаем и почитаем пророка Ису, — медленно сказал султан. — Но никто из нас не носит на себе его значки. Рабы носят клейма, что достались им от господ. Ты говоришь, у тебя нет господина. Зачем тогда тебе этот знак?
Оливье рассудил, что сам загнал себя в ловушку, и снял котту с белым крестом. Султан сыто сощурился. Женщины зашептались. «Одно хорошо, — подумал Оливье, — пока ни слова о перемене веры. Может, присматривается — не сделать ли из меня евнуха?»
— Теперь говори, что привело тебя в Дамаск, — откинулся султан на подушки.
— Ты правитель Востока, султан, — сказал Оливье, опуская глаза. — И если есть у Востока тайны, они должны быть известны тебе. Потому что у всех прочих я уже спросил.
— У всех ли? — дрогнул бровью Килавун.
— Я спрашивал у пастухов, бродяг, воинов и мудрых старцев. Но слышал лишь голос пустыни. Я спрашивал у пустыни — но слышал лишь голос ветра. Я спрашивал у ветра — но слышал лишь зов неба. Я спрашивал у неба — но слышал только звезды. Я спрашивал звезды — они говорили лишь о времени. Я спрашивал у времени — и оно ответило мне: спроси у сердца, — но это не было ответом на мой вопрос. Потому что сердце сказало мне — иди к врагу, и спроси у него.
— Для своих лет ты довольно мудр, — кивнул султан. — А для гяура довольно красноречив.
— Восток открыл мне свои богатства, султан, — улыбнулся Оливье. — К несчастью, те богатства, что я ищу, пока от меня сокрыты.
— И ты пришел за ними ко мне.
— Да, султан. Не слышал ли ты о перстне Соломона, жезле власти и священной Чаше?
— У меня много сокровищ, — ответил султан, — но среди них нет ничего, что называлось бы так. Может быть, у этих вещей есть какое-то особое свойство, что позволило бы выделить их среди себе подобных?
— Я знаю только, что их можно узнать из тысячи, с первого взгляда. Но сам я никогда не видел их в глаза, и теперь понимаю, что, быть может, их не существует в том виде, в каком понимаю это я. Теперь я в затруднении. Я искал предметы. Восток поведал мне об аллегориях. Все вещи здесь не более, чем символы. Мудрость многое может объяснить, приписать одной вещи имя другой, и так до бесконечности, но она не может ничего дать.
— Подчас мудрость дает понимание — Путь и есть то сокровище, которое мы ищем, — задумчиво сказал султан, отламывая кусок шербета. — А ты стало быть совершаешь хадж.
— Стало быть. Но что окажется Меккой в конце моего пути?
— Это знает один Аллах и человеческое сердце. Угощайся, — протянул руку султан. Визирь склонился над его правым плечом и рассматривал европейца.
Оливье взял с блюда липкую сладость.
— Ты говоришь, что ищешь священные предметы… — спросил Визирь. — Зачем они тебе?
— Они сделают счастливыми нескольких человек и вернут им надежду. Но даже если я не найду их никогда — я увидел Восток не из-за стен, а воочию, и его красота, разум и величие достаточно вознаградили меня. Не знаю, смогу ли передать то, что здесь увидел.
— Что ж, это хорошие слова. Пустыня велика. Жизнь длинна. Хорошо, когда тебя ведет Аллах.
— Хорошо. — Оливье запил шербет вином, он не мог понять, как так получилось, что столь милые люди, как этот Килавун и его Визирь, оказались врагами его собратьев и всей христианской веры. Жены султана улыбались, одна из них мигнула подведенным глазом, и Оливье рассмеялся.
— Скажи, паломник, не хочешь ли ты остаться у меня в гостях?
— Я не могу, я дал клятву вернуться, — сказал Оливье.
— Ты вернешься в ту крепость, что теперь осаждают мои войска?
— Если она еще держится.
— Ты предпочтешь погибнуть там, нежели жить здесь, радуя нас своим умом и наслаждаясь всеми красками востока?
— К несчастью, это так, — ответил Оливье. — У меня своя дорога, и своя Мекка в конце нее.
— Это хорошие слова, — снова сказал султан. — Визирь! Верните ему его оружие и дайте провожатых из моих воинов. Пусть проводят нашего гостя до крепости, и проведут его через наши порядки. Он достоин того, чтобы мои люди пропустили его живым.
Оливье встал и низко поклонился Килавуну. Он подумал, что на востоке у него нет врагов, но не знал, радоваться этому, или скорбеть.
* * *
В сумерках он выехал из Дамаска и с небольшим отрядом сопровождения двинулся назад прямой дорогой. В воздухе истаивал запах ливанских роз и апельсиновых деревьев, воины молчали, Оливье и подавно был погружен в свои думы. Он размышлял о назначении религии и ее роли во всеобщей истории войн, странствий и заблуждений. Каков на самом деле Бог и где он? Является ли удел раба в божьих глазах единственным уделом человека? Что такое мужество и является ли свобода добродетелью наравне с ним? Максимум свободы находится в Боге, как учат католики. Насколько свободны его слуги, рыцари церкви? Не является ли обычная человеческая трусость матерью всех грехов? Не является ли их отцом самообман?
…На привале их нагнали неожиданные попутчики. Это были те два дервиша, что дремали в саду султана. Они мчались вдвоем на одной лошади, чем чуть не исторгли у будущего тамплиера слезы. Правил пожилой учитель, на крупе ехал молодой ученик. Он был ровесником Оливье.
— Стойте, — кричали они. — Нам непременно надо с вами говорить!
Отойдя в темноту, подальше от ушей воинов султана, старый дервиш сказал:
— Вас зовут Оливье, верно? Наши имена Юсуф Абдаллах ибн Мансур, а это мой ученик Алах-ад-Дин. Мы слышали, вы ищите нечто важное… Дело в том, что мы с моим учеником тоже ищем нечто важное, и кажется нам, что мы с вами ищем одно и то же.
— Не может быть! — Оливье не верил собственным ушам. Его охватил озноб. Неужели Господь смилостивился над ним таким чудесным образом, что в конце его странствия послал вестников?
— Вы говорили султану о чаше и о перстне, — заговорил ученик, которого звали Алах-ад-Дином. — Так вот, мы тоже везде ищем сведения о некой чаше и перстне Соломона, и уже продвинулись в своем поиске… Но это надо обсудить… Дело в том, что…
— В том, что, — продолжил учитель, — нам кажется, что все ваши священные предметы по сути — один предмет.
— Боже, помедленнее! Я ничего не понимаю! Это какая-то аллегория?
— Неизвестно, но мы с учителем пришли к такому выводу, обойдя весь Восток. Где мы только не были!
— И теперь нам думается, — подхватил учитель, — что единственное место, где это может быть — Акра!
— Что?! — прошептал Оливье, вцепившись руками в свой клинок, чтобы не упасть.
— Это Акра, единственное место, где находится чаша.
— Но я там живу! Я выехал оттуда!.. — перед глазами его все поплыло, потому что выходило, что всю Палестину бедный Оливье исколесил зря. — Не может быть, чтоб она была там, и никто про это не знал! Меня же послали на ее поиски!
…Вот так история! — пронеслось у него в голове. — Неужто Жерар Монреальский меня обманул? Но нет. Не может быть. Не может быть.
— Может быть, — вкрадчиво сказал ученик, — никто в Акре не знает, что это именно ТА чаша? Порой предметы являются вовсе не тем, чем кажутся!
— Скажите же мне! Я ничего не понимаю в хитростях Востока. Я искал конкретную чашу, емкость для питья! Эдак можно далеко зайти! Чашей может оказаться человеческое сердце, перстнем Соломона рыцарский щит или книга, а уж про жезл и подумать страшно, потому как выйдет непристойно!
Ученик кивал, видно, не учуяв подвоха, его глаза лучились.
— Именно, именно так, — ответил он. Учитель тоже не возражал.
— Я сойду с ума! — признался Оливье. — Надо ли было так далеко заезжать от дома, чтобы выяснить, что искомое все время находилось там?
По глазам дервишей он ясно прочитал ответ: надо. Именно это и надо делать, в этом и есть суть поиска. Потому что ближе, чем на краю света, правда не откроется никогда.
Так и случилось, что по дороге к Акре Оливье поехал в сопровождении дервишей, потому что никто не желал прерывать начавшейся беседы. Странники Востока рассказывали Оливье свои истории, Оливье им — свою. И странное дело — когда он пересказывал свою судьбу и возвращался мыслями к толкованию святынь храмовников — словно прозрачное покрывало стало постепенно совлекаться с некой простой и ясной истины, но для полного ее обнажения нужно было время. Все, что делалось ясным в беседе, за время сна и скачки замутнялось, и Оливье никак не мог ухватить ответ за горло. Но тот был постоянно рядом, под рукой. Чаша памяти… Чаша господней любви… Чаша крови Христовой, наследники меровингов, потомки Христа, давшие начало легенде Тампля… Рыцарями Храма нас делает не цвет плаща, а наше отношение друг к другу… «Одиноко стоит город, некогда многолюдный! Он стал как вдова»… Эта крепость — знамя их веры. Память — это очень, очень много… память, мудрость и власть — достоинства истинного царя. Истинного Царя. «Царство же Небесное силою берется». Боже, боже, — взмолился Оливье, — ведь я знаю ответ, помоги же мне понять его! «Не царь ли ты Иудейский? — Царство мое не от мира сего»… Орден рыцарей Христа и Храма Соломонова… Вот чаша крови моей, пейте из нее все…
…Дервиши, сопровождавшие Оливье, не знали ответа на вопрос, иначе они, конечно, помогли бы ему — негоже, чтоб божья тварь так мучилась, даже если это иноверец. Оливье чувствовал себя как в бреду, постоянно бормоча обрывки фраз и судорожно сжимая поводья. И лишь когда впереди показались знакомые холмы, он очнулся. В небо врезался последний уцелевший бастион, увенчанный широкой зубчатой площадкой. Его нижняя тумба была почти разрушена — там копошилось сарацинское войско. «Я готов видеть чашу где угодно, — сказал Оливье. — Я сошел с ума. Вот и славно.»
Он ринулся вниз с холма. Кавалькада полетела вслед за ним.
— Пропустить живым! — кричали справа. — Приказ султана Килавуна и Великого Визиря!
— По приказу султана и великого Визиря!..
Войско расступилось — впереди зияла страшная брешь, ощерившаяся копьями, наскоро залатанная досками, веревками и дымящейся паклей. Крепость доживала последние часы.
— Ни с места! — услышал Оливье знакомый голос маршала.
— Это я! — схватился он за доски пролома, стуча в них и чувствуя ком в горле. — Я вернулся! Пропустите меня домой!
— Приказ не впускать никого! — ответили из-за стены. — Не открывать ворота!
— Братья, христиане! Я привел вам людей, которые знают, где священная Чаша!
— Оливье?! — высунулась закованная в броню голова брата Жака, арабы тут же пустили в нее пару стрел. — Ты один?
— Со мной дервиши, святые люди!
Повисло молчание. Оливье сел на землю и обхватил голову руками. Этого он не ожидал. Он все понимал — военное положение, приказ магистра, дисциплина, коварные сарацины, последняя твердыня, упавших за борт не спасать. Но это были его братья по вере, по языку и по его свободному выбору. Он принес им ту самую давно ожидаемую благую весть — и казалось, что ни она, ни ее свидетели здесь не нужны. Правда в следующий миг все изменилось. За стеной слышалась перебранка: «Это же наш Оливье! — «Но как мы впустим его?!» — «Не прикасайтесь к воротам!» — «Но это же наш Оливье!..» Потом сверху сползла веревка.
— Оливье! — крикнули с башен. — Мы примем тебя, но только тебя! Более — никого!
— А мои спутники?
— Нет. Только ты.
Арабы целились в защитников, но не трогали Оливье. Люди султана поклонились, один из них сказал:
— Мы доставили тебя, гяур, как обещали. Тебя пропустят. Теперь прощай. Может, свидимся. — Усмешка осветила его вполне двусмысленные слова.
Оливье обменялся взглядом с дервишами. Они тоже сели под стеной.
— Я ничего не могу поделать — сказал он. — Видит бог, я уверен, что, будь вы в крепости, вы нашли бы чашу быстрей, чем я.
— Мы уверены, что теперь ты найдешь ее весьма быстро, — ответил старший.
— Конечно, нам хотелось бы взглянуть на нее своими глазами, — сказал ученик. — И мы надеемся, что когда-нибудь это еще произойдет.
— Будь проклята эта война! — в сердцах воскликнул Оливье. — Будь проклята людская трусость!
Дервиши переглянулись. С башни закричали, торопя.
— Помни, что все предметы суть не то, чем они кажутся, — обнадежил учитель.
— Удачи тебе, странник, — пожелал ученик. Его покрывало источало запах ливанских роз.
Оливье схватился за веревку, цепляясь ногами за выбоины в стене — и сильные руки втащили его наверх сквозь пролом. Такие же руки приняли его внутри. Лица защитников показались ему родными и любимыми, они были рады, что он вернулся. Но он вернулся совсем другим человеком. Он перестал понимать необходимость защищать последнюю твердыню востока, когда весь восток ждал их, чтобы явить им сокровища своего духа. Он перестал понимать ненависть к врагу и гордость праведника в стане неверных. Он перестал понимать битвы за чужую землю, в запале названную своей. Он перестал понимать обреченность.
— Проведите меня к Великому Магистру! — сказал он, отстегивая меч.
* * *
…Великий Магистр был в порту. Он беседовал с Жераром Монреальским.
— Я вернулся, мессир, — поклонился Оливье, его глаза сияли. — Я нашел реликвии Храма и хочу передать их вам.
Жерар Монреальский поспешно отошел, на его лице было лисье выражение. Магистр стоял, не шелохнувшись, только глаза его впились в собеседника.
— Мессир! Я благодарю вас за то, что вы послали меня странствовать по Востоку, ибо Восток прекрасен. Я видел красоту, доброту и мудрость, которых не предполагал встретить на земле. Восток говорит — предметы суть символы, а поиск сокровищ или святынь — не что иное, как путь к некой Мекке, что мы назвали бы путем к Богу. Восток сказал — и перстень Соломона, сиречь мудрость, и жезл власти, сиречь справедливость — это атрибуты Господа, истинного Царя над землей и небом. Все это ныне находится в Акре как некие сокровища духа. Но главное же — священная чаша — и есть сама Акра, сердце крестоносцев, полная их крови, их памяти, полная нашей любви друг к другу.
…Слова эти вышли из уст Оливье столь легко, что он и не заметил. Застыв с полуоткрытым ртом, он лишь дивился своим собственным выводам. По губам магистра зазмеилась тонкая улыбка. Он ничего не говорил, но по его лицу Оливье прочел — он все знал. Он давно знал ответ на этот вопрос, как и Жерар Монреальский.
— Вы знали, не так ли мессир? — спросил Оливье.
Магистр кивнул.
Что ж, меня провели как младенца, — усмехнулся про себя Оливье. Ему было не жаль потраченного времени или сил, потому что восток и впрямь обогатил его. Но ему было жаль своего сердечного жара. Кто знает, чем кончился бы его поиск, не посвяти он его одному конкретному человеку — тому, кто нуждался в этих чашах и перстнях больше прочих. Оказывается, по мнению данного человека, в них нуждался сам Оливье. Но магистров не выбирают. Инициация состоялась.
Вернулся Жерар Монреальский. По взгляду, которым он обменялся с магистром, было ясно — он все понял, и удовлетворен.
— Брат Жерар, — сказал Оливье. — К несчастью, я не принес ни перстня, ни жезла (тут все трое усмехнулись), но взамен хочу отдать Великому Магистру вот это.
…С этими словами Оливье извлек из-за ворота золотую розу. Как и в случае с деньгами, магистр не притронулся к дару, а лишь поднял бровь.
— Это роза Сиона, — удовлетворенно кивнул брат Жерар. — Она изображена на перстне Соломона. Прекрасно! Где ты отыскал ее?
— Мне ее, как бы это сказать, подарили, — пожал плечами Оливье.
— Так я и думал, — перевел на магистра взгляд брат Жерар. — Ваши распоряжения?
— В сокровищницу, — приказал магистр.
…Оливье почувствовал, что ему ломит зубы. Все крепости на земле, все ордена, генералы и армии были одинаковы. Люди ссорятся оттого, что одинаковы. Не место двоим в ложе на одного. Тампль и Килавун никогда не договорятся, пока один из них не пересмотрит своих притязаний.
…Размышляя так, Оливье не сразу разобрал обращенный к себе вопрос:
— Ты все еще намерен вступить в Орден и стать нашим братом?..
Гийом де Боже провожал взглядом спину Жерара Монреальского.
— Да, — просто ответил Оливье.
— По законам военного времени процедура будет краткой.
Оливье протянул магистру свой меч и встал на колено.
— Каков цвет твоего плаща? — спросил де Боже.
— Черный, — ответил Оливье и только потом понял, что его спрашивали не о том. Магистр имел в виду не цвет носимой соискателем котты, а круг рыцарей либо сержантов. Но сказанного не воротишь. Все решает за человека Бог.
Де Боже опустил клинок на левое плечо Оливье:
— Посвящаю тебя в круг черных братьев Ордена бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова. Благослови тебя господь, брат.
…Они обнялись. В голове Оливье было совершенно пусто. Он получил право умереть смертью рыцаря, а не случайного человека. Но именно теперь ему вовсе не хотелось умирать.
…В этот миг снаружи раздались треск, крики и брань — арабы выломали ворота.
* * *
…Я проспал до полудня. Если бы не грохот за окнами — я мог бы проспать и до вечера, ибо всю ночь читал дурацкую книжку, не в силах бросить ее до конца главы. Разумеется, мне снились кресты, проповедники и крестоносцы всех мастей, так что наутро я дал себе слово как можно скорее вернуть книгу владельцу, чтобы она более не искушала меня. Обеденный час свидетельствовал о том, что как Большой Королевский Совет, так и поход в Министерство я пропустил. Гаденыш-секретарь, надо полагать, умчался на работу или на свои лекции по математике (чтобы впоследствии вернее обкрадывать меня). Вечерний инцидент со святым отцом напрочь вышел из моей головы, и я был склонен полагать, что он тоже мне приснился._____________________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
Хадж — Паломничество к святыням Мекки. Считается «пятым столпом веры».
Шайтан — (араб. شيطان šayṭān — «заблуждение», «отдаление»), слово с семитским корнем, то же что и «сатана». В исламском богословии представитель категории злых духов, враждебных Аллаху и людям, способный принять облик человека.
Сенешаль — одна из высших придворных должностей. Сенешаль исполнял обязанности управляющего при дворе, под его началом также находились королевские армии домена. После XVI века сенешали сохраняют исключительно военные функции.
Печать Марса — наследие средневековой синтетической и аллегорической Науки. Астрологи прежних дней читали знаки планет по родинкам на человеческом теле и лице. Лоб — область Солнца, таланта и управления людьми. Виски — область Сатурна, затруднений и одиночества, скулы — область Марса, мужества и стойкости, область под глазами — Венеры и нежности, возле рта — Меркурия и ораторского дара, а также легкомыслия, подбородок — область Юпитера и воли. Шея — область Луны, тайны и тюремного заключения.
Экклезиаст — (др.-евр. qohelet — «Проповедник»), ветхозаветная книга, автором которой считается царь Соломон. Первая глава Экклезиаста заканчивается такими словами: «потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (1:18)
Самум — араб. «знойный ветер». Сухой, горячий, сильный ветер пустынь.
Дервиш — «бедняк, нищий». В исламе последователь суфизма (направление в классической арабо-мусульманской философии, ставящее своей целью воспитание совершенного человека).
Мамелюки — араб. «принадлежащий». Военная каста в средневековом Египте. Набиралась из юношей-рабов тюркского и кавказского происхождения, которые обращались в ислам и обучались арабскому языку.
Зен де бад шах — перс. «Да здравствует король!»
Меровинги — первая династия франкских королей. В ряде книг меровинги фигурируют как потомки Иисуса.
Печать Соломона — символ из двух наложенных друг на друга равносторонних треугольников (Звезда Давида), помещённый в круг. Имеет обширный оккультный бэкграунд.
Черный или белый орденский плащ. Рыцарям Ордена Храма полагались белые плащи, сержантам — черные.