ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Родиться французом — само по себе прискорбно,
но добровольно стать им — порок высшей пробы,
и слабым оправданием служит тот факт,
что прежде чем сделаться французом,
он коптил свои мозги табаком и промывал алкоголем.
Б.В. Малпасс
«Шахматы. Притворись их знатоком»
но добровольно стать им — порок высшей пробы,
и слабым оправданием служит тот факт,
что прежде чем сделаться французом,
он коптил свои мозги табаком и промывал алкоголем.
Б.В. Малпасс
«Шахматы. Притворись их знатоком»
───────༺༻ 1 ༺༻ ───────
Белая Королева спит на моем плече. За портьерами разгорелся рассвет, и вся комната залита зеленью, словно дно океана. Призраки сновидений по четырем углам моего ложа. Созерцатель химер не имеет ни сил, ни жажды двигаться в мире живых, как брейгелевские пропойцы. Моя любовь — безбрежный океан, вольный ветер сносит щепки кораблекрушения. Я никогда не достигну земли, мой дом — пространство между берегами. Должно быть, я уже мертв на тридцать лье под водой. В моих венах течет соленая вода, и потому ко мне пришла Белая Королева. Ее волосы заплетены сетью кос, они обвивают ее голову, как канатная бухта.
Я всегда смеялся над историей Джона Ди, алхимика и неудачника, всю жизнь ждавшего свою Королеву, но получившего лишь золото. Бедняга. Он вел существование аскета и вызывал свою любовь из небытия посредством долгих и разорительных опытов. Я не был рожден алхимиком — я был сыном морского офицера, приобретшего дворянство посредством сомнительных махинаций, я любил многих женщин и некоторых мужчин, я никогда не уважал кельи и рабочие кабинеты, разве что как разновидность будуара. Я был третьим лицом в королевстве и министром финансов Франции, я заботился лишь о золоте, и теперь с большим недоумением ощущаю в кармане три ливра — весь мой конечный капитал. Я ощущаю их бедром, не в силах шевельнуться — на моем плече спит Белая Королева.
Она соткалась из летних гроз, мушкетных залпов и зарниц, из моей крови, пролитой на мостовых Парижа, из сияющей стали, из белого шелка знамен над нашими войсками, из эссенции белых вин с виноградников Божанси, из алых капель Мерло, из черных роз памяти, из золотых роз тайны, из закатной Розы Нотр-Дам, из всех цветов предательства, насилия и славы, что устилали мой путь.
Сквозь зеленую мглу я вижу ее точеный профиль, ее кожу цвета эбенового дерева, под стать корабельным носовым фигурам. Я мог бы овладеть ей, доверчивой и гордой, в любую минуту, но впервые в жизни я совершенно этого не хочу. Ее тело безразлично, как алтарь. Мы переплетены суставами уже много часов, пока океаническая лень, разновидность морской болезни, размывает крепость моего объятия.
Времени нет. Озеро перед моим замком высохло, и река разлилась, сломав мост. Прошло двенадцать лет, но их необратимость все еще удивляет меня. Моя дочь и мой сын носят одно и то же имя. Их матери ничего не знают друг о друге. Все четверо находятся в мире живых, как и пятый — чье имя носят мои дети. Он был моим соперником, возлюбленным и палачом. Необратимая череда случайностей.
Мои волосы совершенно седы. Они стали такими в 1629 году, после снятия осады с Ла-Рошели. Это подлинный цвет моря, позора и наградных крестов, что даются героям. Это цвет, что приличествует утопленникам. Плыву в толще вод, сносимый течением, держу в руках корабельную деву. Я чувствую ее поющие вены, наполненные синевой. Черный конь не сносит головы белым королевам, потому что рыцарям предписано возлюбить своих врагов. Видит бог, я любил ее всю жизнь. Я вызвал ее из небытия не с помощью опытов, а с помощью плоти и крови. Пьяный своей удачей, опускаюсь на дно. Надо мной, в светлых сумерках, ее жестокое лицо.
* * *
Я утонул в Париже в 1626 году.
Но начинать следует не с этого.
Годом раньше на квартире Франсуа де Кавуа, капитана гвардии Его Высокопреосвященства кардинала дю Плесси Ришелье, я проигрался в карты. Надо сказать, в карточной игре мне никогда не везло, и я играл ради бравады — мои доходы позволяли мне никогда не испытывать стесненности в средствах, а суммы проигрышей — стесненности в друзьях. В 1625 году в Париже существовал негласный карточный клуб, где самые заметные политические и светские фигуры королевства ставили на кон все, что только может подсказать воображение. Играли в покер. Сам г-н де Кавуа был азартным игроком, и благодаря своему везению держал за нерв половину Парижа. Известно, что принцесса де Вандом, проиграв ему нечто, о чем она предпочитала не говорить, упала в обморок прямо в вестибюле. Известно, что г-жа герцогиня де Шеврез проиграла там одну из своих ночей с любым дворянином, какового назовет ей выигравший. Известно, что лейтенант королевских мушкетеров г-н де Сигоньяк проиграл мушкетеру соседней роты спасение своей души, но банкомет не принял ставки, и был большой скандал. При мне Его Высокопреосвященство проиграл г-ну де Кавуа свое доброе имя и славу дома дю Плесси. Сам же г-н де Кавуа проиграл господину кардиналу жизнь.
Существование клуба не разглашалось, иначе вся внутренняя политика Франции загодя вышла бы наружу. Долги чести люди нашего круга платят полностью и в срок. Многие события той эпохи начались за карточным столом, и я не удивлюсь, если будущие историки будут ломать голову над количеством интриг времен царствования Луи ХIII.
Итак, я посещал дом де Кавуа и копил проигрыши. Надо сказать, что при малейшей возможности я предпочитал ставить деньги. Но с ростом популярности забавы денежные ставки стали моветоном, поэтому приходилось напрягать фантазию. Ресурсы же ее не безграничны. Накануне, играя с графом Владом Бесарабом, венгром по национальности, я не нашел ничего достойней, как поставить на кон любовное свидание с королевой или с маршалом Бассомпьером, по выбору выигравшего — слава Богу, дело было заполночь, и свидетелей у нас не было. Чувство реальности быстро утрачивается в играх с дьяволом или с судьбой. В тот знаменательный день, проиграв побег с государственного поста, мужскую честь, обед для роты гвардии Его Высокопреосвященства и обещание прокричать петухом на Большом Королевском Совете, я опомнился лишь тогда, когда г-н де Кавуа поставил на кон свою потенцию. Играли втроем — я, Кавуа и кардинал, поэтому ни в словах, ни в ставках никто не смущался.
— Что, простите, вы ставите? — переспросил Ришелье.
— Свою потенцию, — не сморгнув, повторил Кавуа. — Я буду вести жизнь монаха.
— Неужели? — поразился я.
— Да, придется, — вздохнул Кавуа. — Ну что, господа? Господин маркиз? Ваше Высокопреосвященство?
— Отлично, — помрачнел кардинал. — В таком случае я ставлю свой целибат. Маркиз?
— Мне, право, ничего нейдет в голову — сокрушился я. — Разве что женитьба.
— Прекрасно! — вдохновился Кавуа. — Стало быть вы женитесь. Играем?
…У Кавуа, как выяснилось, были на мою партию собственные планы. К несчастью для него, я выиграл.
— Так, — перетасовал карты Кавуа. — Игра становится интересной.
— Ставлю… Черт возьми… — задумался кардинал.
— Чего бы нам еще лишиться? — думал я вслух. — Его Высокопреосвященству лучше всех, к его услугам вся страна.
— Может быть, и правда, проиграть парочку провинций? — засомневался Ришелье. — Проиграть их и отдать гугенотам.
— Играйте на своих друзей. Один ваш сторонник в обмен на части тела. Я могу поставить руку или там ногу… или печень.
— Что-то это как-то не то, — кашлянул кардинал.
— О! — поднял палец Кавуа. — Давайте-ка я кого-нибудь убью. Вызову на дуэль и убью.
— Э-э! А как же с эдиктами? — Ришелье прострелили глазами стол, и уперся в капитана. — Это, знаете ли, может кончиться тюрьмой.
— Ерунда, вы же не посадите меня в Бастилию?
— Как знать, как знать… Кстати, действительно. Ставлю обещание посадить в Бастилию любого человека, на которого укажет мне выигравший, — продолжил кардинал.
— В таком случае, ставлю обещание выкупить из Бастилии любого узника, на которого покажет мне выигравший — и сесть на его место, — подытожил я.
Сыграли. Выиграл Кавуа. Он постучал по столу с видимым облегчением, мы с кардиналом расхохотались.
— Продолжим, господа? — перемешал карты Кавуа. — Какие ставки?
— Пора бы уже кого-нибудь предать, — усмехнулся я, — или ограбить. Жизнь и честь мы, как видится, давно проиграли.
— А что? — невозмутимо подхватил Кавуа. — Я могу. Я ограблю кого-нибудь, и под присягой покажу, что это сделал такой-то, невинный человек, и буду свидетельствовать против него.
— Фи, — скривился кардинал. — Это недостойно.
— Вполне достойно, — гнул свое Кавуа. — Маркиз же проиграл свою мужскую честь — и ничего.
— Я сожалею, — выдавил я. — Однако неизвестно еще, как будет выглядеть мой проигрыш.
— Как это неизвестно? — расхохотался Кавуа самым похабным образом. — Известно. Того.
— Так, господа, — поднял руки кардинал. — Коли на то прошло, ставлю один из своих идеалов. Я его предам.
— Какой именно? — живо поинтересовался я.
— Это зависит от желания выигравшего.
— У вас есть идеалы? — не поверил Кавуа.
— Не сомневайтесь, — отчеканил кардинал.
— Господа. Я обещаю вступить в самое страшное тайное общество Парижа, если таковое сыщется, и… — сказал я и осекся. Я хотел сказать: «и предать всех». Но, к счастью, Кавуа прервал меня:
— Ого! Какая странная идея!
— Забавная идея, — подтвердил кардинал. — Ставки сделаны.
Выиграл, как всегда, Кавуа. Я бесповоротно проиграл, и вынужден был крепко задуматься о своем ближайшем будущем. Даже целибат кардинала не смог бы мне помочь.
По окончании игры мы поменялись расписками. Моя мужская честь вернулась ко мне в обмен на потенцию Кавуа. Он же выкупил у меня расписку с целибатом кардинала, возвратив мне обед для своих гвардейцев. Целибата было немного жаль, но капитан присовокупил к нему мой побег с государственного поста и чужие идеалы — и стало ясно, что торг неуместен. Мысленно я пообещал себе, что ни на один Большой Государственный Совет отныне не пойду, сославшись на лихорадку или французский насморк. Будущее стало выглядеть почти сносно.
И тем не менее я был совершенно уверен, что все, о чем говорилось за карточным столом, будет подслушано фортуной. Подслушано — и исполнено против нашей воли. Иррациональная эта уверенность была столь же велика, как и знание о том, что за столом нас было не трое, а четверо.
* * *
Рождество 1625 года я отметил покупкой дома. Занимая пост сюринтенданта финансов Франции, я не мог более занимать скромное жилище в недрах мещанских кварталов Парижа. Меж тем, оно мне очень нравилось — не в последнюю очередь своим соседством с Пале-Кардиналь, где всегда было полно гвардейцев во главе с неунывающим де Кавуа. Надо сказать, что Кавуа был моим единственным и постоянным секундантом в случае дуэли, а случаев этих на моем веку всегда хватало. Любопытно, что этим фактом оружейной дружбы я обязан именно соседству: однажды капитан заглянул ко мне домой и, увидев на стене фамильную шпагу, всплеснул руками.
— Какая у вас восхитительная шпага, маркиз… М-м… Давайте, заключим с вами соглашение.
— Я слушаю.
— Давайте я стану одалживать у вас вашу шпагу в случае дуэли, потому что она лучше моей.
Прямота и бесцеремонность Кавуа совершенно меня восхитили.
— Вы полагаете, я отдам свою фамильную реликвию просто так? — усмехнулся я.
— Отчего же… Если хотите, я стану одалживать вам свою.
— Блестяще. На тебе, боже, что нам негоже. Думаю, вы понимаете, что я могу одолжить вам свою шпагу только вместе с собой.
— В таком случае, очевидно, вам придется быть моим постоянным секундантом.
— Именно.
— Отлично, отлично. В таком случае, я буду вашим. Так вы согласны?
— По рукам.
…Надо сказать, что соглашение было весьма и весьма удачным: у меня никогда не было проблем с секундантом, а у Кавуа — с оружием, за исключением того случая, когда мы с ним подрались. Впрочем, это произойдет только спустя четыре года по причине, которая в свое время найдет место в этих записках.
Итак, на рождество 1625 года я купил дом на краю квартала Марэ — самого роскошного места Парижа. Моими соседями были отель «Королевские Лилии» и отель Монморанси. Милейший герцог де Монморанси не преминул посетить меня сразу после рождества и произвел самое благоприятное впечатление.
Светские отношения с Монморанси развивались в течение зимы чередой взаимных визитов. Основаны они были на моем глубоком уважении к фамилии соседа и желании соседа иметь хорошие отношения с финансовым министерством. Жена герцога де Монморанси, женщина широких интересов, с увлечением беседовала со мной о геральдике и давности своего рода (здесь мне, признаться, совершенно нечем было похвастать, так как титул достался мне от отца, а отцу — непосредственно от государства). Мы обменивались книгами. Я заказал новую мебель. Так прошла зима.
Весной 1626 года на Малом Королевском Совете среди прочих тем обсуждалась закупка вин для Двора. Дело осложнялось грядущими торжествами — король Англии Карл I решил взять в жены нашу Мадемуазель Генриетту, и праздновать воссоединение двух держав предполагалось с размахом. Его Высокопреосвященство поручил мне инспекцию придворных поставщиков и всей товарной операции, включая сопровождение груза. Таким образом, в начале марта я покинул Париж и отправился в Шампань. В дорогу я взял одну из книг мадам де Монморанси, дабы скрасить невыносимую скуку путешествия по талым дорогам. Она называлась «Последние рыцари Храма. Правдивое жизнеописание оруженосца Великого Магистра Гийома де Боже, потерявшего Палестину, и Великого Магистра Жака де Молэ, потерявшего Храм».
Трясясь в карете и мечтая о глотке горячего вина, я открыл книгу и стал читать.
Глава первая,
где соискатель рыцарского плаща Оливье ле Пен
пребывает в Акру, нарушив все свои обеты,
и как братья-храмовники помогли ему их восстановить.
В год 1289 в Париж на рыжей лошади въехал некий юноша по имени Оливье. Вид его был столь достопримечателен, что вызвал у Новых ворот недоумение: он был темноволос и изящен с виду, одет в черную распашную котту без гербов и знаков отличия, поперек седла же вез черный тяжелый тюк. Меж тем лошадь его была столь странной апельсиновой масти, что возбуждала насмешки.
«Боже, — подумал я, — мадам де Монморанси дала мне бульварный роман». Но делать было нечего, пришлось читать дальше.
…Поехав от ворот в направлении реки, всадник упал с коня. Его лошадь, измученная долгой дорогой, отдала богу душу. Тогда юноша взял свой тюк на плечо, спросил, где находится квартал булочников, и пошел далее пешком.Это был третий сын мельника ле Пена из анжуйской деревни Анж. Неизвестен тот капеллан, что обучил его грамоте, но известно, что сей Оливье ле Пен от природы был одарен цветистою речью, каковая впоследствии, как мы увидим, ему пригодится. В Париже он нашел хлебопека, старого должника своего отца, и, взыскав с него долг с помощью просьб, угроз и лести, стал владельцем некого состояния. На половину его в соседней оружейной лавке он купил меч, а в лавке кожевенника — кузнечные рукавицы, оставшуюся же часть спрятал.
После этого он зашел в трактир «У маркитантки», и, назвавшись сьером дес Анжем, спросил пива, бумаги, чернил и перо.
Сев за дальний стол и положив в ноги тюк, означенный Оливье ле Пен, сын мельника, написал на коленке послание следующего содержания:
В восточную Прецепторию
Ордена бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова,
Палестина, крепость Акра.
Великому Магистру сеньору Гийому де Боже
от его верного вассала Жиля-Антуана де Ла Пена, сьера дес Анж.
Ваше сиятельство! Слава Ордена Храма столь велика, что многие рыцари с радостью отдают ему жизни, а многие отцы — своих сыновей. Посылаю вам оотпрыска моего Оливье, с ним же в дар Ордену мои ленные владения и денежное пожертвование. Мальчик мой полностью вооружен, владеет грамотой, конной ездой и приучен к работе. Господом Богом заклинаю, пристройте гаденыша.
Жиль-Антуан де Ла Пен, сьер дес Анж.
Таким образом с помощью подлога Оливье ле Пен думал обеспечить свое будущее. Оно казалось ему ясным и блестящим, как новенький меч. Единственное, что вызывало его раздумья — незнание, где находится Палестина.
Пока Оливье решал, как ему вернее отправиться в путь, на соседнюю скамью присела нищенка. По виду ее можно было судить, что она исходила немало дорог.
— Не знаешь, добрая дева, где находится Палестина и как мне вернее до нее добраться? — спросил Оливье.
— Знаю, что ведет туда дорога Бенедиктинцев, — ответила нищенка. — А зачем тебе это, прекрасный рыцарь?
— Я хочу вступить там в Орден Храма и стать оруженосцем Великого Магистра, — ответил Оливье.
— Вот как? — грустно сказала нищенка. — Отчего же тебе не живется во Франции, разве мало тут дел?
— Я люблю путешествовать, — сказал Оливье, вздохнув. — Мне невмочь более сидеть в деревне и пережидать дождь. Я люблю солнце.
— Я тоже, — сказала нищенка. — Но солнца в моей жизни отныне нет.
— С тобой случилась какая-то беда? — присмотрелся к ней Оливье. Нищенка была молода, хороша лицом и вся светилась.
— Не знаю. Мой отец дворянин. Но он разорился, и после его смерти все наше имущество было взято за долги. Так я пошла по миру. Но я не жалуюсь… Это не плохо, ходить по дорогам, если б от меня не отвернулись все, кто прежде был со мной любезен… А тот, кого я любила, чей дар я ношу в себе, не узнает меня.
Оливье почувствовал жалость и неожиданную нежность к этой девушке, в душе он поклялся никогда и никого не предавать, не потому, что рыцарю это не пристало, а потому, что это подло.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Теперь меня зовут Соль.
— Соль? Солнце? — рассмеялся Оливье. — Видимо, это и есть то солнце, которого мне так не хватает! Прослушай — не печалься: я привезу тебе из Палестины сокровище Востока, клянусь! — если только найду там то, что тебя достойно. Найду — и подарю тебе. Веришь?
— Верю, — улыбнулась нищенка, и болезненный ее свет засиял ярче. — Только зачем тебе, прекрасный рыцарь, тамплиеры? У них обет целомудрия.
— Я хочу сражаться и видеть мир, — сказал Оливье. — А их окружает легенда. К тому же мне нечего терять.
При этом он подумал, что никогда прежде не принимал всерьез обеты храмовников. Ему было семнадцать лет, и он не представлял, как жить на вечном военном рубеже, если к тому же у него никогда не будет ни женщины, ни имущества, ни свободы.
— Ты любил когда-нибудь? — спросила нищенка-солнце, и Оливье мысленно проклял свою природу.
— Нет, — ответил он с ледяной улыбкой. — У меня нет никакого опыта.
— А у меня он есть… — нищенка подняла печальные, светлые глаза, и Оливье понял, что так Господь посылает ему свое благословение. — Я хочу подарить вам его. Возьмете?
— Да, тысячу раз да.
Они вышли на задний двор трактира, и там Оливье познал женщину, как знак мира, перед грядущей войной. Его тюк был рядом с ним.
— Прощайте, рыцарь, — сказала Соль. — Только скажите, что у вас за ноша?
— Доспехи моего отца, — ответил Оливье.
Неизвестно, откуда у Оливье ле Пена были доспехи, но совершенно точно известно, что у деревенского мельника никогда их не было. Также совершенно точно известно, что в анжуйской часовне Сен-Мишель пропала кираса, украшавшая статую Архангела Михаила в полный рост, отданная кузнецу деревни Анж, дабы тот отполировал и подправил ее надлежащим образом.
Я захлопнул книгу, мысленно пообещав себе сразу по возвращении вернуть ее хозяйке. У автора был шанс написать об интрижке своего героя нечто галантное или по крайней мере непристойное — но он им не воспользовался. Такое преступление против литературы простить нельзя.По прибытии в Шампань мною были приобретены у поставщиков и оплачены:
- Мерло - 40 бочек
- Бордо - 10 бочек
- Совиньон - 10 бочек
- Божанси - 50 бочек
- Бургундская роза - 20 бочек красного, 20 бочек розового
- Шампанское - 30 бочек
- Итальянский мускат - 20 бочек
- Греческое Красное - 20 бочек
- Испанское Белое - 20 бочек
- Вермут - 20 бочек
- Английское черное - 10 бочек
- Мадейра - 20 бочек
- Коньяк - пара десятков бутылок в собственное пользование.
На обратной дороге мы свернули в Льеж и примкнули к продуктовым обозам. Дорога из-за груза была медлительной, пустые разговоры эскорта скоро меня утомили. Я был вынужден снова взяться за постылое чтение — оно позволяло мне сохранять кислое выражение лица.
…Год спустя в сумерках к воротам крепости Сен-Жан д’Акр, подошел путник в черном плаще. Его лицо было в копоти и грязи, свой меч он нес через плечо, отягощенное черным тюком. Ворота были закрыты.— Кто там? Стой во имя Господа! — крикнули со стены по бретонски. Кричавший был не виден в сумерках. На башне зазвенело железо, но высота стен и мрак не позволяли оценить количество защитников.
— Братья! Христиане! — оперся о ворота пришедший. — Откройте ради Христа!
— Кто ты?
— Босеан, — покачнувшись, сказал Оливье ле Пен. Ноша его упала наземь, вслед за ней опустился и он сам. Ворота открылись. Вышли двое — рыцарь в белом и воин в черном с непокрытой головой.
— Я сын анжуйского дворянина, — вымолвил Оливье. — В пяти лье отсюда военный лагерь сарацинов, — добавил он.
— Мы знаем, — сказал рыцарь, протянув руку. — Но не знаем, друг ты нам или враг?
— Проведите меня к Великому Магистру. У меня к нему послание.
— С Кипра? — вздрогнув, поинтересовался рыцарь.
— Из Анжу.
Город-крепость Акра, куда вошел Оливье, последний оплот Иерусалимского королевства христиан, жила по законам военного времени. Рыцари и сержанты Тампля день и ночь возводили укрепления, и ремонтировали стены, разбитые неверными, на улицах горела смола. Женщины Акры были похожи на вдов, и многие являлись таковыми. Юные девы и люди короля подобно теням блуждали по разрушенным улицам, ведущим в порт. Все ждали помощи с моря, но у причала стоял лишь один корабль — тот, что привез сюда беженцев из Триполи.
Король Иерусалимский в плаще простого рыцаря находится у смоляных костров. Жители и защитники Акры, казалось, утратили различия, объединенные общей судьбой — судьбой христиан, завоевателей и потерпевших. Вот их подлинные имена:
Гийом Кипрский - король Иерусалимский
Великий магистр ордена Бедных рыцарей Храма Господня
Гийом де Боже
Командор Тибо Годен
Сенешаль Гийом де Кардон
Рыцари:
Бернар де Фокс
Эмбер де Монморанси
Гийом де Понсон д'Альбре
Амори де Ля Рошель
Жак де Молэ
Жан ле Борне де Сен-Симон
Годфруа де Шарне
Жоффруа де Гондвиль
Гийом де Шанбоне
Бертран де Сартиж
Казначей Дома Николя де Руж,
Маршал Дома Жерар де Виллье
Сержанты:
Жан де Ля Тур,
Эймон де Бурбон
Гийом д'Эрбле
Раймон-Бонасье де Провен, конюший Дома
Жак де Таверни
Оливье де Ла Пен, камергер магистра
Эмери де Вильер-ле-Дюк де Бейль
Были также пулены и родственники короля Иерусалимского, в том числе:
Алисия Триполитанская, кузина короля
Генрих Лузиньян, дядя короля
Леонора Тулузская
Генрих Мондегаудо
Виллье де Риго
Жерар Монреальский, друг великого магистра тамплиеров
Великий магистр ордена Бедных рыцарей Храма Господня
Гийом де Боже
Командор Тибо Годен
Сенешаль Гийом де Кардон
Рыцари:
Бернар де Фокс
Эмбер де Монморанси
Гийом де Понсон д'Альбре
Амори де Ля Рошель
Жак де Молэ
Жан ле Борне де Сен-Симон
Годфруа де Шарне
Жоффруа де Гондвиль
Гийом де Шанбоне
Бертран де Сартиж
Казначей Дома Николя де Руж,
Маршал Дома Жерар де Виллье
Сержанты:
Жан де Ля Тур,
Эймон де Бурбон
Гийом д'Эрбле
Раймон-Бонасье де Провен, конюший Дома
Жак де Таверни
Оливье де Ла Пен, камергер магистра
Эмери де Вильер-ле-Дюк де Бейль
Были также пулены и родственники короля Иерусалимского, в том числе:
Алисия Триполитанская, кузина короля
Генрих Лузиньян, дядя короля
Леонора Тулузская
Генрих Мондегаудо
Виллье де Риго
Жерар Монреальский, друг великого магистра тамплиеров
Воин в черном провел Оливье по умирающему городу в ставку Ордена Храма. Он назвался братом Раймоном (это и был конюший Дома, хотя Оливье в тот час это было неизвестно).
Великий Магистр Гийом де Боже спустился со стен только через три часа.
Еще во Франции, принимая решение связать свою судьбу с церковным рыцарством, Оливье не раз воображал себе этого человека. Его имя было легендарным, и прочему полагалось быть под стать. Он представлялся великаном в блестящей броне, одним ударом способным свалить быка. Постепенно сказочный облик сменился вполне человеческим — Оливье видел ширококостного, представительного вельможу, чьи черные волосы, стриженные в скобку, оттеняются белизной рыцарского плаща, и властное бородатое лицо так похоже на лица библейских царей. Про себя Оливье называл его «Лев пустыни». «Выставьте знамя к Сиону, — шептал он, бредя до крепостных ворот, — ибо выходит лев из своей чащи, чтобы землю твою сделать пустынею…» Сим львом Оливье считал не повелителя врагов, а предводителя рыцарей Храма.
Итак, Великий Магистр, наконец, оказался перед Оливье. Был он худ, светловолос и кроток лицом. Печать Палестины стояла на его облике — печать иссушающей веры, а не праведной ярости. Броню он не носил. Безбородое лицо его неопределенного возраста — лицо северянина и европейца — было бледным, словно никогда не видевшим солнца. Волосы же он, в соответствии с уставом, не стриг, отчего они и вправду напоминали соломенную львиную гриву. В остальном лев пустыни казался агнцем, причем агнцем не местной породы.
Но через миг Оливье понял, что только так и должен выглядеть человек, стоящей во главе воинства христиан. И опустился на колено.
— Как твое имя? — спросил де Боже.
— Оливье.
— Чего ты хочешь?
— Быть с вами, мессир.
— Это ты принес некое послание?
— Вот оно.
Де Боже равнодушно пробежал письмо, пока Оливье пожирал его глазами. Береговой бриз трепал волосы читавшего, отчего они казались клубком живых змей. И вдруг на последних строках губы магистра тронула усмешка. Он перевел взгляд на гонца.
— Что там? — живо спросил тот. — У моего батюшки обнаружился слог?
— Ты читал письмо? — свернув бумагу, сказал магистр.
— Нет, — солгал Оливье.
— Своеобразное чувство юмора. Останься. — И де Боже повернулся спиной. На ней алел крест.
Так Оливье ле Пен, беглый сын мельника из Анжа, путем воровства, подлога, и многих прегрешений достиг предела своих стремлений — Акры и Ордена Храма, куда вело его сердце. Ради белого рыцарства Востока он нарушил послушание отцу, взял чужие деньги и не сохранил целомудрия. Но если бы он не сделал этого — мы никогда не читали бы эту повесть.
«Аминь!» — сказал я, выглянув в окно кареты. К радости моей там уже тянулись предместья Парижа. Ценность книги на мой взгляд состояла лишь в одном — в списке защитников восточной крепости, среди которых числились половина парижской знати. Те же Монморанси и Сен-Симоны, и все ветви Бурбонов. Почему до сих никому не взбрело в голову собрать их в одном месте и создать салон?Эта мысль меня позабавила — и я снова уткнулся в книгу.
Первое время в крепости Оливье не находил себе места — никто не спешил делать его оруженосцем Магистра, как ему самому того хотелось, мечом он владел посредственно, и куда бы не приходил, везде оказывался лишним. Правда, он отдал свой доспех тому рыцарю в белом, что открыл перед ним ворота — рыцаря звали братом Жаком, его собственный панцирь был разбит. Малая польза, которую он принес, вовсе не утешала Оливье. Город жил по своим законам и не спешил открывать незнакомцу ни свое лицо, ни свою душу.Однажды Оливье обнаружил, что привезенные им в качестве дара деньги пропали. В поисках их он зашел на конюшню, где проводил много времени с братом Раймоном, и сказал тому о своей беде.
— Возможно, ты потерял их здесь, — сказал Раймон, — но в таком случае кошель давно стоптали лошади. Зачем тебе деньги в этой крепости?
— Это пожертвование, — ответил Оливье. — Разве Ордену не нужны средства?
— Здесь они нам не помогут, — ответил Раймон, — Крепость обречена.
Тем не менее брат Раймон заверил, что в случае нахождения золота непременно скажет о том владельцу, и действительно, через какое-то время он отдал ему пару монет.
— Это все, что я нашел в соломе, — сказал Раймон.
— Похоже, я стал нищим, — сокрушился Оливье.
— Именно! — улыбнулся брат Раймон. — Теперь ты воистину один из нас.
— Нет, — возразил Оливье. — Судьба моя еще не решена, я не имею к Ордену отношения. Не знаю, как мне поступить, чтобы вступить в него.
— Ждать, — ответил Раймон. — Я тоже жду того момента, когда смогу надеть белый плащ.
— Тем не менее мы неравны, — опустил глаза Оливье. — Если завтра нас возьмут штурмом, ты умрешь смертью храмовника, а я — обыденной смертью случайного человека.
— Брат… Оливье, — вымолвил Раймон. — Я вижу в тебе то же горение, что и в собственном сердце. Я чувствую, что ты брат мне более, чем кто-либо. Хотим мы того или нет — мы оба до конца жизни связаны с Орденом, и умрем одной смертью. Это случится очень скоро. Рыцарями Храма нас делает не цвет плаща, а наше отношение друг к другу… Видите этот крест?
На шее брата Раймона висел черный лотарингский крест, усыпанный прозрачными камнями. Он приподнял его за цепь — и протянул Оливье.
— Прекрасная работа, — только и вымолвил тот.
— Возьмите его на память обо мне. Прошу вас.
— Нет, — поднял руки Оливье. — Он слишком дорог. Мне нечем отдарить его.
— Есть. — Раймон приблизился, его темные глаза были прозрачны и пусты, как это бывает у фанатиков и курильщиков гашиша, которых много среди арабов. — Господь любит нас, брат, верь мне… У тебя есть нечто большее… лучшее, чем этот амулет. Не все ценности материальны… Ты ведь знаешь это лучше меня!.. — Раймон раскрыл объятие, и смущенный Оливье, не уверенный ни в чем, обнял своего друга. И в этот момент брат Раймон прильнул к его устам.
…Я отложил книгу, глядя на парижские дома, что качались в окне кареты. Вот, значит, галантность какого рода припас для читателя автор сочинения. Надо полагать, история потери Палестины — это сплошной Содом, а история сожжения тамплиеров в Париже — за него расплата. Я почувствовал, что зеваю, не в силах перечитывать старые сплетни, да еще таким ужасным слогом. Лучше бы мне в руки попали документы, а еще лучше — орденские счета. Счета и списки гораздо выразительнее, чем полагают.Внезапно карета остановилась — на улице громоздился затор, вызванный каким-то сбродом: мы ехали через ремесленные кварталы, запруженные булочниками, торговцами и лакеями. Вертя кисть занавески, я пытался представить себе, как один мужчина целует другого. Картина была омерзительной, хотя и не без изюминки. «Боже! — подумал я. — Благослови Франсуа де Кавуа и его возвращенные расписки!»
Эскорт намертво застрял в размытых колеях. Хлопнула дверца соседней кареты, мимо пробежал гвардеец. Делать было нечего — оставалось читать.
На площади зазвонил колокол. Раймон схватил Оливье за руку — и оба они выбежали к огням. Там выстроился весь Орден, Раймон встал во внутренний круг, Оливье же остался во внешнем.— Жители и защитники Акры, рыцари и друзья Дома! — обратился капеллан ко всем, кто слышал его. — Новости неутешительные: султан Килавун вменяет нам в вину смерть двух своих купцов и просит за них наши головы либо выдачу виновных. Разумеется, ни о каком выкупе не может быть и речи, ибо никто из нас не видел сих арабских торговцев… Однако султан намерен в случае отказа привести под стены свое войско. До сегодняшнего дня мы ждали помощи от христианских владык и тех друзей Дома, с коими был договор. Акра — наш последний рубеж. Монархи и князья церкви знают это — но, судя по всему, помощи нам ждать бессмысленно. Она не придет. Крепость не выдержит длительного штурма, поэтому передаю вам приказ Великого Магистра. В порту стоит корабль. На него должны сеть те, кто еще может покинуть крепость. Прошу вас, уходите морем. Это не касается Рыцарей Храма, сержантов и всех причастных к Ордену. Только жители Акры и беженцы. Мы остаемся.
Никто не двинулся с места — ни женщины, ни подростки. Магистр Гийом де Боже преклонил колени.
— Помолимся, — сказал капеллан.
«Одиноко стоит город, некогда многолюдный! — неслись над головами строки Плача Иеремии, — Он стал как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником. Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему. Весь народ его вздыхает, девицы его печальны, отдавая драгоценности свои за пищу, чтобы подкрепить душу. Воззри, Господи, и посмотри, как я унижен! Да не будет этого с вами, все, проходящие путем!»
После молитвы заговорил Жерар Монреальский.
— Нет нужды напоминать вам, братья, что Акра — наша последняя крепость на Востоке. С ее утратой Палестина для нас будет потеряна. За годы своего пребывания здесь Орден стал обладателем некоторых святынь, каковые сейчас, после серии неудач, рассеяны по пустыне, и у нас нет права оставить их там. Их должно обрести заново. Пока сокровища Тампля в руках неверных — наша миссия не исполнена. Я говорю о жезле Ордена, перстне Соломона и священной Чаше. Все, кто искал их, не вернулись. Пока мы не найдем их — у нас нет права сдавать последнюю крепость. Призываю вас сохранять мужество и надежду.
После молитвы защитники разбились на пары и растворились в ночном мраке. Тревожный шепот висел над площадью и бастионами Акры. Оливье был как в чаду. Он хотел было найти Раймона и выспросить его о святынях — но тот исчез. После часа неудачных поисков друга Оливье был остановлен Жераром Монреальским.
— Что ты потерял, юноша?
— Я ищу брата Раймона.
— Ты его не найдешь. Он только что покинул крепость. Он надеется привести помощь, магистр отпустил его. А ты что намерен делать?
— Я намерен дождаться того момента, когда вопрос о моем вступлении в Орден будет рассмотрен.
— Ты хочешь стать храмовником?
— Да, больше всего на свете!
— Хорошо, я поговорю с братом Гийомом де Боже.
Оливье горячо поблагодарил Жерара Монреальского. Обеты храмовников совершенно перестали его страшить. Послушание здесь было естественным средством выживания, бедность — очевидной и легкой, ибо это была бедность отчаяния, целомудрие же стало казаться ему лучшим из всех обетов. Нежность воинам чужда. Узнав, что Раймона нет в крепости, Оливье зашел на конюшню и с большим облегчением умылся.
…Я закрыл книгу в тот момент, когда в окне кареты показалась крыша моего особняка.* * *
Дома меня ждали две новости — обе хуже некуда. Первая — заказанная мной мебель все еще не прибыла, так что мои апартаменты походили на пустой фехтовальный зал, а не на жилище. Вторая — в мое отсутствие пришло анонимное письмо. Там значилось следующее:
«Войдите в Общество и заплатите свой долг. Если ваше решение положительно — будьте в среду в 5 часов пополудни у задних дверей Малого Люксембургского дворца».
Я затосковал. Но долг красен платежом. Единственное, что смущало меня — Кавуа не приложил к письму моей расписки (с другой стороны мы оба помнили, о чем идет речь), и было непонятно, чего он ждет от нашего свидания. Может, он сам нашел некое общество, и желает меня туда подтолкнуть? Похоже, это было так. Что автор письма — Кавуа, я не сомневался: Малый Люксембургский дворец и есть Пале-Кардиналь, это идеальное место для нашего свидания.
* * *
До среды я улаживал мебельные дела и проклинал медлительность парижских столяров. В отчаянии я нанял экономку. Теперь, слушая ее утреннее бормотанье, скрип натираемых полов и густую ругань в адрес прислуги, я чувствовал себя намного лучше.
Наконец наступила среда, и в пять часов вечера я подошел к подъезду. Народу там было полно, что не удивительно. А удивительным было то, что до семи вечера Кавуа так и не появился.
Вернувшись домой позже, чем рассчитывал (у Пале-Кардиналь я встретил Его Высокопреосвященство и имел затяжную аудиенцию, в процессе которой выверялась документация на вина и обсуждалось введение новых налогов) — так вот, вернувшись домой по темноте, я узнал, что в мое отсутствие принесли еще одно послание. Установить личность почтальона не представлялось возможным.
«Господин маркиз, — значилось в письме, — благодарим за принятое предложение. Ваше присутствие в указанном месте мы расцениваем как согласие быть с Нами.
Кто мы?
Каждый из вас решил вступить в наше общество по доброй воле, в здравом уме и твердой памяти.
Каждый из нас является характерным представителем своего круга, своей профессии и, наконец, своего человеческого типа.
Каждый из нас, имея вес в своей области, так или иначе влияет на нее, и продвигает наш План.
Мир погряз в пороке и невежестве. Высший свет с его вечной политической игрой, марионеточными боями и развратом на высшем уровне, крестьяне, не поднимающие лица от плуга — средоточие самых худших суеверий, невежества, разгула, войн не за веру, а за поживу. Наука платит дань моде, проповедники — власть имущим, рыцарские идеалы выродились, и все идет по кругу.
Чтобы быть добродетельным, нужно видеть пороки. И помнить о таких вещах, о которых мир постепенно забывает. Но мы помним.
Мы знаем, что Бог есть.
В его заповедях — ключ к тому, как не погубить свою бессмертную душу.
А она и вправду бессмертна. Она путешествует сквозь времена, пытаясь пробиться к свету из мутной воды.
Смерть не страшна. Она неотразима.
Мы уже встречались когда-то, но все-таки стоит познакомиться вновь.
Будьте утром в пятницу у Кармелитского монастыря. Вас проводят».
Первой моей мыслью было облегчение — это явно писал не Кавуа, что объясняло его отсутствие и всю эпистолярную игру. Кавуа мог просто подойти ко мне в Лувре с распиской — этого было бы достаточно.
Оставался вопрос, о каком долге идет речь. Очевидно, не о карточном. Первую записку, как я теперь видел, можно было трактовать как угодно. Дело становилось любопытным. Какие-то господа решили втянуть меня в свои планы. Удивительным образом, это было мне на руку. И я решил, что непременно этим воспользуюсь.
…У монастыря кармелиток меня действительно встретили. Монастырь примыкает к задней части особняка Сен-Симонов (разумеется, как могло быть иначе! Я даже подумал было, что идея с наследниками тамплиеров не так уж абсурдна), из окон торца виден монастырский двор и пустырь за ним.
Итак, последовало приглашение в особняк, где меня любезнейшим образом приняла мадемуазель Диана-Генриетта де Будо, графиня де Сен-Симон. Она была юна и стремительна, сопротивляться ее доводам было бы верхом мужланства. Диана, племянница мецената и академика медицины, исповедовала утопические идеи, которые в ее устах звучали весьма обаятельно и неглупо. Она желала улучшить мир и общество не за счет переустройства систем управления, а за счет улучшения людей. Люди же, как известно, улучшаются с помощью других людей и особых обстоятельств, требующих напряжения духовных сил. Эти обстоятельства порой надо специально создавать, из любви к человеку. Одним словом, она хотела собрать кружок «идеальных представителей» общества и превратить его в некое подобие механизма, по выходе из которого жертва бы улучшалась, так как лишалась бы иллюзий, зато приобретала свободу владеть собой. По словам Дианы, истинная суть освобожденного человека совершенно божественна. Круг посвященных назывался «Роза и Крест», он включал всего семь человек.
На мой вопрос, чем я заслужил в ее глазах честь войти в их число, Диана пожала плечами:
— Но, маркиз, это же очевидно! Вы занимаетесь финансами Франции, через вас идут все денежные потоки. Кому иному представлять продажность?
Ее прямота была очаровательной.
— Покажите мне список представителей, — сказал я. — Что там есть кроме продажности?
— Список в моей голове, — ответила Диана. — Вот, пожалуйста: мой дядя граф де Сен-Симон, бывший представитель Ост-Индской компании и знаток средневековой медицины, представляет аспект мистического странствия. Граф де ля Фер, ныне один из мушкетеров Его Величества, является монахом и цензором в нравственных вопросах. Ее Величество королева Анна Австрийская — Прекрасная Дама и объект служения, она — наша Лилия, живое знамя Франции. Я — деятель и организатор, как можете видеть. Пьер Гассенди, ученый, представляет аспект рационализма и познания. Вы, Ролан Кэрэль, маркиз д’Эффиа — Вавилонская блудница.
— Да ну? — поразился я. — С чего такая убежденность?
— Ну как же… Деньги, любовные связи, которые ни для кого не секрет. Слава, маркиз, бежит впереди вас.
— Любопытно, что мне предстоит делать, если я соглашусь с вашим определением.
— Я полагаю, довести эту свою особенность до апогея. Вам ведь это и так свойственно.
— Хм, хм. А сами эти люди, что перечислены вами, знают о своем участии в вашем плане?
— Частично. Дело в том, маркиз, что им знать об этом необязательно — они таковы, каковы есть.
— Королева знает? — напрямую спросил я.
— Да, мы как-то говорили с ней на подобные темы.
— Отчего же вы просто не внесли меня в список анонимно?
— У вас богатые возможности, — усмехнулась Диана. — Зная, что именно вы делаете, вы будете действовать тотально.
Какое-то время я переживал полученное откровение. Оно выглядело неприглядно, но куда лучше, чем политический заговор.
— Кто же в вашем обществе Седьмой? — спросил я напоследок.
— Возможно, капитан мушкетеров де Тревиль. Он должен представлять функцию Рыцаря-простеца. Но пока окончательного кандидата у нас нет.
…Так я стал членом тайного общества. Приятным было то, что сей факт ничего от меня не требовал, и ничем мне не грозил. Общество существовало лишь в одной прелестной женской головке. На прощание Диана выдала мне отпечатанный в типографии лист, где значилась единственная фраза:
«Я отдаю себя вечной науке и непоколебимой верности в подчинении Ордену. Люди, не подпадающие под наш тайный знак, являются нашей законной добычей.»
Этот лист должен был защитить мою честь в глазах Кавуа. Этот лист должно считать началом моего погружения на дно.
* * *
Год 1626 шел своим чередом. Поговаривали о скорой военной компании под Ла-Рошелью, в подготовке к которой отчего-то большая роль отводилась плотникам — то ли для изготовления лафетов и обозов, то ли в качестве народного ополчения. В результате, моя мебель прибыла не только с опозданием, но показалась мне малоустойчивой и недостаточно отделанной — и я отправил ее обратно. Вместо нее мне пришлось принять в свой личный погреб все королевское вино, разлитое по бутылям, и часть запаса с пищевых складов, поскольку кладовые Лувра протекли от старости, и теперь подвергались реконструкции. Королевским вином я вволю пользовался, но поскольку привычка напиваться в одиночестве мне чужда — я отправлял ополовиненные бутылки королеве. Она с мушкетерами и доверенными дворянами присылала мне такие же. Вскоре между нами завязалась своего рода винная переписка. Многие послания не доходили по назначению и употреблялись во здравие королевы по дороге в Лувр. Однако налет галантности оставался. Я посещал королеву на ее половине, мы премило щебетали с ее фрейлинами и королевой-матерью, саму же Ее Величество я обхаживал, как мог, помятуя проигрыш графу Бесарабу — вдруг тому взбредет в голову предъявить расписку? Почва должна быть подготовлена. Ее Величество была вполне безупречна, ее поведение — вполне двусмысленно. В подобных хлопотах прошла весна. Успешности хлопот способствовала моя экономка Мари, несгибаемая женщина из Бретани, состоящая, кажется, из одних жил и здравого смысла.
Лето пролетело в менее приятных заботах — приближалась свадьба Карла и Генриетты, и Двор из всей страны принялся выкачивать деньги. В Париже кипели предпраздничные работы — начиная с отделки фасадов (Нотр-Дам, например, получил новые витражи) до отлова городской бедноты с последующим заключением в кутузку. Покатились бунты черни, несколько дворян были зарезаны прямо на улицах. Бастилия требовала дополнительные средства на содержание заключенных и персонала. Каменщики требовали оплаты. Не справляясь с ворохом запросов и бумаг, я нанял секретаря. Его звали Рене Ламбер, он брал лекции по математике и медицине в Сорбонне. Поскольку вся первая половина дня у него была занята, я был вынужден подселить его в свой флигель, чтоб работал ночью. Разумеется, я мог нанять совершенно свободного и более опытного специалиста, но Рене согласился работать у меня безвозмездно — только за стол и угол. Разгребание бумаг, беготня по поручениям и написание писем под диктовку, по моему мнению, стоят именно столько — то есть вовсе ничего.
Осенью я получил письмо от управляющего родовым поместьем. Скоропостижно скончалась моя тетка, необходимо было срочно ехать на оглашение завещания, погребальные церемонии, и вступать во владение имуществом. Отец мой был давно убит, я почти не помню его — только по рассказам матери, которая ненадолго его пережила. Меня воспитывала ее сестра. Таким образом, вынужденный быть в Бургундии, свадьбу Карла и Мадемуазель я пропустил.
В следующем году началась военная кампания против Ла-Рошели, где находилась огромная денежная масса, способная залатать все дыры в королевстве. В стране разразился финансовый кризис.
______________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
Джон Ди (1527 — 1609) — английский математик, алхимик, герметист и астролог. Автор фундаментальной книги по Каббале и герметической магии «Monas hieroglyphica» (Иероглифическая Монада). Проводил опыты по налаживанию контакта с ангелами, результатом чего является труд под названием «Енохианская магия».
Французский насморк — Гонорея
Мадемуазель: Генриетта Мария Французская — младшая дочь убитого в 1610 году французского короля Генриха IV.
Орден тамплиеров или рыцарей Христа и Храма Соломона — основан в 1118 году после первого крестового похода. (от Temple — фр. Храм. В виду имеется Купол Скалы в Иерусалиме, переименованный тамплиерами в Храм Соломона, что стоял на том месте ранее). Вступившие в Орден давали монашеские обеты бедности, безбрачия и послушания.
Оливье, Ролан и Ганелон — действующие лица знаменитого рыцарского эпоса «Песнь о Роланде», посвященного войнам Карла Великого. Историческим прототипом Ганелона является священник Венилон, архиепископ Сансский. Знаменитым позднейшим переложением истории Роланда стала поэма Людовико Ариосто (1474 — 1533) «Неистовый Орландо» (или «Неистовый Роланд»).
Прецептория — «штаб-квартира» в определенной географической области. Минимальная единица административного деления в Ордене Рыцарей Храма.
Sol (лат.) — Солнце.
Босеан — Боевой клич тамплиеров и название их знамени.
Пулены — После первого крестового похода в Палестине сложилось коренное франкское население, детей осевших там крестоносцев и называли пуленами.
Кармелиты — Католический монашеский орден монахов-отшельников с горы Кармель (гора находится в Израиле в городе Хайфа).
Имя героя:
Ролан (Roland) — воин и влюбленный из большого свода легенд и поэм.
Кэрель (Querelle) — имя переводится как «борьба идей», «идейный спор», «раздор». Герой одноименного маргинального романа Жана Жене, написанного в тюрьме.
Маркиз д’Эффиа (marquis d'Effîat) — историческое лицо, французский политический деятель и автор нескольких сочинений: «Состояние финансовых дел», «Письма маркиза д' Эффиа о финансах», «Счастливое продвижение армии Луи XIII в Пьемонте», «Воспоминания о прошлых войнах в Италии». В начале царствования Людовика XIII заведовал горным делом. Чуть позже обратил на себя внимание Ришелье как искусный администратор. В 1624 г. был послан в Англию, чтобы устроить брак принцессы Генриетты с Карлом I. После этого был назначен сюринтендантом финансов и ввел преобразования, несколько упорядочившие сбор налогов. В конце жизни в 1631 г. получил титул маршала, был послан главнокомандующим в Эльзас. Умер в 1632 году под Триром. Именно этим годом обрывается действие романа.